Над страницами недавних книг о Марине Цветаевой

В 2015 году увидели свет сразу три серьезные, замечательно-содержательные книги о Марине Цветаевой. В многоводном и порой мутноватом потоке цветаеведческой продукции это большая и, несомненно, отрадная редкость. На обложку одной из них в качестве ключевой части названия вынесено слово «возвращение» [Салтанова]. И хотя по характеру, представленному в них материалу, по времени написания и по отраженному ими этапу изучения творческого наследия поэта это очень разные книги, каждая из них, тем не менее, на свой, разумеется, лад небезразлична к понятию «возвращение».

Книга С. Карлинского, впервые изданная на русском языке спустя пятьдесят лет после ее публикации [Karlinsky 1966], возвращает нас к самым истокам научного интереса к феномену Цветаевой. Карлинский взялся за докторскую диссертацию о ней в те времена, когда даже на Западе очень и очень немногим такая затея казалась осмысленной. Его начинание поддержал Г. Струве, а сам Карлинский в предисловии ко второй своей книге о Цветаевой [Karlinsky 1984], учитывающей новую, за два десятилетия накопленную информацию, писал, что, выявляя в начале 1960-х факты биографии, разыскивая материалы в частных архивах и университетских библиотеках, пополняя библиографию изданных текстов Цветаевой и критических откликов на ее книги, он ставил перед собой задачу утвердить за ней репутацию большого поэта, зафиксировать ее жизненные обстоятельства и создать почву для будущих исследователей.

Сегодня ни у кого не вызывает сомнений, насколько блестяще эта задача была решена. Лишний раз свидетельствует это Л. Мнухин, литературовед, библиофил, авторитетнейший знаток Цветаевой, среди очень многого прочего — составитель и комментатор (в соавторстве с А. Саакянц) первого в отечестве семитомного собрания ее сочинений («Эллис Лак», 1994-1995). В предпосланном русскому изданию книги Карлинского вступительном слове он пишет, что попала она к нему в середине 1970-х годов в виде фотокопии и что в тот момент ему «нужна была, в первую очередь, ее справочная часть, без которой <…> работа над библиографией произведений Цветаевой для издания Институтом славистики в Париже и указателем литературы о Цветаевой для Венского славянского альманаха была бы заметно затруднена. Результатом стал выпуск подробных справочных изданий». Тогда же, даже после «беглого знакомства с содержанием», стало ясно, что, переведенная на русский язык, книга дала бы «специалистам ценнейший материал» [Карлинский: 9].

И перевод был сделан — С. Василенко, человеком с техническим образованием, помогавшим Л. Мнухину «в поисках и собирании материалов по Марине Цветаевой» [Карлинский: 10]. Отпечатанный на машинке и переплетенный, перевод стал на долгие годы ежедневным подспорьем в работе, его читала и А. Саакянц — автор первой в отечестве монографии о Цветаевой. Приехав в 1989 году в Москву, ознакомился с ним и сам автор, выразивший сожаление, «что перевод его книги никогда не будет издан в Советском Союзе» [Карлинский: 10].

Теперь он издан в России. Не берусь сказать, что помешало издать этот классический, для цветаеведения во многом первооткрывательский труд в конце 1990-х — начале 2000-х годов, еще при жизни автора. Может статься, что тогда, с открытием архива Цветаевой, самым насущным представлялось — и, разумеется, не без оснований — обнародование неизданной части ее наследия. Но как одно могло помешать другому?

Так или иначе, книга Карлинского пришла к русскому читателю, к отечественным литературоведам при весьма невыгодных для нее обстоятельствах: мало того, что приход ее был сначала на тридцать лет задержан по причинам идеологического характера, он затем отложился еще на двадцать лет, за которые объем материала, отчасти осмысленного уже исследователями, увеличился несказанно. Всего один пример: в библиографии Карлинского указаны 74 письма Цветаевой, которые он использовал в своей работе, в собрании сочинений 1994-1995 годов письма (их более тысячи) составляют два тома, к сегодняшнему дню опубликовано еще несколько сотен. Арифметика, согласимся, впечатляющая. Но не в ней одной дело: Карлинскому в 1966-м была недоступна переписка Цветаевой с такими, например, адресатами, как Б. Пастернак, Р.-М. Рильке, А. Тескова, К. Родзевич, А. Берг, Н. Гайдукевич. Между тем для понимания жизненных обстоятельств, личности и творчества Цветаевой ее письма к ним просто непереоценимы. Равно как и дневники, выписки из рабочих тетрадей, ранние редакции стихов, к которым не первый уже год открыт самый широкий доступ.

Следует ли из сказанного, что нынешнее издание книги Карлинского — это давно назревшая дань уважения, благодарный оборот в историю цветаеведения — и только? Если бы и так, оно было бы с лихвой оправдано. Однако полувековой давности первая монография о Цветаевой нам, сегодняшним, может сослужить и вполне практическую службу. Напомнить, например, что в идеале научное исследование, учитывая все доступные высказывания предшественников, внимательно вслушиваясь в иные точки зрения, дает им оценку и выстраивает все же свою линию — линию связного и самостоятельного повествования. А ведь как нередко в наши дни за бесконечным цитированием, за многочисленными ссылками, призванными не столько развить тему, сколько показать осведомленность автора, и не разобрать, сказано ли в работе что-то свое, новое, приближающее к пониманию предмета! Бывает, впрочем, и обратное — когда пришедший на давно возделываемое культурное поле неофит, пользуясь накопленным до него материалом, не утруждается ни ссылками, ни даже упоминанием предшественников. Карлинский дает образец научной этики, и в этом смысле книга его куда как своевременна.

Этики и непредвзятости. Вот в главе «Елабуга и после (1939-1941 и до 1965)» приходит черед сказать о первых в Советском Союзе посмертных публикациях и книгах Цветаевой. У Карлинского ни одна из них не обойдена вниманием, более того — названы имена тех, кто способствовал возвращению поэта к отечественному читателю, в том числе и имя А. Твардовсого, «неожиданное» в этом перечне. По срокам можно было не успеть отреагировать на цветаевский том в «Библиотеке поэта» (осень 1965), ибо он попал к автору «уже после того, как настоящая книга была отдана в печать» [Карлинский: 153]. Ему удается, однако, вмонтировать очень большое подстрочное примечание, чтобы сказать о составе сборника, вступительной статье В. Орлова, о том, что цензурной скованности стало несколько меньше, и это позволило назвать имена М. Волошина и Н. Гумилева, коснуться «литературных связей Цветаевой с Пастернаком и Мандельштамом». Конечно же, Карлинским замечены пропуски в текстах, в частности в «Крысолове» и «Поэме Лестницы», невключение ряда стихов по идеологическим соображениям. А напоследок в примечании говорится: «Стремление составителей сборника (Ариадны и Анны Саакянц) сделать Цветаеву более «респектабельной» с советской точки зрения привели к некоторым искажениям и преднамеренным извращениям взглядов и убеждений Цветаевой, которые вкрались в поистине бесценный в остальных отношениях комментарий к сборнику» [Карлинский: 154]. В условиях тогдашнего противостояния Запада и СССР можно ведь было, отдав должное, от восторга воздержаться. Но ученому, по крупицам собиравшему сведения о русском поэте, при знакомстве с россыпью выписок из рабочих тетрадей Цветаевой, фрагментов неопубликованных писем, ранних вариантов строк и строф, которой щедро одаривал научный аппарат сборника, это и в голову не пришло.

Средоточием его внимания был образ самой Цветаевой, встающий из ее поэзии и прозы, из прижизненных писаний о ней и самых разных публикаций более позднего времени. И, вглядываясь в этот образ, он сделал ряд настолько верных наблюдений, что они и по сей день дают пищу размышлениям, а то и прочерчивают вектор продуктивного движения. В их числе — почувствованная в лирике предрасположенность к возникновению надтекстовых единств, когда стихотворения, не объединенные в циклы, «составляют единое целое»; необходимость анализировать стихи вместе с пьесами, поэмами и письмами, написанными в одно и то же время; замеченная в «Поэте о критике» формула («Хронология — ключ к пониманию»), в подходе к Цветаевой, можно сказать, универсальная; безошибочная оценка книги «После России» как вершинной; столь же безошибочное восприятие Цветаевой как человека жизнерадостного. Ряд этот можно было бы продолжить. Но ограничусь лишь еще одной идеей-находкой Карлинского.

Говоря о «личных и семейных воспоминаниях», он называет их «циклом прекраснейших произведений Цветаевой-прозаика» и относит сюда же очерк «Мой Пушкин»:

Эти ее работы не следуют определенной хронологии <…> Однако можно расположить эти мемуары в приблизительной хронологической последовательности — начиная с повести «Дом у Старого Пимена» <…> и кончая рассказом «Открытие музея» <…> и опубликовать их в виде отдельной книги. Такая книга была бы волнующим <…> и ярким дневником замечательного детства и юности <…> Достоинства этой книги, несомненно, позволили бы поместить ее в один ряд с такими классическими русскими дневниками детства и юности, как «Детские годы Багрова-внука» Сергея Аксакова и ранняя автобиографическая проза Льва Толстого [Карлинский: 339].

Не знаю, существует ли такая книга, составил ли кто-нибудь ее по подсказке Карлинского. Но если ее пока нет, то стоило бы собрать ее и, снабдив подобающим предисловием, издать.

Среди тех немногих писем, которыми располагал Карлинский, были, по счастью, письма к Ю. Иваску. Они и сейчас, как в те далекие дни, остаются для нас «важным и чрезвычайно богатым источником для изучения жизни Цветаевой, ее произведений и ее мировоззрения» [Карлинский: 114]. Используя их в своей работе, Карлинский счел нужным объяснить, чем обусловлена информативная насыщенность больших по объему посланий к Иваску: «В 1933 г. Юрий Иваск задумал написать книгу о Марине Цветаевой. Он сообщил ей об этом, и в последующие четыре года Цветаева, отвечая на его вопросы, писала ему о своем прошлом, своих литературных вкусах и текущей литературной деятельности» [Карлинский: 114]. Добавим от себя: в апреле 1930 года, отвечая на присылку его статьи о ней, Цветаева сделала ряд замечаний и разъяснений, для критика — бесценных, а в мае 1934-го, догадываясь уже о вынужденном своем возвращении в Россию, предложила ему стать хранителем ее рукописей. Книга Иваска не состоялась, рукописей на хранение он не взял. Но не это сейчас важно, важен контекст переписки — и, преследуя цель утвердить поэтическое и личностное реноме Цветаевой на тогдашнем относительно небольшом материале, Карлинский контекст этот восстанавливает, бережно и уважительно относясь и к своей героине, и к своему читателю.

В наши дни материал огромен, а слава Цветаевой такова, что любая книга о ней если не на безусловный успех, то на широкий интерес практически обречена. И, как ни парадоксально, уважительного отношения и бережности заметно поубавилось. Чтоб далеко не ходить за примером, скажу о свежей публикации в «Дружбе народов» отрывка из книги И. Фаликова. Как сообщает автор, его книга предназначена для серии ЖЗЛ и должна вскорости увидеть свет¹. А пока на журнальных страницах можно прочесть такой пассаж:

Ее «Мой Пушкин» больше «мой», чем «Пушкин». Потому что не исследование, не филология, а часть собственной жизни. На этом очерке завершится ее длительное и полномасштабное путешествие в свое московское детство. Да и отрочество с юностью прихвачены. А стихи — уже готовы. Она вообще готова к этому празднику.

По пути — достается… Юрию Иваску. МЦ знакомится с его трудом о ней. 25 января — чуть не в канун столетия пушкинской дуэли — она нелицеприятно выговаривает автору статьи [Фаликов: 174].

И дальше идет до неузнаваемости исковерканное выборочной цитацией письмо Цветаевой. Начинает ее Фаликов так:

Общее впечатление, что вы думали, что в писании выяснится, и не выяснилось ничего <…> Нужно уметь читать. Прежде чем писать, нужно уметь читать. В Переулочках Вы просто ничего не поняли <…>

Эту вещь из всех моих (Молодца тогда еще не было) больше всего любили в России, ее понимали, т. е. от нее обмирали — все, каждый полуграмотный курсант.

Но этого Вам — не дано [Фаликов: 174].

При такой подаче письмо можно было бы назвать не нелицеприятным даже, а просто грубым. А цель Цветаевой совершенно превратно понять как желание побольнее задеть Иваска.

Но обратим внимание на два пропуска в цитате. Что опускает Фаликов? В первом случае ему показалось несущественным разъяснение Цветаевой по поводу неверно приведенных Иваском строк из поэмы «Переулочки»:

О моей русской стихии — смеюсь. Но, помимо смеха, цитировать нужно правильно, иначе — недобросовестно.

Речка — зыбь,

Речка — рябь,

Руки рыбоньки

Не лапь.

Что это? ВЗДОР. И автор его — Вы.

Речка — зыбь,

Речка — рябь.

Рукой рыбоньки

Не лапь.

(Ты — своей рукой — меня, рыбоньки. А не то:)

Не то на кривь

Не то набок

Раю-радужный

Кораблик —

т. е. тронешь — все кончится.

Ясно? [Цветаева: 406-407]

Разъяснение, после которого идут слова («Нужно уметь читать…» и т. д.), процитированные Фаликовым в отрыве от контекста. А контекст между тем очень и очень важен.

Второй пропуск — того же характера. Сказав, что Иваск ничего не понял в «Переулочках», Цветаева подробно и терпеливо говорит затем об истоках своей поэмы («былина о Маринке»), о том, как преобразилась, какими смыслами обросла былина в авторском прочтении.

Вообще главный пафос письма в том, чтобы приблизить критика, который в предыдущей их переписке искал и получил уже от нее немало советов и ответов, к пониманию ее творчества. Подсказать, какая часть ею написанного была бы ему посильна, какой ему лучше не касаться вовсе. Этот пафос не исключает, впрочем, досады на неудавшуюся статью. Досаду, сквозящую в письме, автор новой книги о Цветаевой приписал несложившимся ее отношениям с А. Штейгером и, пропустив много существенного (письмо занимает три книжные страницы), целиком процитировал абзац, к нему относящийся:

Со Штейгером я не общаюсь, все, что в нем есть человеческого, уходит в его короткие стихи, на остальное не хватает: сразу — донышко блестит. Хватит, м. б., на чисто-литературную переписку — о москвичах и петербуржцах. Но на это я своего рабочего времени не отдаю. Все, если нужна — вся, ничего, если нужны буквы: мне мои буквы — самой нужны: я ведь так трудно живу [Фаликов: 174].

Не упомянул, правда, при этом письмо месячной давности, где Цветаева писала Иваску о Штейгере и где тогда еще сказала, что пути их разошлись.

Нынешнее же письмо закончила так:

Ну, не сердитесь. Выбора не было, и Вы правды — заслуживаете. А если мне суждено этим письмом Вас потерять — то предпочитаю потерять Вас так, чем сохранить — иначе. Ну, еще один — не вынес!

Всего доброго — от всей души.

МЦ. [Цветаева: 408]

Фаликов, подхватывая одно из последних слов письма, им, кстати, не приведенное, дает свой комментарий и вывод: «Можно ли снести все это? Вряд ли. Иваск — снес. Но похоже, Иваску, в сущности, перепало за… Штейгера. Возможно, Иваск это понял» [Фаликов: 174].

Возможно, правда, и совсем другое: Иваск вспомнил, что уже семь лет Цветаева пишет ему о себе и своих стихах, отвечает на его вопросы, вводит его в свой мир и имеет, вероятно, право на откровенность в оценке статьи. Возможно также, что он испытал неловкость за ошибочную цитацию «Переулочков» и благодарность за детальное объяснение замысла и источника поэмы. Хотелось бы так думать о человеке, которому мы благодарны за сохранность цветаевских писем и их раннюю публикацию. Это «мы» родом из далекого прошлого, ибо уже Карлинский писал о том, какой «ценный комментарий к некоторым довольно трудным для восприятия произведениям Цветаевой, в частности, к поэме «Переулочки»» [Карлинский: 114], содержат письма к Иваску.

Будем надеяться, что новая книга Фаликова оставит более благоприятное впечатление, чем опубликованный отрывок. О нем, опережая события, быть может, и не стоило здесь писать, если б не граничащая с небрежностью манера изложения и множественность промахов в обращении с материалом, таких, например, как авторское сопровождение писем Цветаевой к А. Берг и Б. Пастернаку.

Возвращаясь к книге Карлинского, не без сожаления приходится отметить, что ее оформление оставляет желать лучшего: очень заметны шероховатости перевода, текст плохо вычитан, проследить логику возникновения примечаний (они двоякого рода — от переводчика и от редактора) вовсе не удается. Они то поправляют неизбежные в такой давней работе неточности, то оставляют их без внимания. Вот в тексте сказано, что А. Эфрон родилась в конце 1912 или в начале 1913 года, и переводчик уточняет дату [Карлинский: 49]. А несколькими страницами раньше ошибочное предположение, что Цветаева с будущим мужем до Коктебеля встречалась в Москве, никаким примечанием не сопровождено [Карлинский: 45]. Вот на одной и той же странице редактор говорит о неточностях в воспоминаниях З. Шаховской и не реагирует на утверждение, что «Сергей Эфрон ко времени возвращения Цветаевой был расстрелян» [Карлинский: 132]. Примеров, увы, много. Все это «широкого читателя», которому адресована книга, может ввести в заблуждение.

1. Книга И. Фаликова «Марина Цветаева» (М.: Молодая гвардия, 2016) была издана во время подготовки статьи к публикации. [↩]