На принципиальной, научной основе
«Русская литература в оценке современной зарубежной критики (против ревизионизма и буржуазных концепций)», Изд. МГУ, 1973, 341 стр.
История русской литературы и общественной мысли XIX века уже давно стала ареной острой идеологической борьбы в зарубежном литературоведении. За последнее время в странах Западной Европы и в США заметно возросло число работ, изучающих методологические проблемы истории русской литературы, творчество крупнейших писателей и общественных деятелей XIX века, что в целом свидетельствует о постоянно усиливающемся за рубежом интересе к русской литературе.
Однако наряду с серьезными исследованиями, отличающимися добросовестным и объективным научным анализом, западная русистика по-прежнему предлагает множество извращенных и искаженных концепций, сочинители которых откровенно стремятся гальванизировать взгляды и доктрины старого русского идеализма, либерализма, консерватизма, приспособить их к нуждам современного антикоммунизма. Последовательное разоблачение реакционной буржуазной методологии, фальсифицирующей подлинные пути русского общественно-исторического и литературного развития XIX века, субъективистски интерпретирующей творческое наследие русских писателей-классиков, является сегодня одной из актуальных задач советского литературоведения. Поэтому выход в свет подготовленного кафедрой истории русской литературы МГУ издания, где анализируются работы зарубежных специалистов по русской литературе XIX века, приобретает принципиальное значение. Книга эта не только содержит полезную информацию о том, как идет за рубежом изучение русской литературы, в какой степени научны концепции западных исследователей и насколько они способствуют установлению объективной истины. Статьи и материалы, составившие сборник, в совокупности дают ясное представление о реальных методах и формах классовой борьбы в такой, казалось бы, отдаленной от современности сфере, как история русской литературы XIX века, о том, как входят они в контекст того широкого мировоззренческого спора, который развертывается в сегодняшнем мире.
Книга многопланова по содержанию и чрезвычайно разнообразна по тематике. В ней исследуются и труды проблемно-теоретического, обобщающего характера (например, популярный на Западе двухтомный курс лекций по истории русской литературы XIX века Д. Чижевского, работа Р. Уэллека по критике), и работы по творчеству отдельных русских писателей, начиная с Пушкина и Грибоедова и кончая Л. Толстым, Чеховым, Буниным. Авторы сборника вступают в спор со своими зарубежными оппонентами не только по общеметодологическим проблемам, но и по вопросам более узким, специальным, затрагивающим особенности мировоззрения, образно-художественной системы, стиля, поэтики того или иного писателя. Многообразны и жанровые формы литературоведческих работ, представленных в сборнике: от развернутых полемических статей до коротких рецензий на отдельные труды и даже аннотаций, бегло перечисляющих рассмотренные автором проблемы. Но при всей этой внешней разношерстности материала, обилии и пестроте имен, названий книга отличается строгой и четкой концептуальностью, что позволяет оценивать ее как своеобразное подведение итогов изучения нашими исследователями проблем западной русистики в последнее десятилетие.
Авторы университетского сборника отнюдь не стремятся навязывать зарубежным коллегам свои решения. Главная их цель – совместные плодотворные поиски истины, основанные на принципах всестороннего и глубокого научного анализа. Поэтому в сборнике поддерживаются те зарубежные исследования, авторы которых добросовестно подходят к решению спорных и сложных литературоведческих проблем (хотя подчас стоят на иных методологических позициях, чем советские ученые). Так, Н. Куприянова, рецензируя книгу французского русиста Ж. Бонамура о Грибоедове, справедливо отмечает в ней высокий уровень научной мысли, глубину содержания, богатство историко-литературного и литературно-исторического материала (особенно в разделе о творческих связях автора «Горя от ума» с французской литературой). Положительно оценивает М. Уварова книгу шведского филолога Н. Нилссона «Исследование повествовательной техники Чехова», где на примере повести «Степь» ученый оригинально раскрывает характерные приемы, своеобразие ритмики чеховской прозы, способы усиления единства и динамики действия, проблему образа автора.
Отрадно, что таких полезных исследований с каждым годом становится все больше. Но приведенные в сборнике материалы свидетельствуют также и о том, что не истощается поток работ иного рода – методологически несостоятельных, фальшивых, тенденциозно представляющих достижения русского реализма. Подвергая подобные работы критическому анализу, авторы сборника обстоятельно и аргументированно доказывают невозможность познания подлинных идейно-художественных богатств русской литературы теми буржуазными литературоведами, которые сознательно, подчиняют свои методологические посылки политической доктрине антикоммунизма и всячески стремятся выхолостить из наследия русских писателей-классиков его глубочайшее социальное содержание.
В редакционном предисловии к книге верно подчеркивается, что «понимание чужих убеждений не есть принятие этих убеждений, оно – первое необходимое условие для подлинно научного спора». Именно основательное знание самого предмета спора составляет сильную сторону университетского сборника. Его авторы развивают свои концепции и вступают в полемику, имея в виду не только превосходство марксистских методологических позиций над буржуазными. Они спорят с опорой на факты истории литературы, цитируя высказывания своих зарубежных оппонентов, излагая их точку зрения, – и в ходе этого убедительного, научного спора правота советских исследователей становится очевидной.
Времена меняются, и нашим идеологическим противникам приходится учитывать рост международного авторитета русской литературы и культуры, желание широких кругов западной общественности ближе познакомиться с русской мыслью. Как подчеркивается в материалах сборника, многие русисты за рубежом ныне отвергают прежний набор примитивных стереотипных решений, предпочитают использовать более гибкие методы фальсификации, действовать в духе стратегии лжи, новейших моделей «тихого» антикоммунизма. Вот почему одной из важных задач, успешно решаемой авторами сборника, оказывается разоблачение тех более искусных форм, в которых теперь преподносятся все те же традиционно враждебные и неверные методологические принципы буржуазного литературоведения.
Так, оспаривая историко-литературную концепцию Чижевского, В. Кулешов обращает внимание прежде всего на выявление ее гносеологических, исторических корней, идеологической направленности; Настойчиво утверждаемый Чижевским примат романтизма в русской литературе, будто бы вобравшего в себя не только всего Пушкина и всего Гоголя, но даже и писателей «натуральной школы», имеет своей главной целью подорвать престиж русского реализма и доказать неизбежность кризиса этого творческого метода. Чижевский не отрицает реализм вообще, но трактует его как плоское, унылое бытописательство, как направление, которое оказалось не способным создать свое внутреннее идеологическое и эстетическое единство. Как показывает В. Кулешов, на эту концепцию кризиса реализма к концу XIX века опирается мысль Чижевского о закономерной смене «изжившего себя» реализма модернизмом. Он использует ее и для того, чтобы обрушиться на «марксистских» теоретиков литературы», выводящих из критического реализма социалистический реализм. Обстоятельный анализ претендующей на научность концепции Чижевского приводит В. Кулешова к правомерному выводу о том, что «подлинные преемственные связи между типами реализма, между реализмом и романтизмом ускользают вовсе от ослепленного тенденцией взгляда автора» и что методология субъективизма и воинствующего антикоммунизма уводит его далеко в сторону от раскрытия действительной сущности сложных литературных процессов.
Столь же серьезной постановкой принципиальных общеметодологических проблем отличается и статья В. Катаева, в которой он полемизирует- с работой Р. Уэллека о критике. Отдавая должное литературоведческой эрудиции американского специалиста, теоретической оснащенности его трудов, попыткам рассмотреть историю каждой национальной критики на фоне критики мировой, В. Катаев при всем том не упускает из виду главного – методологической направленности оценок и выводов Уэллека. А они, как показывает советский исследователь, сводятся к тому, чтобы любыми путями доказать, будто бы выдающиеся представители русской критики были по рукам и ногам связаны своими революционными убеждениями и потому давали искаженное, тенденциозное толкование явлениям литературы.
Как бы конкретизируя критику В. Катаевым теоретических воззрений Уэллека, А. Сигрист в обзоре, анализирующем работы современных западных русистов о Чернышевском, наглядно демонстрирует существо тех новых приемов, при помощи которых маскируется прежнее открытое отрицание теоретического и литературного наследия великого русского писателя и революционера. Ученые, ранее вообще не замечавшие роли революционно-демократической критики в развитии русской литературы, теперь создают монографические труды об одном из крупнейших представителей этой критики, отказываются видеть в нем, как того требует сложившаяся на Западе традиция, утилитариста и позитивиста и даже пытаются защищать его философский материализм от ниспровергателей типа Н. Бердяева или Ю. Бохеньского, пренебрежительно третировавших этот материализм как «наивный и жалкий». Однако, подчеркивается в обзоре А. Сигриста, своеобразная «реабилитация» Чернышевского, предпринятая за последнее время в ряде работ Ф. Рэндалла, Дж. Скэнлана, Б. Кюпперса, Т. Проктора и других зарубежных специалистов, в конечном счете сводится к тому, чтобы представить Чернышевского «сложным и значительным мыслителем» лишь постольку, поскольку он пропагандировал в условиях русской действительности идеи западноевропейской философии и эстетики.
Нельзя не отметить, что за множеством вариантов исследовательской техники, демонстрируемой западными учеными, скрываются тождественные методологические посылки и удручающе однообразные выводы. Если, по наблюдению В. Катаева, для Уэллека Белинский оказывается лишь прилежным учеником многих поколений германских философов, начиная от Гердера и Гёте и кончая Гегелем, гегельянцами и Фейербахом, то Скэнлан, на словах открещивающийся от Уэллека, в действительности же, как мы узнаем об этом из обзора А. Сигриста, развивает его концепцию и выдает Чернышевского за последователя западноевропейских вульгарных материалистов Бюхнера, Молешотта, Бауэра, Фохта и др. В еще более концентрированной форме эту мысль выражает Проктор, отказывающий всем революционным демократам в самостоятельной разработке теоретических вопросов и признающий их заслугу в «разумном заимствовании и искусном приспособлении» идей из западноевропейских источников. Конечно, эти измышления западных ученых, в общем, не новы, но меняющиеся формы их выражения побуждают наших специалистов вести с ними аргументированную полемику, выявлять их методологическую несостоятельность.
Читая вошедшие в сборник статьи, получаешь представление о многих тенденциях в современном зарубежном литературоведении, объявляющихся новаторскими, но в действительности являющихся вариациями прежних буржуазно-декадентских теорий.
Так, А. Сигрист, рассматривая проведенное американским психоаналитиком Ф. Вайнштейном сближение образов Штольца и Рахметова на психологической, фрейдистской основе, ясно обнажает истинную цель Вайнштейна – доказать, что свойственный героям Гончарова и Чернышевского «рациональный контроль над аффектом» будто бы является свидетельством их прагматизма и утилитаризма. Никакие иные аспекты исследования не интересуют Вайнштейна. В итоге, констатирует А. Сигрист, «утилитаристский» стандарт фальсификаторов Чернышевского становится лейтмотивом фрейдистского подхода к Рахметову».
Еще более наглядно обнажает сущность психоаналитической методологии Е. Лебедев в статье, посвященной книге американского профессора Р. Грэгга о Тютчеве. Попытки правоверного фрейдиста рассматривать поэзию Тютчева только как зашифрованную автобиографию асоциальной личности и искать источник его творческой одаренности «где-то в области подсознательного» оборачиваются настоящим курьезом: усмотрев в раннем тютчевском стихотворении «К NN» выражение самых предосудительных, аморальных чувств и поступков поэта, Грэгг прямо обвиняет его в прелюбодеянии.
Убедительной критике подвергаются в сборнике также и формалистические концепции, по-прежнему модные у некоторой части зарубежных русистов. В качестве примера такой критики может служить содержательная статья Н. Суховой о книге американского исследователя Р. Густафсона «Воображение весны. Поэзия Афанасия Фета». Н. Сухова положительно оценивает некоторые наблюдения литературоведа в области структуры стихов Фета, тенденцию ввести творчество замечательного русского лирика в русло мировой поэзии, хотя при этом оговаривает неправомерность чрезмерного сближения лирики Фета с поэзией западного имажинизма, импрессионизма и игнорирование национальных художественных традиций. Однако за внешне объективным анализом «структурных механизмов» советский специалист справедливо усматривает стремление Густафсона во что бы то ни стало отгородить поэзию Фета от реальной действительности, воздвигнуть между ними непроходимую пропасть, лишить эту поэзию конкретного социально-исторического обоснования и рассматривать ее только как иллюстрацию шопенгауэровской идеалистической философии и эстетических манифестов «чистого искусства». Нельзя не согласиться с Н. Суховой в том, что формалистическая методология Густафсона помешала ему понять подлинную специфику творческой эволюции Фета, верно оценить реалистические достижения фетовской поэзии и в итоге привела его к бесплодным попыткам сконструировать некую замкнутую в себе модель лирики Фета, имеющую мало общего с живым, внутренне сложным и противоречивым оригиналом.
Как крайнее выражение формалистических позиций трактуются в статье Л. Черняковой литературные взгляды сторонников современного западного «антиромана», программно противополагающих свое творчество традиционному реалистическому роману Л. Толстого. Анализируя высказывания Натали Саррот о «романном мире» Толстого, Л. Чернякова верно улавливает формалистический аспект той критики, которой французская писательница подвергает якобы устаревшие образцы искусства романа в прошлом. Рассматривая, подобно Густафсону, романы Толстого как замкнутую структуру, Саррот утверждает невозможность организации современного романического повествования вокруг центральной структурной единицы традиционного романа – персонажа – и выдвигает взамен понятие психической микроситуации, через которую будто бы и постигается вся глубина «психической субстанции» личности. В ходе анализа творческой практики самой Саррот и предлагаемых ею путей перестройки архитектоники традиционного романа Л. Чернякова убедительно доказывает, что формалистический подход к литературе как к сумме чисто технических приемов, своеобразному инструментарию для получения новой информации о тайнах «психической субстанции» приводит «антироманистов» к измельчанию, размыванию и даже вообще ликвидации понятия целостного человеческого характера, разрушению великих гуманистических традиций русского реализма XIX века.
Менее четко Л. Чернякова вскрывает социальный смысл’ формалистического «бума»»антироманистов», проповедь ими дегуманизации человека, составляющую ныне одну из главных стратегических линий современного буржуазного искусства. Думается также, что Л. Черняковой (как и авторам других статей о формалистах) нужно было бы несколько расширить рамки академической полемики и яснее обозначить связь теоретических воззрений новоявленных ниспровергателей Толстого с распространенными сейчас на Западе левацкими мелкобуржуазно – анархистскими теориями.
Естественно, что, пропагандируя концепции, чуждые марксистским методологическим принципам, буржуазные ученые в таких случаях менее всего озабочены объективной и справедливой оценкой того, что сделано в области изучения родной литературы советскими учеными. Однако, как явствует из материалов сборника, и в этом отношении теперь намечаются некоторые новые тенденции. Если мэтр западной русистики Чижевский мог позволить себе вообще не замечать работ советских литераторов, то некоторые другие (как правило, более молодые) русисты уже не считают себе вправе игнорировать эти работы и даже стремятся – хотя подчас весьма тенденциозно – знакомить своих читателей с некоторыми исследованиями советских литературоведов. Так, в рецензии Л. Северской дается в целом положительная оценка изданному в США сборнику критических исследований о Чехове под редакцией Р. Джексона, куда наряду с работами ряда известных западных русистов вошли фрагменты из статей наших советских ученых Л. Гроссмана, А. Скафтымова, Г. Бердникова и других, а также отрывки из воспоминаний Горького. Н. Иванова в своем развернутом обзоре американской критики о Достоевском называет вышедший также в США под редакцией Д. Фангера сборник статей Ю. Тынянова, В. Комаровича, П. Бицилли, С. Гессена. Жаль, конечно, что публикуются преимущественно фрагменты, к тому же определенным образом подобранные и далеко не всегда отражающие действительный уровень нашей литературоведческой науки на современном этапе, но, как говорится, это больше, чем ничего.
Во многих зарубежных работах участились ссылки на советские исследования. Этот факт, с одной стороны, радует, с другой – обнаруживается, что здесь нередко имеют место более совершенные методы фальсификации, попытки слишком вольного цитирования и даже прямого передергивания. Рассматривая, к примеру, книгу уже упоминавшегося Проктора «Достоевский и литературно-критическая школа Белинского», изданную в Париже, А. Сигрист приводит целый ряд примеров, изобличающих западного исследователя в научной недобросовестности, преднамеренном искажении суждений советских литературоведов (А. Лаврецкого, В. Кирпотина, Г. Соловьева и некоторых других).
Но чаще всего, следуя привычной традиции, буржуазные исследователи предпочитают замалчивать труды современных советских специалистов и в основном ссылаются лишь на работы 20-х годов, преимущественно формалистического толка.
Отмечая в целом высокий идейно-теоретический и научно-исследовательский уровень изданной в МГУ книги, нельзя, однако, пройти мимо недостатков, свойственных отдельным включенным в нее статьям. Если по большей части на страницах книги, как уже указывалось выше, ведется обстоятельная и аргументированная научная полемика, то некоторые работы, на мой взгляд, излишне лаконичны и больше констатируют, нежели оценивают фактический материал.
Так, в статье И. Семибратовой, анализирующей современные английские и американские исследования о Пушкине, есть ссылки на множество работ, но сколько-нибудь развернутой и углубленной их характеристики мы не найдем. Положим, такая лаконичность допустима по отношению к Англии, где, по признаниям самих английских критиков, общественность пока слабо знакома с творчеством великого русского поэта. Но американское пушкиноведение, которое, как утверждает сама И. Семибратова, «сравнительно с английским стоит на более высоком уровне», несомненно, заслуживает более пристального внимания. И. Семибратова же, пообещав вначале «назвать и кратко охарактеризовать» если не все, то по крайней мере некоторые работы, на деле выполняет, к сожалению, лишь первую часть своего обещания. Ибо перечислить ряд очень разных исследований и сказать о всех них скопом, что здесь «содержатся и любопытные замечания, и довольно интересные суждения о поэтической манере русского писателя», несмотря на неприемлемость методологии, – это, как мне представляется, недотягивает даже до «краткой» характеристики. Или: «довольно удачно» прослеживается, по словам И. Семибратовой, творческая связь Пушкина и Чехова в одной из статей Л. Педротти. Проблема, несомненно, интересная и важная, но как именно «удачно» трактуется она автором статьи – остается неизвестным.
В некоторых работах встречается и другая «крайность, нетипичная, разумеется, для всей книги: неумение отделить второстепенное от главного, частность от серьезной методологической проблемы, утопание в мелочах, дробящих полемику, низводящих ее подчас до уровня спора о формах высказывания. Нельзя забывать о том, что научная дискуссия с зарубежными оппонентами – дело в высшей степени ответственное, трудное, требующее немалого профессионального опыта. Между тем у некоторых молодых авторов, видимо, еще не сложилось в достаточной мере навыков проблемного литературоведческого анализа. В отличие от лучших статей сборника, где сразу же обнажается суть вопроса, крупно выделяются основные проблемы, – здесь мы сталкиваемся с тенденцией слепо следовать за логикой изложения и движением мысли рецензируемого автора, попутно комментируя его высказывания или вступая с ним в полемику немедленно, без выявления сущности спора.
Этот серьезный недостаток присущ, в частности, статье М. Шлаина, где дается обзор работ ученых ФРГ о Гоголе. В статье собран большой и интересный материал, но обобщить его, овладеть им автор не сумел. Прочитав статью, так и не уясняешь себе, в чем же все-таки существо той концепции гоголевского творчества, которую предлагают сегодня русисты из ФРГ, каковы ее достоинства и недостатки. Само собой разумеется, М. Шлаин не просто пересказывает источники, он активно полемизирует, выдвигает и старается обосновать свою точку зрения, но все это идет у него бессистемно, хаотично. Поэтому то ценное, что есть в статье, не звучит, теряется в потоке суждений по разным предметам и поводам.
К примеру, взявшись за статью М, Брауна об особенностях сатиры Гоголя, М. Шлаин цитирует небольшой отрывок из ее теоретического введения и тут же, с места в карьер, развивает свою точку зрения по поводу двух видов сатиры, их взаимопроникновения друг в друга и т. д., затем вновь возвращается к статье Брауна и цитирует фразу за фразой, «прослаивая» цитаты своим комментарием. Существо спора ускользает от читателя.
В известной мере тот же порок характеризует богатый по материалу обзор Н. Ивановой «Достоевский в оценке современной американской критики». Автор в большинстве случаев ограничивает свои задачи добросовестным изложением многочисленных концепций зарубежных интерпретаторов Достоевского, уклоняясь от развернутых оценок этих концепций и выявления их единого методологического стержня. Конечно, и работы такого рода, построенные по реферативному принципу, небесполезны – в особенности для тех, кто не может читать эти книги и статьи по первоисточнику на чужом языке. Но все же, как мне представляется, в работах такого типа не следует ограничиваться лишь информацией.
Систематическое изучение зарубежной русистики – большое, нужное дело. Вот почему сборники такого рода должны выпускаться более оперативно. Основная задача этих изданий состоит в том, чтобы держать нашу литературную общественность в курсе самых последних споров о русской литературе, происходящих за рубежом, и давать им принципиальную оценку с подлинно научных, марксистских позиций.