На очной ставке с реальностью

В последнее время многие критики разных стран все чаще и чаще говорят о взрыве документально-художественной прозы. Общепризнано, что взлеты искусства, основанного на использовании документа, всегда приходятся на Переломные исторические эпохи, являются сейсмической реакцией на социальные катаклизмы и радикальные перемены, происходящие в обществе. Мнение критики и самих творцов документально-художественной прозы социалистических стран сходится на том, что ее популярность на нынешнем этапе связана прежде всего с результатами и уроками второй мировой войны, благодаря которым история как бы перешагнула порог каждого дома, заставила по-новому, несравненно более ответственно задуматься над настоящим и будущим, находящимся под угрозой новой, еще более страшной войны. Интерес к документально-художественному жанру связан и с непрерывным утверждением новизны, сопровождающим процесс созидания в социалистическом обществе, процесс все более широкого внедрения его во все сферы науки и техники, что в свою очередь способствует быстрейшей ломке старого уклада жизни, активизации жизненных позиций современного человека.Современный читатель восприимчив к документу, к голому факту прежде всего благодаря его неоспоримой доказательности, непререкаемости его принципа – «так было». Не случайно многие из документов по причине своей «невероятной» правдивости не ложатся в чисто художественные произведения. Но именно в силу этой же подчас прямо нечеловеческой правдивости документ и покоряет читателя, без навязчивости, назидательности, сразу, надолго. Оперируя им, и писатель, и читатель получают возможность сопоставлять, анализировать, а тем самым и лучше ориентироваться в окружающем мире, более полно и глубоко постигать правду истории, активнее бороться с попытками исказить, принизить ее.Из желания быть или выглядеть как можно правдивее литература часто обращается и к приему стилизации документа, документального текста, пример чему легко можно найти в каждой из национальных литератур. Более того, в последние годы становится все более популярным особый вид литературы – литература вымышленного факта, суть которой сводится к тому, чтобы придать вымыслу видимость документальной достоверности.

Подлинные документы и факты, художественно обработанные писателем, хотя они и проходят через его разум и сердце, тем не менее остаются прочной опорой в воссоздании им атмосферы эпохи, служат в произведении мерилом исторической правды.

Иными словами, история, правда – это те самые сущностные качества документа, которые как нельзя более отвечают природе реалистической литературы, выступают посредником между ней и другими сферами общественного сознания: исторической наукой; философией, идеологией, социологией и т. д. Поддерживая, а порой и усиливая познавательное начало в реалистическом творчестве, документ стимулирует и усиливает его связи с действительностью, его общественную активность, открыто партийную направленность, поскольку он сам всегда остается открытым, обнаженным в своей оценочной содержательности, в своей «подчеркнуто гражданственно» функции» (А. Адамович). И в зависимости от того, в какой мере писатель сумеет овладеть этой содержательностью, и обеспечивается степень художественности произведения, которая рождается на пути отбора документального материала, на пути выявления в нем, в этом частном, общего. В этой общезначимости, типичности как раз и синтезируется, сливается в единое целое факт, документ и образность. «Приступая к написанию своей книги о крупнейших сражениях в мировой истории, – делится своим опытом чешский писатель М. Иванов, автор документально-художественной книги «Марсовы поля», – я сказал себе, что должен «ощупать» их собственным глазом, «пропустить» через собственную душу. И так я объехал связанные с ними сорок восемь исторических мест действия, исписал несколько записных книжек, прочел сотни книг, придумал образ рассказчика и только потом, в результате отбора, остановился на двадцати четырех из крупнейших мировых битв… Короче, сначала необходимо решить проблему, а потом изобразить ее. И изобразить захватывающе, драматично, не без напряженности». То есть в произведениях Иванова происходит тот же процесс типизации, который вообще диктуется законами художественной литературы. Он включает и присутствие автора, и его отношение к описываемому. Только реальный факт делает его более откровенным («сначала необходимо решить проблему»). Кроме того, ой исключает, как подчеркивал словацкий очеркист Б. Хнеупек, «неограниченные возможности досыта наиграться с податливой массой сырого материала, отпустить удила фантазии, преувеличить, выдумать и вообще выбрать фабулу по своему вкусу».

Литературе, находящейся в постоянном поиске новых средств и форм выражения, импонирует и заложенный в документе определенный жанрообразующий потенциал. Так, в последние десятилетия мы наблюдаем особую интенсивность проникновения документа, например, в область романа. При этом документальное начало является своеобразным катализатором в процессе изменения романной формы и рождения каких-то новых, гибридных, синтетических форм, – произведение, не утрачивая своей эпической широты, становится очень близким документально-художественной литературе, а подчас вообще перестает поддаваться дефинициям жанровой иерархии. Так, в романе чешской писательницы Я. Коларовой «Мой мальчик и я» введение чисто документального материала, а также эпизодов, стилизованных под подлинные, усиливает звучание иных регистров, в результате чего «чистая» романная форма начинает размываться, уступая место мемуарной.

Можно указать и на процесс противоположного свойства. А. Плавка, автор воспоминаний «Влюбленный в жизнь» и «Полная чаша», в заглавии в скобках помечает: «почти роман». И действительно, факты жизни писателя, освещенные его талантом, становятся искусством, которое открывает глубины и нравственные истоки всего его творчества и – шире – судьбы словацкого народа с начала XX столетия. Можно назвать если не романом, то «почти романом» и «Волшебный прутик» Й. Рыбака, в котором тема духовного, эстетического возмужания этого чешского прозаика и поэта является одновременно и темой исторических процессов развития чехословацкого общества, темой складывания характера нации.

Такая жанровая неканоничность обусловливается богатством содержания жизни, своеобразием ее создателей, – ведь у каждого из них свой голос, свой мир мыслей и чувств, свой круг интересов. И подобно тому как в движении находится сама жизнь, время, точно так же оказываются подвижными и границы документально-художественной прозы, которая стремится расширить свои возможности, ведет поиски новых форм, отвечающих более точному художественному анализу и воспроизведению процессов современности.

Если говорить конкретно о современной чешской и словацкой документально-художественной литературе, то не только с точки зрения сказанного выше, но и с точки зрения содержания она обнаруживает ту же общность с документально-художественной литературой других социалистических стран. Разумеется, при всем свеем своеобразии, обусловленном проникновением в толщи национальной жизни и память народа, в национальный характер, особенностями сложившегося художественного опыта.

Более, чем когда-либо, современная документально-художественная проза Чехословакии тяготеет к осмыслению исторического движения жизни. И к осмыслению войны, которая и сегодня, спустя тридцать с лишним лет, продолжает оставаться постоянной темой чехословацкого искусства. Войны как гигантского рубежа в мировой истории, истории отдельных стран, – многие из них резко изменили курс своего развития. Об этом, о невосполнимых утратах, подвиге и мужестве павших и выживших, об обретении Чехословакией свободы, и говорится в документальных повестях и рассказах, очерках и воспоминаниях.

Более, чем когда-либо, документально-художественная проза устремлена к человеку, полна серьезных размышлений о его назначении. Для нее важно увидеть его в процессе самовыражения, в утверждении его гражданских и человеческих позиций, благодаря чему вскрываются те звенья в его характере, судьбе, которые отражают сущность социалистической нови, связь каждой отдельной личности с уже сложившейся судьбой народа, а также и с тенденциями, уходящими в завтрашний день.

Более, чем когда-либо, в документально-художественной литературе ЧССР тревожно, настойчиво поднимается вопрос об ответственности перед временем каждого человека в отдельности и народа в целом. Писатели обращаются к реальным достижениям социализма, созидательному творческому труду как источнику воспитания людей новой, социалистической формации, как источнику поисков, раздвигающих горизонты не только производства, но и духовной жизни людей. Они анализируют внутреннюю диалектику развития социализма, участвуют в устранении конфликтов, возникающих как результат противоборства старого и нового, в обретении путей совершенствования человека, сближения его с природой, защиты ее, путей совершенствования искусства.

Но понятие ответственности столь же национально, сколь и интернационально. Авторы документально-художественной прозы говорят о необходимости еще большего сплочения социалистических стран во главе с Советским Союзом, раскрывая диалектику взаимоотношений человека и мира, подчеркивают обязанность людей участвовать в борьбе против угрозы ядерной войны, разрушения природных богатств.

Очевидно, общей потребностью социалистического общества и его культуры постичь истинные связи социального, духовно-нравственного процесса вызвана к жизни целая волна произведений автобиографического, мемуарного характера. Это романы-автобиографии Й. Рыбака «Волшебный прутик» (1968), А. Плавки «Влюбленный в жизнь» (1971) и «Полная чаша» (1976), В. Пазоурека «Тернистый путь» (1978). Это «Партия, люди, поколение» (1962) И. Тауфера, воспоминания П. Бунчака «Грешная молодость» (1973), В. Завады «Земля и люди моего сердца» (1975), Я. Поничана «Бурная молодость» (1975), И. Гаека «Я иду по улице» (1976), К. Михла «Минуты встреч» (1976), Ш. Жары «Снимание масок» (1979), А. Плавки «Родные письма» (1979) – таков далеко не полный их перечень.

Они различны между собой, но и очень близки кровной связью, тем, что пропущены (воспользуемся выражением О. Берггольц) «через мое сердце», тем, что охватывают все узловые моменты современной проблематики. Тем, что помогают «обновить сознание непрерывности социалистической культуры». Эти книги – рассказ писателя о себе, но одновременно о своем поколении, о жизни своего народа, так как пишутся они в пору, когда итожатся годы, когда для художника открывается возможность воссоздать биографию времени в самых различных ее проявлениях. Они несут большую информацию, одновременно сочетающуюся с исповедальностью, глубоко личностным подходом, что подчеркивал М. Благинка, указывая на причины необычайной популярности мемуарной литературы: «…Мемуарная литература одним своим концом, или началом, является соучастницей становящейся все более притягательной литературы факта и отмечена высокой пробы личностностью».

Край, город, местечко, небольшое село – родные для художника места, куда он возвращается вновь и вновь, чтобы надышаться воздухом далекого детства. Первые шаги самостоятельной жизни и вхождение в литературу… Великая Октябрьская революция и вызванные ею в Чехословакии классовые бои, широкий ее отклик в искусстве… Бурная, кипучая атмосфера 20 – 30-х годов, когда в острых спорах, борении закладывались и закалялись новая поэзия, проза, театр, кино… Работа вместе с Фучиком, Илемницким, Вацлавеком, Конрадом, Урксом, Клементисом, Штоллом, Новомеским, незабываемые встречи с Волькером, Нейманом, Незвалом, Кишем, Матушкой… Участие в интернациональных бригадах в Испании… Первый съезд советских писателей и встречи с деятелями советской культуры, на родине и в СССР… Мрачное время оккупации и бескомпромиссная борьба за социалистическую Чехословакию после 1945 года…

И все это пронизано ощущением движущейся, живой, национальной и интернациональной, духовно-эстетической традиции. В ее, так сказать, лирическом и эпическом срезах, в соединении несхожих индивидуальных творческих биографий и характеров и обшей неутомимой тяги к познанию, стремлению служить делу переустройства мира на основах социализма. В этих книгах история, искусство, литература предстают той областью человеческого познания, в которой происходит тщательный ценностный отбор, проверка и перепроверка идейных и нравственных критериев, утверждаемых в обществе. Потому-то эпиграфом к ним могли бы служить слова, которые В. Минач предпослал своему символически названному, в равной мере историческому и художественному произведению «Раздувая пепел»: «И человек потому есть человек, что может умереть за идеи». (Здесь Минач цитирует письмо Шафарика к Палацкому – оба принадлежали к числу выдающихся деятелей эпохи словацкого и чешского национального возрождения.)

Безусловно, главное в поэтике автобиографической романной прозы, мемуаров – выражение философского, художнического «я», рассмотренного в его диалектической связи с эпохой. Свою мысль автор доносит и через сюжет, складывающийся из опорных социальных и психологических вех в биографии писателя и сцепленных его мыслью (в мемуарах эта мысль особенно активна, и ее движение порой служит структурообразующим фактором, заменяя в подаче материала принцип событийной последовательности). И через оригинальный образ автора-рассказчика, который вводит читателя в свою жизнь и в свою творческую мастерскую, раскрывает смысл ранее созданного им художественного мира и одновременно творит новый мир, включая в ткань своей исповеди лирические рассказы о близких и друзьях, картины природы, образы отечественной и мировой литературы, фольклора и, конечно же, столь свойственный чешской и словацкой литературам юмор.

Без всего этого трудно представить себе роман-автобиографию, мемуарную литературу. Недаром воспоминания отца словацкой писательницы К. Ярунковой, прежде чем они были изданы, подверглись с ее стороны литературной обработке, – так появилась их совместная книга «Горегронский талисман» (1978). И тем не менее над всем должен главенствовать непреложный закон документальной достоверности, особенно если речь идет о характеристике эпохи, событий, современников.