Место в мире

Свой N 11 за 1981 год «Вопросы литературы» посвятили литературе ЧССР. Часть подготовленных материалов, как мы сообщили читателям, не поместилась в ноябрьской книжке журнала. Они печатаются в этом номере под рубрикой «Советские литературоведы о литературе Чехословакии».

В 30-е годы Ф. -К. Шальда, один из самых проникновенных умов в чешской критике, писал: «Отечественная проза имеет, как известно, плохую репутацию, но заслуживает еще худшей». Эти горькие слова были сказаны уже после того, как вышел знаменитый роман Я. Гашека, появились утопии К. Чапека, романы В. Ванчуры, М. Майеровой, И. Ольбрахта. Невольно останавливаешься в недоумении перед таким парадоксом. Однако если присмотреться к истории романного жанра в Чехословакии, то вообще обнаружишь немало загадок и парадоксов.

В литературной науке и критике долгое время господствовало мнение, что проза находится в тени яркого цветения поэзии, а роман к тому же еще уступает малым жанрам. Действительно, специфика развития реализма как в чешской, так и в словацкой литературе второй половины XIX века заключалась, между прочим, и в том, что роман, обладавший почти полной гегемонией во французском, русском или английском реализме, не играл такой роли ни в чешской, ни в словацкой литературе. Национальное содержание в то время наиболее полно выражалось в стихах Я. Неруды, В. Галека, С. Чеха, Я. Врхлицкого или П. Гвездослава. К тому же – в отличие опять-таки от ряда западноевропейских и русской литератур – наибольшего расцвета достигает не социально-психологический, а исторический роман – в творчестве А. Ирасека. Первые романы из современной жизни носят скорее бытописательный, чем аналитический характер.

Само направление развития чешского романа (развитие словацкого романа шло иначе) на переломе веков сделало его восприимчивым к влиянию натурализма. В ряде произведений тех лет примитивное описательство незрелого реализма сразу же переходит в программные принципы натурализма. Правда, в силу того, что влияние Золя воспринималось в одном ряду с русскими влияниями, большой этический и общественный авторитет русской литературы способствовал развитию тенденций, противоположных натурализму. Словом, начало XX века для чешского романа – время поисков, выработки ориентации. Он еще не сказал своего слова, которое было бы услышано в мире. Это произошло в 20-е годы, после образования независимой Чехословакии, в период становления революционного лагеря в чехословацкой культуре. Именно тогда чешский роман буквально чудом, единым рывком овладевает значительным общечеловеческим содержанием. Прорывается к ключевой проблематике эпохи.

Мировой успех выпадает на долю «Похождений бравого солдата Швейка» Гашека. В иностранной критике, особенно немецкой, этот роман сразу после его выхода в свет сопоставляется с величайшими творениями мировой литературы, прежде всего с романами Рабле и Сервантеса. Действительно, близость романа Гашека великим эпопеям Возрождения особенно убедительно доказывается характером его народности, стихией народного юмора, всякого рода шутейными действиями и тем цельным, жизнерадостным народным сознанием, которое насыщает и комическую эпопею Рабле. Кстати, в «Похождениях бравого солдата Швейка» мы встретимся с тем же комическим отрицанием, с тем «шутейным сопротивлением», близким к карнавальной профанации, о котором писал М. Бахтин. Творчество Гашека связано с процессом углубления реализма XX века. Писатель обогатил развитие современного романа в жанровом отношении, создав, пожалуй, единственную в наше время сатирическую эпопею такой художественной и идейной значительности. Ему принадлежит и заслуга безграничного расширения сферы комического в современной литературе. Наконец, Гашеку, одному из очень немногих в наш век, удалось создать художественный тип такой глубины и емкости, который по праву занял свое место в пантеоне вечных образов мировой литературы. Его роман содержит не только убийственное разоблачение загнивающей Австро-Венгрии и мировой войны – в нем поднимаются общие проблемы, которые решает литература XX века: возможности человека и народа во времена, отмеченные жестокими историческими катаклизмами. И ответы, данные Гашеком, почерпнуты в глубинах народной мудрости и озарены светом социалистического идеала.

Огромную общеевропейскую популярность приносят в те же годы К. Чапеку романы-утопии, ставшие, как и его драмы такого же содержания, классикой современной фантастики. Чапек открыл во многом новую, глубоко актуальную проблематику, показал трагические результаты несоответствия технических возможностей и духовного уровня человечества и опасность торжества отвратительно механистической, весьма агрессивной «саламандровой цивилизации». Бесспорен конкретный антифашистский смысл образа саламандр, но вместе с тем это сатирическое обобщение «стандартного производства» особого типа человека как «высшего технического достижения» собственнического общества. Художник не только открыл неизвестную доселе проблематику, но и нашел новые художественные возможности для ее раскрытия. Его фантастика обретает новаторские качества по сравнению, скажем, с творчеством Уэллса. Сюда относится и его смелое новаторство жанрового порядка, позволившее ему в форме сатирической утопии дать поистине эпическую картину жизни современного буржуазного общества, сделав героем драматически развивающегося действия все человечество. Необыкновенно обогащает Чапек и возможности комического, сатиры, гротеска, продолжая многие лучшие сатирические традиции европейской литературы и, заметим попутно, сближаясь с Франсом.

Революционные писатели 20-х годов также создают в жанре романа нечто невиданное. Это относится к интереснейшим экспериментам Ванчуры, больше вдохновленным достижениями современной ему поэзии, чем классической эпикой XIX века. А в революционных романах Ольбрахта и Майеровой вторжение публицистического начала ведет к созданию новых жанровых разновидностей. Можно сказать, что в формирующейся в то время европейской литературе социалистического реализма чешский роман занимает особое место – прежде всего благодаря многообразию и богатству художественных форм, воплощающих революционное содержание.

Однако отечественная критика тех лет не торопилась признать поразительные достижения отечественного романа. Не будем здесь касаться политических причин «борьбы со Швейком», которая велась во имя сохранения реакционнейшей легионерской легенды. Об этом много писалось. Но есть причины и более непосредственно затрагивающие развитие жанра. Обратим внимание на то обстоятельство, что лучшие достижения чешского романа 20-х годов связаны отнюдь не с традиционным для многих литератур социальным романом критического реализма (как мы говорили, он не достиг в прошлом значительных успехов). Гашек как бы воскрешает плутовской роман, Чапек черпает свое вдохновение в области таких «периферийных жанров», как авантюрный роман-фельетон или научная фантастика. Это настораживало традиционную критику. Вместе с тем авангардистская эстетика, оказавшая в те годы влияние на большинство деятелей революционного искусства, также не принимает во внимание достижения отечественного романа.

Интересное наблюдение сделала чешская исследовательница И. Таборская, указавшая на то, что сама концепция социалистического реализма в чешской эстетике 20 – 30-х годов ориентировалась не на роман (это, как она считает, было свойственно советским теоретикам нового метода), а на поэзию. Действительно, авангардистские теоретики были настолько заняты борьбой с «описательным» буржуазным реализмом XIX века, что не заметили, как в нашем столетии в отечественной литературе сложился новый тип реализма, в котором преобладали параболичность, аллегоризм, разные виды условности. Надо кстати сказать, что и реализм XIX века воспринимался исключительно в рамках национального опыта, к тому же во многом искаженно. А отметание реализма повлекло за собой и непризнание достижений романа на чехословацкой почве. Вацлавек, один из крупнейших теоретиков социалистического реализма, в 30-е годы приходит к пониманию этого перекоса в эстетике и пытается преодолеть его. Да и роман 30-х годов решительно опрокидывает многие эстетические построения авангардистского толка. Этот процесс, неотделимый от становления социалистического реализма в литературе Чехословакии, прерван войной и нацистской оккупацией, когда органическое развитие чехословацкой культуры было грубо нарушено.

Традиции широкого романного эпоса оказались наиболее актуальными для первого послевоенного периода, когда колоссальные, происходящие прямо на глазах изменения в жизни народа потребовали от писателей нового осмысления.

Как бы живым воплощением этой развивающейся традиции была М. Пуйманова. Ее роман «Люди на перепутье» (1937), который С. -К. Нейман назвал лучшей визитной карточкой чешской прозы, еще можно считать обычным социально-психологическим романом. Однако после того, как появилось его продолжение – «Игра с огнем» и «Жизнь против смерти», – в первой части как бы раскрылись те свойства романа «толстовского типа», которые превращают трилогию Пуймановой в подлинную эпопею национальных судеб. Она типологически соотносится с такими почти одновременно вышедшими произведениями, как «Табак» Д. Димова или «Мертвые остаются молодыми» А. Зегерс. Общая типологическая родственность этих книг с романами-эпопеями, ставшими советской литературной классикой, несомненна. Вообще послевоенную литературу Чехословакии необходимо рассматривать в системе литератур социалистических стран. И это чрезвычайно важно для типологического осмысления романа. Особенно существенны интенсивные связи чешской и словацкой литератур, создающих, по выражению чехословацких литературоведов, «единый чехословацкий литературный контекст».

Одна из характерных особенностей развития прозы в послевоенные годы в литературе Чехословакии – известный процесс «жанровой компенсации». Литература обогащается теми жанровыми разновидностями, которые в ней отсутствовали или были слабо представлены. Это можно сказать о романе-эпопее. И тут особо интересны те процессы, которые шля в словацкой литературе. Здесь жанр романа начал складываться позже, чем в чешской. Крупнейшие словацкие реалисты конца XIX – начала XX века отдавали предпочтение «малой прозе» (М. Кукучин, Й. Тайовский, Тимрава). Время выдвижения романа на авансцену литературной жизяи – 20 – 30-е годы нашего века, и надо сказать, что формирование романного жанра неотделимо от становления социалистического реализма. Трудно переоценить здесь роль П. Илемницкого, которого справедливо считают одним из основоположников социалистического реализма в словацкой литературе. Именно он открыл, по справедливому наблюдению Ю. Богданова, «социального человека» и совершил прорыв в широкий мир исторической жизни, в область нового социального содержания. Илемницкий, как и Пуйманова, оказался, если можно так сказать, живым передатчиком традиции, создав первое эпическое повествование о Словацком антифашистском восстании – роман «Хроника» (1947), органически продолжающий предвоенное творчество писателя. Однако если в чешской литературе исторический смысл событий постигается в романе-эпопее, то словацкие писатели вдут иным путем: не зря Илемницкий назвал свое произведение «Хроника», подчеркивая, что он не выходит за рамки событий, достоверно известных его герою-рассказчику – участнику восстания леснику Гондашу.

Появление романа-эпопеи в словацкой литературе связано с именем В. Минача. Минач строит свое произведение так, что в центре его трилогии («Время долгого ожидания», 1958; «Живые и мертвые», 1959; «Колокола возвещают день», 1961) оказывается решающий переломный момент, когда человек вступает в сферу истории. Писатель сам признавался, что в своей трилогии он стремился не столько изобразить исторические события недавнего прошлого, сколько воссоздать духовную историю своего поколения, тех, чья молодость пришлась на мрачные годы клерикально-фашистского Словацкого государства, кого разбудило Словацкое антифашистское восстание. Духовная история поколения дана у Минача в широком эпическом ракурсе, и подлинно эпическим пафосом проникнуты эпизоды партизанской войны. Но главное для автора – раскрытие психологических корней и нравственного смысла решения, которое каждый вынужден принять в эпоху, когда даже неучастие в антифашистской борьбе становится определенной позицией. Острая постановка проблемы ответственности, выбора позиции – вот что сближает Минача с военной прозой социалистических стран последних десятилетий.

И Р. Яшик в романе «Мертвые не поют» (1961), – эта книга также является ярким образцом романа-эпопеи в словацкой прозе, – сосредоточивает внимание на переломных моментах, когда человек должен ответить себе и другим, останется ли он «частным лицом» или вступит в борьбу и на чьей стороне. И здесь ясно видно, как рушатся иллюзии частного существования, как история вторгается в быт и в интимные переживания людей.

Вопрос о личной ответственности раскрывается у Яшика не только в точных психологических конфликтах, не только в широком эпическом повествовании, – действительность, увиденная во всех деталях бесстрашным взором писателя-реалиста, предстает в больших поэтических обобщениях. Такое содержание несет и метафорическое заглавие – «Мертвые не поют», и лирическое осмысление отдельных эпизодов, и ассоциативная образность. Вообще если говорить об общих свойствах, выделяющих словацкий роман-эпопею, то сюда следует отнести и особое поэтическое звучание прозы; может быть, в этом сказалась традиция «лиризованной прозы», занявшей видное место в словацкой литературе 40-х годов.

Для военной прозы социалистических стран последних двух десятилетий характерно усиление драматического начала, связанное с возросшей ролью нравственного выбора в остроконфликтной ситуации. Фактическая полнота, казавшаяся необходимой в первые послевоенные годы, уступает место стремлению к своеобразной концентрации проблематики, подчеркиванию коллизий, которые имеют более широкий смысл, важный для современного человека. По такому направлению, ставшему основным для словацкого романа, пошел и ряд чешских авторов. Назовем хотя бы одного – Я. Отченашека. Его поэтическая притча о силе человеческого чувства, противостоящего фашистскому варварству, «Ромео, Джульетта и тьма» (1958) справедливо сравнивалась со сходным по своему художественному смыслу романом Яшика «Площадь святой Альжбеты» (1958). Думается, что роман Отченашека «Хромой Орфей» (1964) во многом перекликается с трилогией Минача. Даже сюжетная канва этого романа близка первой части трилогии. И тут повествуется о судьбе молодежи в годы войны, о тех юношах и девушках, которые задыхались от отвращения и ненависти в душной атмосфере фашистского господства, но не знали, что делать, какой найти выход. Правда, Отченашек, в отличие от Минача, ограничивается замкнутым кружком пражской молодежи, не выводя действие своего романа на более широкие пути, проложенные историей. Но и его привлекают конфликты, неотложного решения которых требует жестокая эпоха. На счету подпольной группы Сопротивления «Орфей» – такое название придумали организовавшие ее юноши и девушки – числилось немного успехов. Но писателя даже больше интересует другое. Для участников этой группы речь идет и о том, чтобы спасти себя от внутренних потерь, сбросить с себя ощущение «тотально мобилизованного барана».