На границе с Россией. Реминисценция финского путешествия Бориса Зайцева

Имя Бориса Константиновича Зайцева вернулось в русскую литературу в самом конце 1980-х годов (последнее прижизненное издание на родине — в 1922 году). После продолжительного забвения его произведения заново открывались на родной земле, которую он всю свою долгую литературную жизнь пытливо описывал и носил в сердце. И даже сейчас, спустя три десятилетия, несмотря на публикацию книг и дневников, он все-таки находится в тени известных современников-эмигрантов, которых русская советская литература не обходила молчанием и с которыми он, можно сказать, был на равных. Жизнь во Франции тяготила прозаика, но о возвращении в Советскую Россию он не задумывался. «Тихая гавань» православной веры, в которой покачивался уютный челн его творчества, исключала подобную возможность: за горизонтом лежала совершенно другая Россия…

В этом ракурсе представляет интерес путешествие писателя на финский Карельский перешеек, состоявшееся в июле—сентябре 1935 года. Близость родной земли (прямая видимость Кронштадта и советской границы), посещение Валаамского монастыря, творческие вечера и общение с русскими эмигрантами; наконец, воспоминание о давнем друге Леониде Андрееве, который жил здесь с 1908 года вплоть до смерти в 1919 году, — все это явило Зайцеву новый взгляд на связь с родиной и переживания об утрате «воздуха России».

В отличие от большинства писателей-эмигрантов Зайцев был достаточно аполитичен: его неприятие советской власти выражалось через защиту православного человека. Может быть, поэтому он не так остро чувствовал стремительно приближавшийся вихрь Второй мировой войны. Однако ощущение безнадежности, иногда охватывавшее его в Финляндии из-за видимого угасания Валаамской обители, напряженности финских полицейских властей в отношении всех русских, отразилось в его очерках, письмах, воспоминаниях…

Перечитывая их, хочется понять, насколько сильно повлияла поездка на дальнейшее творчество писателя. Беглый взгляд выхватывает следующее: она привела к появлению книги «Валаам» (1936) и серии очерков, посвященных Финляндии; послужила финальной точкой автобиографической тетралогии «Путешествие Глеба» (1934–1952), в последней главе четвертой части которой («Древо жизни») описывается сама поездка. Символично, что небольшая глава дала название всему произведению, — это ли не отзвук окончательного расставания с прежней российской жизнью? Или бессознательный акцент, предвещавший окончание художественного поиска?

Зайцев и Финляндия

Поездку Зайцева в Финляндию можно проследить по различным источникам. Основными являются его переписка с И. Буниным и И. Шмелевым, серия очерков, печатавшихся в «Возрождении» и «Иллюстрированной России» в 1935–1936 и в 1940 годах, а также книга «Валаам», которая была издана в Ревеле (Таллине) в 1936 году. Однако не менее интересным описанием поездки стало ее художественное преломление в романе «Древо жизни»: осмысление прошедших событий несколько лет спустя.

В упомянутых текстах отчетливо чувствуется ностальгический мотив — воспоминание о дореволюционной России — и связь с первым путешествием в Финляндию летом 1908 года. Во время знакомства с окраиной Российской империи, непосредственно примыкавшей к Петербургу, Зайцев вместе с женой Верой заехал в гости к давнему, еще московскому, другу Л. Андрееву, который только обживался в Ваммельсуу (современное Серово). В выстроенной в стиле северный модерн вилле «Аванс», принадлежавшей находившемуся на пике славы автору «Жизни человека», Зайцевы провели несколько дней.

Дом Л. Андреева вызвал у писателя недоумение: «Эта дача очень выражала новый его курс: и шла, и не шла к нему. Когда впервые подъезжал я к ней летом, вечером, она напомнила мне фабрику: трубы, крыши огромные <…> жилище его говорило о нецельности, о том, что стиль все-таки не найден» [Зайцев 1999b: 28–29]. Суетливый образ жизни ее обитателей — гости, чаепития, увеселения; наконец, играющий различные роли хозяин (плотник, капитан, фотограф…) — не способствовал восприятию скупого финского ландшафта, окружавшего дом. Отчетливее всего Зайцеву запомнилась русская песня маляра, трудившегося под окном ранним летним утром: «Вот в ней — земля Москвы, березки Бутова, поля Орла. И нет Финляндии <…> Нет и «Жизни человека»» [Зайцев 1999b: 29].

Короткое знакомство с Финляндией не ограничилось Ваммельсуу: Зайцевы посетили водопад в Иматра, остановившись в очень известном пансионе Рауха (с финского — «мир, спокойствие») на берегу Сайменского озера. Однако «снежное кипение среди валунов» не стало толчком к приятию края. «Финляндия <…> не так особенно и возбуждала <…> Сосны, гранит, мхи. Дико, располагает к поэзии. Но не скажешь, чтобы так уж лежало к этому сердце», — писал много позднее писатель [Зайцев 2018а: 225]. Эти земли не стали для него, «дышавшего изобилием тульских и московских мест», откровением, как стали для многих петербуржцев конца XIX — начала XX столетия.

Следующая поездка в «край скал и озер» состоялась лишь четверть века спустя. Л. Андреев к тому времени уже умер (последняя встреча бывших друзей произошла в Москве осенью 1915 года), а сам Зайцев около десяти лет жил в Париже, уехав из России в 1922 году.

Путешествие оказалось во многом случайным. Зайцевы, имея паспорта и визы, до последнего момента не знали, смогут ли поехать. Намерение осуществилось только благодаря благотворительному бриджу на даче у мецената, так как билеты нужно было покупать в Париже. Поездка смогла осуществиться также благодаря Антонине Кауше ¹— дальней родственнице жены писателя. В послереволюционном вихре они нашли друг друга абсолютно случайно: в парижском русскоязычном журнале «Возрождение» Вера Зайцева напечатала заметку с благодарностью сочувствующим о кончине ее родителей, оставшихся в Москве, из которой А. Кауше узнала парижский адрес писателя.

Нина К, как ее называл Зайцев в очерках, после революции проживала в Келломяки (Комарово) и организовывала в своем доме творческие вечера среди бывших соотечественников, так называемые «путешествующие лекции». Активная общественная жизнь русских эмигрантов (театр, лекции, выставки, хор), импульсом для которой послужила творческая среда столичной интеллигенции рубежа веков — «эффект русских дачников», продолжалась на Карельском перешейке вплоть до начала Зимней войны (30.11.1939 — 12.03.1940). Издавались журналы — наиболее крупным был выборгский «Журнал содружества» (1933–1938 годы); также местные жители выписывали зарубежные журналы: в том числе парижские «Возрождение» и «Иллюстрированную Россию» (обычно вскладчину), где печатался и Зайцев.

Знаменитые «репинские среды» до революции привлекали в Куоккала (Репино) самых видных столичных деятелей культуры и искусства — в финское время интеллектуальный градус встреч снизился, но традиция посещать «Пенаты» сохранялась. В гости приезжали не только бывшие соотечественники: художник контактировал с финскими коллегами, его посещали гости с советской стороны границы. Дом И. Репина за три десятилетия стал сакральным местом культуры Карельского перешейка: хозяин умер в 1930 году, но даже после этого «Пенаты» притягивали русских эмигрантов, финнов, шведов вплоть до предвоенной эвакуации. Посетил их и Зайцев и отметил старания дочери художника Веры Ильиничны, «ревностно следившей за музеем».

Пребывание писателя на Карельском перешейке стало событием для местной культурной жизни; он прочитал ряд лекций, пользовавшихся большим успехом: по два раза в Гельсингфорсе (Хельсинки) и Выборге, по одному разу в Райволе (Рощино) и Терийоки (Зеленогорск). Их тема «Русский человек в современности» звучала особенно остро среди русских «бесподданных» Финляндии. Автор также читал прежние рассказы и главы из своего нового романа «Путешествие Глеба», начатого незадолго до поездки.

Лекции освещались в прессе — например, в «Журнале содружества» от сентября 1935 года сообщалось: «Русским людям, — считает докладчик, — нужно многое пересмотреть и переоценить, что многие уже и сделали. Самую большую ценность и единственный верный путь для русских Б. К. Зайцев видит в православии…» [Азаров, Хямяляйнен 2005: 306].

Эта публикация подчеркивает, что основной целью поездки Зайцева являлось посещение Валаамского монастыря, находившегося в то время на финской территории. В 1927 году писатель совершил знаковую поездку на Афон — поклонение валаамским православным святыням стало ее своеобразным продолжением. Получив рекомендательное письмо у митрополита Евлогия к валаамскому игумену Харитону, чета Зайцевых отправилась в девятидневное путешествие на северный форпост русской православной культуры.

Genius loci

Говоря о культурном ландшафте послереволюционного Карельского перешейка, нельзя не упомянуть о конфликте, который намечался еще за несколько десятилетий до рассматриваемых событий. Русское влияние часто вступало в противоречие с местной финской культурой: до революции это сглаживалось экономическим фактором (финны сдавали дачи внаем, работали на дачников и поставляли продукты в Петербург), хотя из Хельсинки раздавались голоса фенноманов о пагубности подобного соседства; после революции конфликт заострился ввиду неприятия всего русского многими финляндцами. Другой стороной указанного конфликта стало противопоставление «своего» и «чужого» в жизни русскоязычных дачников (позднее — эмигрантов), зачастую не стремившихся «встраиваться» в чуждый им финский ландшафт.

Показательной стала фигура Л. Андреева, пытавшегося отдалиться от петербургской и московской жизни, но не предпринимавшего попыток примерить на себя финский уклад Карельского перешейка. Зайцев еще в 1908 году очень точно подметил это противоречие: «Ему (Л. Андрееву.  — А. В.) казалось, что воздух Севера, воды Финляндии, ее леса и сумрак ему ближе, чем березки Бутова» [Зайцев 1999b: 28]. Четверть века спустя конфликт стал более сложным и многоплановым уже для самого Зайцева. Особую остроту придавала близость границы — «граничный эффект» в контексте не только пространственной локализации, но и социальной, и литературной идентификации в условиях нового времени.

Так как у А. Кауше болел муж, она за свой счет поселила Зайцевых в пансионе — «немолодом, огромном доме»², принадлежавшем В. Поммер и ее супругу, акварелисту и графику П. Захарову. Зайцев описал дом в письме к И. Бунину от 1 сентября 1935 года: «У нас две комнаты (и отдельный крытый балкон в цветах) выходят в зелень. Это была усадьба. Перед моим окном сад, яблони, цветы, дальше сосны, дорога — и море. Виден Кронштадт. Это очень волновало первое время. Теперь привыкли. Иван, сколько здесь России!» [Зайцев 2001: 93].

Как и многих эмигрантов, особенно волновало Зайцевых посещение границы: с другого берега Райяйоки (река Сестра) была видна родина, с берега Финского залива в бинокль — Кронштадт. Двоякость положения — люди, говорящие на одном языке, но расположенные по разные стороны реки, ощущают друг друга чужими ³ — оказывала на писателя сильное воздействие. Вера Зайцева в одном из писем Вере Буниной писала: «Были два раза у границы <…> Очень все странно и тяжко, что так близко Россия, а попасть нельзя. Но люди здесь очень, очень свои. Вообще, Россию чувствуешь, прежнюю» [Зайцев 1999а: 460].

Ощущение близкой родины пронизывало писателя и, как он позднее признался, «стало одним из самых счастливых моментов после эмиграции». Для него привычная Россия сохранилась на Карельском перешейке, чему способствовали природа и бывшие соотечественники — «более русские», чем парижские эмигранты: «Я не думал даже, что тут так много России — в природе, складе жизни — русских, в самих людях <…>

1. Нина Геннадьевна Кауше (так называет ее Зайцев в повести «Дру-
   гая Вера») в детстве некоторое время жила в доме родителей Ве-
   ры Зайцевой (Орешниковой) в Москве. В 1935 году вместе с мужем
   Робертом Кауше, управляющим мануфактурой в Эстонии, прожи-
   вала в усадьбе на финском Карельском перешейке. После Второй
   мировой войны переехала в Стокгольм.[↩]
2. После закрытия в 1918 году границы между Финляндией и Советской Россией русские могли селиться на Карельском перешейке, только если обладали собственностью здесь до революции. Здание пансиона частично сгорело в 2009 году и сейчас находится в руинах.[↩]
3. Для Карельского перешейка такая ситуация не являлась исклю-
   чением. Например, западные и восточные карелы, разделенные
   границей между Швецией и Россией (с позднего средневековья до
   1809 года), говорили на одном языке, но идентифицировали друг
   друга по-разному.[↩]