«Мутно небо, ночь мутна». «Литературное сегодня» и история литературы как дискурсивные проблемы

Внутри вихря истории

Если саму «литературу» (художественную словесность как таковую) возможно — в «лабораторных интересах» — рассматривать исключительно как «филологический объект», то концепты, вынесенные в подзаголовок, — нет. Значимых аспектов здесь великое множество, и, как правило, «самые «чистые» манифестации — даже и наиболее критичных интеллектуалов — всегда чем-нибудь обязаны мотивам и причинам «нечистым» и, во всяком случае, часто сокрытым от этих профессионалов» [Бурдье 2005: 266].

Пресловутая связь искусства и действительности способна резко напомнить о себе, особенно при наличии загнанных в погреб неразрешенных историко-культурных конфликтов. Геополитический смерч срывает крышку погреба и уносит тех, кто за нее держится (запоминающийся момент из голливудского блокбастера).

Вот почему невозможно делать вид, что ничего не изменилось за время СВО. И это касается не только «литературного сегодня». Наверное, нет большей иллюзии относительно концепта «история национальной литературы», чем считать производство этого фундаментального историко-литературного нарратива делом (и правом) исключительно «профессио­нального сообщества». В гуманитарной сфере критически важны не только квалификация работника, но и решение им проблемы своей цивилизационной, культурной, гражданской идентичности. Прямая ангажированность является только крайним выражением этой «несвободы» гуманитария — вся область «истории национальной литературы» по определению имеет гораздо больше отношения к политике, нежели к условным «Касталии» или «Республике Словесности».

Опустим здесь совокупную позицию государства и патриотических кругов относительно построения культуры, ориентированной прежде всего на национальные интересы, — она растиражирована соцсетями и СМИ. Но имеет смысл привести формульное выражение противоположной коллективной позиции из предисловия к берлинскому сборнику «Перед лицом катастрофы», чтобы оценить масштаб и глубину кризиса.

За перечнем политических обвинений в сборнике следует главное:

…Что это за катастрофа? Как ее назвать? Какие найти слова, чтобы выразить ее смысл? <…> Чтобы снова наполнить смыслом понятия, следует подвергнуть их радикальной критике <…> Нужно демонтировать все исторические, политические и философские мифы — «традиционных ценностей», «неограниченного суверенитета», «самобытности», «русской цивилизации», «империи», «Великой России» и еще десятков больших и малых мифов национального превосходства, ставших дискурсивным оправданием российской военной агрессии… [Плотников 2022: 5]

На наш взгляд, рекомендуемый способ «понимания катастрофы» (по-большевистски снести «горы дискурсивного хлама» — весь концепт «Россия») — это заливание пылающего костра бензином. Демонстрируется коллективная целевая установка на демонтаж самой возможности политического и культурного диалога.

Масштаб и глубина противостояния «экзистенциальны», словно речь каждый раз идет о вторжении инопланетян. Говорить об этом нелегко, но замалчивать — абсурдно.

Никакой «брони филологизма», защищающей нас от истории, больше нет. Да и не было никогда на самом деле. Более того, судьбоносные коллизии «художник и власть», «литература и эпоха», электрические разряды между ленинской «Партийной организацией и партийной литературой» и брюсовской «Свободой слова», между «я счастлив, что я этой силы частица» Маяковского и «ворованным воздухом» Мандельштама — не застывшие эмблемы («тоталитаризм против художника» и т. п.), а динамичные политические и социокультурные реалии, не терпящие «априоризма».

Достаточно сопоставить интерпретации самой что ни на есть классики — «нашего всё» — Ю. Лотманом и А. Зориным, чтобы осознать, насколько меняется оценка истории литературы в свете политического нарратива.

«Наше всё», «пророк имперскости»
и роковой разлом

Как от «доказанного жизнью» вдруг перейти к черно-белой непримиримости? Способ известен — модельная идеологическая абсолютизация.

В популярном виде она представлена, например, в книге Г. Морева «Поэт и царь» (2020). Вполне общепринятые положения: «принципиальную нераздельность и уравненность слова и биографического текста, свойственных русской литературной традиции», сакрализацию Слова, профетический статус русского Поэта и необходимость отстаивать эту независимость в борьбе с властью (начиная именно с Пушкина) — автор концентрирует для обличения российской государственности как таковой. Он настаивает на антиномии: государство всегда играло «гипертрофированную роль в истории России»; «Поэт и Царь в России не имеют общей для них аксиологии и, следовательно, общего языка для диалога»; «Поэт репрезентирует угнетаемое и бесправное общество, чья система ценностей отлична от государственной и чья коммуникация с властью полностью нарушена»; «игнорирование этого непримиримого ценностного противоречия» приводит «к упрощению историко-культурной ретроспективы и созданию новых культурных мифов» [Морев 2020: 10–12].

Абсолютизированная целевая когнитивно-прагматическая программа (ведь базовые коды можно прочесть и не так) упрощает весь космос «художник — власть» до модели «или — или» (что оправдано только в определенных ситуациях) — и это, по логике автора, никогда не ведет к упрощению! Посмотрим, как изменилась исследовательская оптика в рамках этой (романтической по кодировке) модели, где «лоялизм», даже «частичный», совершенно неотличим от «сервильности».

«Исходная» (лотмановская) трактовка пушкинского феномена складывается путем осмысления многомерного по аспектам и колоссального по итогам пушкинского новаторства. Пушкин, по Ю. Лотману, — поворотный пункт на пути русской культуры к мировому значению, при этом талант Пушкина оказался «именно таким, который был необходим, чтобы произвести такой переворот» [Ю. Лотман 1989: 320].

Лотман отмечает универсализм художественного мышления Пушкина, программность его творческого развития, его внутренний историзм и единство в многообразии, «лабораторное» сотворчество различных жанров и самой биографии: «В известном смысле все творчество Пушкина — единое многожанровое произведение, сюжетом которого является его творческая и человеческая судьба». Такое самополагание органично отменяло стилистические и жанровые иерархии, что дало возможность решить глобальную задачу «синтеза языковых стилей и создания нового национального литературного языка» [Ю. Лотман 1989: 321–323].

Эталонно глубоко Пушкин понимал двойственную природу самодержавной власти («творческой и разрушительной одновременно, в зависимости от того, куда она направлена»), разнонаправленность и чуждость друг другу «бунтов» самодержца-реформатора, передовых дворян и народа. Позиция Лотмана-исследователя проникнута осознанием уникальности «объекта» — поэтому никаких упрощений.

Текст лекции Зорина, изначально прочитанной для образовательного портала «Arzamas» и после републикованной на сайте «Родное слово», имеет характерный подзаголовок — «Почему Пушкин стал главным русским поэтом». В заголовке — дискурсивная подмена: акцент сделан не на самополагании гения, не на сложности его представлений о мире и человеке, не на поэтике и духовных горизонтах, а на «технологиях» завоевания символической власти. Логика зоринской концепции такова: достигшей могущества империи требовался свой гений, а главная коллизия — может ли этот гений в империи не быть «придворным поэтом». Зорин отмечает «его тайную близость и явное соперничество с государственной властью. Пушкин <…> взялся предстательствовать перед престолом за страну и отчасти даже перед страной за престол» [Зорин 2024]. Однако «пути власти и общества в России расходились непоправимо» (базовый когнитивно-прагматический код, опорный для либеральной «контрмифологии»), и Пушкин пытался преодолеть это расхождение, которое после его гибели становится фатальным.

«Столь же непримиримым оказался и конфликт народности и европеизма…» Критике, по Зорину, якобы пришлось изворачиваться: «Задача изобразить самого европейского из русских поэтов воплощением уникального русского характера была не из простых». (Видимо, Гоголю с Достоевским тоже «пришлось изворачиваться».) После закономерного обращения к речи Достоевского, где, согласно Зорину, «всемирная отзывчивость» означает буквальные притязания на «мировое лидерство», следует финальный пассаж — почти выстрел Дантеса:

Конфликты между дворянским космополитизмом и романтическим национализмом, между лояльностью престолу и либеральным вольномыслием, которые составляли содержание мучений, поисков и кризиса в последние годы жизни поэта, оказались сняты в образе величественного пророка идеи имперского мессианства [Зорин 2024].

«Подцензурный» текст Лотмана оказывается куда ближе к правде «ворованного воздуха», чем «свободный» текст Зорина, потому что основан на «самостоянье» поэта, а не на дискурсно «доказанной» «правильности» или «неправильности». Текст Зорина поражает дискурсивным переводом всего колоссального феномена, одухотворившего русскую культуру на сотни лет вперед, в черно-белую плоскость либерального политического сознания. Это примерно как рассуждать о смысле Священного Писания, исследуя исключительно церковную экономику. Ставшие буквально нашим «культурным воздухом» пушкинские герои, пушкинские этические максимы, глубина и объемность исторического мышления — все намеренно проигнорировано.

Ирония истории: сын Лотмана, эстонский политик и культуролог, прямо определяет Россию как ясперсовское «преступное государство», сущность которого заключается именно в совершении преступлений, и Пушкин тут весьма значим:

У Пушкина встречаем почти все, чем нас радуют нынешние российские гопники из подворотен и министерств: тут и победобесие, и русофобия, и можем повторить, и даже бахвальство сексуальным насилием [М. Лотман 2022].

Увы, сегодня и без того фрагментированное, полурыночное-
полутусовочное «социальное пространство» отечественной литературы просто режется на куски «скальпелями» беспощадных политических дискурсов; агенты литературного процесса и их референтные группы обособляются по политическому принципу.

Сказанное имеет прямое отношение к концепту «литературное сегодня». В какой общий контекст мы можем вписать, например, сборники «Z-поэзии» и «антивоенную» поэтическую антологию «Поэзия последнего времени» (2023)? Ведь то, что для авторов и читателей первых — опыт коллективного прозрения, очищения души и нового обретения Родины, для авторов и читателей второй — «опыт коллективной травмы», опыт катастрофы и падения в бездну в масштабе государства, народа, культуры. Никаких «общих точек» в переживании этих комплексов представлений нет, в откликах — презрение или ненависть к монструозным «чужим». А куда и как теперь вписывать известных фигурантов рок-поэзии, немало определявших и в литературном сознании времен распада СССР (зона истлита), а ныне закономерно (?) ставших «иноагентами»?..

Исторический вихрь принудительно упрощает сложное, и мы уперлись в стену — фронт открытого противостояния тотализирующих культурно-политических дискурсов, выступающих как детерминирующие (социальное мышление, поведение, производство и рецепцию текстов) когнитивно-прагматические системы.

Дискуссии идеалистов

Когнитивный скепсис по отношению к опорному понятию «история» давно перешел в разряд трюизмов: история произвольна и тенденциозна, состоит из искажений и умолчаний, ничему не учит, но является выученной всеми басней и пишется исключительно победителями. Действительно, любой консенсус, достигнутый тем или иным «образованным сообществом», зависит от идеологии и политической реальности. Издевательскую форму «консенсуса» сформулировал А. Галич: «Сменяются правды, как в оттепель снег, / И скажем, чтоб кончилась смута: / «Каким-то хазарам какой-то Олег / За что-то отмстил почему-то!»» («Съезду историков»).

Социологический подход П. Бурдье достаточно четко определяет первый ключ к нашей проблеме: принципиально, в каком соотношении находятся законы «поля литературы» и «поля власти» [Бурдье 2005]. Однако это именно «рамка»: статус поля, его структуру и габитусы его агентов нельзя не учитывать, но качественные характеристики требуют отдельного разговора¹.

Даже беглый взгляд на историю русской литературы ХХ века открывает, как зависима сама наша «оптика» от исторических катаклизмов и политической борьбы.

1. Показательны здесь постсоветские споры о кризисе литературоведения — к примеру, дискуссия «Вопросов литературы» и «Нового литературного обозрения» (2002–2003). Именно там, в статьях И. Шайтанова «»Бытовая» история» (2002, № 2) и «Дело № 59: «НЛО» против основ литературоведения» (2003, № 5), была обозначена позиция журнала по вопросу об истории «после наций» (как необходимом условии существования исторической литературы). Этот разговор будет продолжен в журнале ввиду сегодняшнего понимания компаративистики и «всемирности» под именем «глобализма».[↩]