Моя тропинка в литературу

Вместе со всей страной наша литература прошла славный, почти полувековой путь. Автобиографии советских писателей, книги которых знает и любит народ, отражают вехи этого пути, процесс становления и развития литературы социалистического реализма, ее богатство и многообразие. Материалы эти приобщают нас к богатому жизненному и творческому опыту художников слова.

Это произошло, когда мне было лет тринадцать. Стояла лютая зима, и вот однажды в сильный буран заблудился ночью в пути крестьянин из соседней деревни и замерз в каких-нибудь ста шагах от околицы. Там его и похоронили.

Я был глубоко потрясен случившимся. Много дней и ночей не находил себе покоя и в конце концов написал об этом событии небольшой рассказ. Когда я прочитал свое творение матери, она тихо заплакала и сказала, что ей очень жалко и детей-сирот, и вдову, и самого соседа, который погиб так бессмысленно – почти у самой деревни.

Я уже знал тогда, что в Казани выходят журналы, но мысль об опубликовании рассказа, конечно, не пришла мне в голову. Написал, прочитал и успокоился. Очевидно, мне тогда надо было лишь как-то высказаться, излить душу…

Спустя несколько лет приехал я как-то с поля и, пока моя лошадь подкреплялась овсом, заглянул к жившей у нас в горнице учительнице Хуршидэ. Эта молоденькая, красивая девушка была прислана в нашу деревню из самой Казани и давала мне почитать книги. Вернув ей одну из книг, я с волнением стал делиться своими впечатлениями о прочитанном. Умение писателя проникать в душу, будоражить мысль, пленять читателя силой своего слова, заставить поверить в то, что он описывает, как в правду самой реальной жизни, – все это настолько захватило и поразило меня, что я восхищенно воскликнул:

– Удивительно! Как это он смог, а? Вот бы и мне стать писателем!

Большие черные глаза учительницы еще больше расширились. Она смотрела на мои грубые, заскорузлые руки, на запыленную одежду; смотрела с укором, с недоумением, словно я осмелился кого-то обидеть.

– Ты? Писателем? Ха-ха-ха!

И эта наивная, как и я, девушка с жаром стала рассказывать о тех, кто пишет книги. По ее словам выходило, что писатели – это прежде всего шикарно одетые и очень красивые молодые люди. У них бледные лица, тонкие руки…

Признаться, это мне не понравилось. В моем воображении писатели были людьми необычными, они обитали где-то на совершенно недосягаемой высоте. Они были великими мудрецами, как пророки, добрыми, всезнающими аксакалами, умудренными большим жизненным опытом. К тому же они владели той волшебной силой слова, которая, по моему убеждению, была недоступна простым смертным.

И я пожалел, что сгоряча сболтнул такое. Ведь за моими словами не скрывалось даже тайной надежды стать писателем. То был просто юношеский порыв, вызванный хорошей книгой. Досадно было, что Хуршидэ не поняла меня.

Думаю, что именно самозабвенная любовь к литературе и искусству, почти молитвенное преклонение перед удивительной силой художественного слова я привели меня к той стезе, по которой шел я потом всю жизнь.

В той юношеской горячей любви, как я позже понял, было и немало чрезмерного восторга. Это, по-моему, даже как-то сковывало меня, лишало уверенности в своих собственных силах. Когда спустя много лет мои старшие и более опытные товарищи стали настойчиво советовать, чтобы я серьезно занялся литературным творчеством, я испытывал мучительные сомнения: способен ли я создать настоящее, подлинно художественное произведение?

В молодости я долго не мог «найти» себя. Эти «поиски» затянулись, может быть, еще и потому, что учить меня уму-разуму было некому. Мне едва исполнилось четырнадцать лет, когда умер отец, старшие братья были в солдатах, на войне… Но жизненный опыт мой расширялся. Я работал учителем, после гражданской войны, окончив специальную школу, некоторое время служил в органах милиции, затем стал оперативным работником уголовного розыска. Через некоторое время меня выдвинули на должность народного следователя, а потом районного прокурора. Меня увлекала суровая боевая романтика этой нелегкой работы. Борьба с преступным миром, с наследием прошлого и годов разрухи была важной задачей молодой советской власти. Тогда в еще доколхозных деревнях встречались и конокрады, приходилось иметь дело с опасными преступниками, с ворами, сталкиваться с какими-то непонятно-ожесточенными, иногда злыми, как хищники, людьми. Их изворотливость, наглая бесшабашность вызывали в душе протест и одновременно желание, похожее на чувство хирурга при виде серьезно больного человека: нужна помощь, оперативное вмешательство, надо постараться сделать преступника человеком.

Работал я с увлечением, отдавая делу всю свою молодую энергию. Как счастлив я бывал, когда удавалось распутать запутанный клубок уголовного дела, раскрыть виновников преступления!

Однако о литературе я забыть не мог. Меня неодолимо тянуло к ней. Я чувствовал, что мое настоящее призвание, «бродит» где-то около, поблизости. Но я не знал, как совершить перелом в жизни, вернее – не смел! Вероятно, для

этого нужен был какой-то ощутимый толчок. Но об этом я скажу немного позже…

Угодил я в этот суматошный мир в самом начале нашего века, «опоздал» всего лишь на неделю – родился 7 января 1901 года. Не думаю, чтобы мое появление принесло в семью особенную радость. Во-первых, я был не первый и не последний, а восьмой ребенок. Появление первого ребенка радует потому, что он первый. А появление последнего – потому, что, слава богу, он последний и родители могут вздохнуть свободно. Во-вторых, каждый из нас, как только появлялся на свет, сразу же торопился предъявить свои требования, громогласно возвестить миру, что его непременно должны и кормить и поить. А нашей семье жилось не очень сладко. Земля рожала плохо, хлеба до нового урожая не хватало даже у тех, кто считался середняком. Половина деревни, в том числе и мои старшие братья (а когда немного подрос – и сам я), вынуждена была ходить на поденщину к соседнему помещику.

Мой отец, как и остальные крестьяне деревни, пахал и сеял. Но, кроме того, немного и столярничал. Несмотря на свою необразованность, он пользовался в народе большим авторитетом: был человеком исключительной честности, правдолюбом, не терпел никакого обмана и лицемерия. На этой почве он часто ссорился с муллой.

Отец очень любил по вечерам слушать, когда ему читали «умные» книги. Особенно нравились ему и матери популярная тогда среди народа поэма «Юсуф и Зулейха» и книги великого татарского просветителя Каюма Насырова, повесть об Авиценне (Абу Али Ибн Сине) в его переводе. Когда осенью отец ездил в Арск или Казань продать воз хлеба или какую-нибудь живность, чтоб иметь деньги на домашние расходы, он обязательно привозил одну-две книги. Так что наша книжная полка никогда не пустовала. Благодаря стараниям отца оба мои старших брата получили приличное по тогдашним временам образование. Даже сестры кончили школу. Чтобы не отрывать сыновей от ученья, отец взял на себя всю тяжесть ведения хозяйства. Мать была женщина очень робкая, мягкого характера, но тоже грамотная и жизненные невзгоды переносила мужественно, безропотно.

Родился и вырос я в деревне Янасале Арской волости бывшей Казанской губернии. Это была бедная татарская деревня, находившаяся вдали от городов. С трех сторон ее обступали леса, зеленые луга, речки и речушки. Изумительные, милые сердцу картины родной природы – пожалуй, наиболее светлое в моих вовсе не радостных воспоминаниях детства.

Помню, когда мне было лет семь, отец пригласил к вечернему чаю нашего старого муэдзина. В белой чалме и зеленом чапане¹, он важно восседал на мягкой перине. Отец угощал его и просил взять меня в ученье, причем по традиции сказал ему: «Мясо тебе, кости мне». Помнится, муэдзин не забывал о данном ему праве и бил нас довольно часто.

Мы учились в душной полуподвальной комнате. Нас, детей в возрасте от семи до девяти лет, собиралось там десятка два. Тут же резвились ягнята и теленок…

Ученье в медресе, куда я перешел на следующий год, было чуть интереснее. К тому времени в медресе, кроме арабского языка, начали преподавать еще географию, родной язык и математику. По сравнению с медресе кадимистов², где ничего светского не преподавалось, это было большим новшеством. Но основным и здесь была зубрежка Корана. В нашу голову усиленно вбивали древний шариат. Конечно, все это и по содержанию, и по духу было нам непонятно и чуждо. Мы, дети средней полосы России, где почти у каждой деревин течет полноводная река, бьют родники, сверкает гладь озера, совершенно не понимали, зачем и для чего нам нужно заучивать строгие каноны ритуального омовения песком, если человек окажется «вдруг» в безводной Сахаре. Даже сами муаллимы³ не могли бы объяснить толков, для какой надобности нам необходимо знать, сколько ослов следует мулле с годового дохода купца взамен верблюда. Мы даже не представляли себе, как выглядят эти ослы и верблюды.

Ясно, что заучивание непонятных и притом страшно скучных наставлений не могло доставить нам никакой радости, и, как только учитель оставлял нас одних, мы с жаром принимались читать новые стихи и петь песни на родном языке. Особенно любили мы стихи, в которых говорилось о безрадостной жизни таких же шакирдов, как и мы. Потом я узнал, что автором этих стихов был любимый поэт нашего народа Габдулла Тукай.

Не пришлось мне, однако, закончить даже такое ученье. Старший брат ушел в солдаты, отец, уже старый и измученный всякими невзгодами, серьезно заболел. Жить стало еще труднее, и меня отдали в ученики к разъездному портному. Это был суровый, неразговорчивый человек. Мы ходили с ним по деревням из дома в дом и шили что придется: чекмени и бешметы, шубы и тулупы – последние, разумеется, для более состоятельных.

Нелегко было мне, тринадцати-четырнадцатилетнему мальчику, оторванному от родного гнезда, каждую осень и зиму, день за днем, с утра до глубокой ночи гнуть спину в чужих домах. Ведь заранее знаешь, что, как ни старайся, все равно не услышишь ласкового слова и, кроме придирок и грубых окриков, нечего ждать.

К началу полевых работ я возвращался домой. Но радости было мало и там – сразу же брался за плуг. Все лето, до самой глухой осени, нес я на своих еще далеко не окрепших плечах всю тяжелую крестьянскую работу. А потом снова к портному, снова бессонные ночи в темных избах…

Вопиющая несправедливость, которую я наблюдал повсюду, глубокие обиды на жизнь, иногда и на людей так врезались в детскую память, что от некоторых воспоминаний я не могу отделаться и сейчас. В весенний праздник сабантуй принято у нас одевать детей в новое. Однажды я набрался смелости и попросил отца купить мне хотя бы новую тюбетейку. Но он пристыдил меня: у нас мало хлеба, не на что купить даже сахара и масла. А мне ведь было уже больше десяти, и я стеснялся выйти на майдан⁴ в домотканых штанах, в тюбетейке, давно потерявшей и цвет и форму.

Таких обид в моей жизни было немало, и они откладывались в детском сердце. И впоследствии, когда я стал литератором, мне не было надобности искать материал из жизни старой татарской деревни. Эта боль и чувство оскорбленного человеческого достоинства выражены, например, в рассказе «Мать» (1933).

Хотя и не очень часто, но были, конечно, и в моей жизни радости. Меня, босоногого деревенского мальчишку, до слез волновали и удивительный закат летнего солнца над синеющим вдали лесом, и рокот грозовых туч, и ослепительные росчерки молний. Я наслаждался этой непонятной мне грозной силой и суровой красотой природы. Иногда становилось страшно, даже жутко: казалось, эта грохочущая и сверкающая громада всей своей мощью обрушится именно на тебя… Но в этом была какая-то волшебная красота, какая-то неукротимая, непреодолимо дикая сила.

Мне очень хотелось закрепить, запечатлеть эти величественные картины. Но как? Я не знал этого и приходил домой взъерошенный, непонятный даже самому себе.

Большую радость доставляли мне книги. Те редкие дни, когда удавалось раздобыть хорошую книгу, можно сравнить с яркими лучами, пронизывающими серый осенний день.

1. Чапан – легкое верхнее одеяние обычно из зеленой шелковой материи.[↩]
2. Кадимисты – сторонники старой, религиозно-схоластической школы.[↩]
3. Муаллим – учитель.[↩]
4. Майдан – место для игр и состязаний во время народного праздника сабантуй.[↩]