Московская осень Бейля

Господин генеральный инспектор движимого и недвижимого имущества императорской короны, аудитор Государственного совета Анри де Бейль проснулся среди ночи от резкой боли. Ему приснилось, что он попал под обвал и, как это бывает после дурного сна, не сразу сумел вырваться из его плена. Поначалу все было хорошо. Они с дедом Ганьоном гуляли в горах и мирно беседовали об излюбленном предмете деда — гальванизме. Но что-то тревожное все больше появлялось в этой прогулке, что-то щемившее сердце. Знакомая с детства альпийская дорога слишком круто уходила вверх, горы росли на глазах, а они с дедом словно бы уменьшались в росте. Чувствовалось приближение грозы. Надобно было спускаться. Спускаться во сне Бейль не любил. Спуск означал измену фортуны, утраты, неудачи. От этого он беспокоился даже во сне.

Вдруг дед исчез. Рядом шел кто-то другой. Всмотревшись, Бейль узнал и печальный профиль хищной птицы, и прядь волос, наискось перечеркивающую лоб. То был Наполеон. Император улыбнулся Бейлю, но глаза оставались злыми. И тут небо почернело, разразилась гроза. Бежать было поздно — обвал преградил дорогу. Скатившийся камень ударил Бейля.

Постель была мягкой и теплой. Ночной сумрак окутывал низкую спальню. В полукруглое окно заглядывала большая, слегка обкусанная луна. Бейль уловил чужой запах старого дома. Пахло деревом, воском, пылью, еще чем-то сладковатым. Где-то неподалеку лаяла собака — натужно, будто кашляла. Все это тоже было не свое, ненастоящее из сна. Своей была боль. Она медленно шевельнулась и вгрызлась в правое подреберье. Бейль ее знал: то была боль в печени, худшая из его хворей. Он попытался осторожно погладить печень, как кусачего зверька, но она не смирилась. Бейлю показалось даже, что он пальцами чувствует ее увеличение.

Всему виной был вчерашний ужин. Подали кусок жаркого фунтов на сорок и хорошо отточенные ножи. Потом принесли кипящий чай, чтобы залить все это количество мяса. Дикость. А ведь он давал себе зарок избегать ужинов. Но тут ничего нельзя было поделать: в армии произошло огромное повышение в чинах. Стали майорами даже те гвардейские капитаны, которые под Бородином не сделали ни единого выстрела. Говорили, натурально, о наградах. Граф Корнер получил из собственных рук Его Величества сразу два креста. Генерал Дюма буквально осыпал своих подчиненных орденами. К вечеру господа офицеры выглядели иначе, чем утром, превратились в настоящих варваров, и Бейль с трудом сдерживался, чтобы не дерзить. С него достаточно глупостей. Под Бородином, выведенный из себя тупицей Гро, вместо сожаления о гибели гвардейских генералов, он высказывался в том роде, что мир немного потерял от их утраты. С тех пор за ним укоренилась худая слава мизантропа. И еще благо, что дерзость не стоила ему жизни. Плохой из него дуэлянт. Он носил шпагу с юных лет, но владел ею, как в Гренобле, когда начинал брать уроки у милорда Перье. Ему всегда мешали тучность и одышка. Впрочем, при необходимости можно было настаивать на пистолетах. Стрелял он вполне прилично — из двенадцати пуль девять попадали в куклу. Но фанфаронство это вообще было ни к чему. В военном походе всегда хватает возможностей погибнуть без дуэли. А все его язык! Кто сказал, что любовь и остроумие суть последние прибежища свободы?.. Сказывалась и усталость. Отдыха не было с самого Смоленска.

Москва удивила Бейля размахом, роскошью дворцов, безлюдием. И почти тотчас начались пожары. Прошедшие сутки стоили не одного кошмарного сна. Его подняли по тревоге в пять утра. Горел Китай-город, однако пожары занимались и в других местах. В Апраксином дворце обнаружили пожарный насос, но когда стали его испытывать, он, как водится, оказался сломанным. Началась суета. Приказания, которые отдавались, либо не выполнялись, либо были бессмысленными. В результате обоз из экипажей главного интенданта графа Дарю застрял на бульваре на целых шесть часов. Все это время занимались поисками новой резиденции для его превосходительства. Наконец, остановились на доме Салтыкова. Послали в Кремль за Дарю — граф нашел, что дворец неудобен. Осмотрели и другие дома по направлению к Тверской. Вошли заодно в дворянский клуб, обставленный в европейском духе, величественный и закопченный. Пройдя обширную конюшню и сад, обнаружили гигантский погреб, полный плохого вина. Слуги принесли из буфета камчатые скатерти, которые офицеры тут же разобрали на простыни. Потом продолжили поиски. Неожиданно для себя Бейль увлекся. Москва показалась ему Римом, захваченным варварами. Всякое нашествие — варварство. Нечего было вкладывать в эти поиски столько души. Приятно, конечно, выбрать квартиру в прочном и хорошо построенном доме, но дом-то строился кем-то для себя, для того, чтобы вкушать в нем все блага жизни. И вовсе не для завоевателей. Из скольких домов их уже выкурили!

А этот ужин! За табльдотом он разговаривал так, словно перед этим молчал год. Правда, остроумие живет недолго, портится, как персик. Вчерашняя острота не смешит. Выдавать приходится наличными. Но перед кем он сыпал остротами? Перед генералом Гро, солдафоном, одержимым готовностью рубить тех, кто не лижет руку его кормильцу? Перед генералом Сепагом, этим храбрым ослом? Перед сослуживцами, прикрывающими кислыми улыбками обиду, что их опять обошли? Остроумие должно быть на пять-шесть градусов выше умственного развития общества, от восьми уже болит голова. И зачем он сел играть в «Фараон»? Решил не ставить более тридцати франков, проиграл шестьдесят, да еще не имел их при себе. Как скривился Дюма, когда он хотел послать на квартиру слугу: «Полноте, Бейль, такая мелочь!» Он же слышал, как один гвардеец говорил о его бедности. А между тем он был крупным чиновником, прикомандированным к армии. Его полуштатская должность создавала множество недоразумений. Поначалу он надеялся участвовать в обновлении Европы и одновременно быть наблюдателем и летописцем. Но Империи нужнее были исполнители.

Сон не шел. Бейль зажег свечу. Заплясали тени. Осветился угол портрета в золоченой раме. На полотне была изображена женщина. Твердый овал лица обрамляли крутые локоны. Великолепно написанный шелк платья словно шуршал и топорщился на сгибах. Низко вырезанный корсаж открывал нежную обнаженную шею. Роза, символ наслаждения, алела у самого углубления, в том месте, откуда поднимались груди. Общий колорит был выровнен в нежной, в розовато-дымчатой гамме. Чем более Бейль всматривался, тем пленительнее казалось ему лицо незнакомки. Оно словно менялось, оживало. Дрогнули ресницы, углы губ приподнялись. Бейль узнал Мелани Гильбер — актрису, носившую театральное имя Луазон. Но откуда мог взяться портрет его бывшей подруги в спальне русского барина? Бейль встал с кровати и поднес свечу к полотну. Нет, он ошибся — это была не Луазон. Просто слишком долго, от самой Польши, он не видел женщин. Отсюда, из Москвы, бежали даже старухи и роженицы, словно к ним приближалось полчище зараженных чумой. И однако Луазон должна была быть в Москве. В первый же день, оставив службу, он пустился на ее поиски, не давшие, впрочем, никакого результата.

За окном по деревянной мостовой процокала лошадь. Часы в гостиной мелодично пробили два. Тонкий дрожащий звук провисел в тишине одно мгновение и медленно погас. Бейль сам завел эти часы, стоящие, видимо, со времени отъезда владельца. Золоченый ключик лежал на дне футляра. Часы немного покапризничали, но под осторожными пальцами Бейля ожили, задвигались, пошли. Бейль любил хорошие часы. Семнадцати лет он записал как девиз: «У нас считанные минуты». И вот ему двадцать девять, и все еще предстоит. Нет ни состояния, ни титулов, ни счастья. В юности все мечтают о маршальском жезле. В семнадцать лет он был уже сублейтенантом, ему прочили высокую карьеру, его храбрость при переходе через Сен-Бернар была замечена самим императором. Но армейские порядки ему быстро приелись. Он увидел Италию, ее города, картины, театры, влюбился в мощную пластику Микельанжело, в живопись Рафаэля, музыку Чимарозы. Его второй родиной стал Милан. Большинство людей ценят в искусстве то, чему их научили, либо то, что в моде. У Бейля открылся природный дар постижения прекрасного. Он решился оставить армию. Вчерашний сублейтенант успокаивал себя мыслями, что секрет счастья — в постоянном умственном труде, и любовь к книгам — более верный залог удачи, чем жизнь в мундире. Он круто повернул свою жизнь. Вышел в отставку. В ту пору Анри Бейль руководствовался советом философа Мабли, полагавшего, что счастье в нас самих: чем меньше потребностей, тем достижимее счастье. В иные дни они с Луазон кормились одними яблоками и надеждами…

В спальне неожиданно посветлело. На улице послышались крики, шум, топот. Бейль не стал даже звонить и будить слуг. Снова горело, на этот раз где-то недалеко от Каретного переулка, в котором он квартировал. Но Бейль чувствовал себя так худо, что предпочел бы изжариться заживо, чем и в эту ночь вскакивать, суетиться, бежать неведомо куда. Печень как будто угомонилась, зато сдавило сердце. С самого начала русского похода что-то разладилось внутри Бейля. Ныли зубы. Возобновились приступы подхваченной в Италии лихорадки, давали о себе знать боли в желудке. Между всем этим была какая-то связь. Может быть, все определяла одна причина. Не сердце ли? Он с детства страдал от одышки. Лекарь графа Дарю, к которому обратился Бейль, предположил язвенную болезнь. Но что верить военным врачам? Деда бы сюда! Вот у кого была обширная практика! И немудрено: Ганьон не только лечил бедняков бесплатно, он еще посылал им деньги и лекарства. Из Бейля тоже мог получиться изрядный врач. Дед полагал у него мышление клинициста. Бейль снова прислушался к себе. Механизм был посложнее часового, но и в нем должна быть своя система. Итак, сердце или желудок? А может, нервы? Нельзя безнаказанно долго принуждать себя к деятельности, которая тебе чужда. Только в юности веришь, что усилие воли способно превозмочь все, даже собственную природу. Неужели молодость отошла? Приближалось тридцатилетие. Надобно было спешить. Бейль обмакнул перо в чернила и записал в толстую тетрадь, лежавшую на ночном столике и служившую ему дневником, приказы самому себе: 1. Сочинять «Историю живописи в Италии». В день не менее двадцати страниц. 2. Продолжать упражнения на английском языке. 3. Не ужинать. 4. Разыскать Мелани Гильбер. Последнее ему хотелось более всего.

Все осложнилось, потому что он серьезно захворал. Посыльный, явившийся поутру от Лессанса, управляющего провиантом города и провинции Москвы, был отослан с известием, что господин аудитор не может встать с постели. Трое суток он мучился от болей в печени и лихорадки, пожелтел, осунулся, изболелся. Бумаги ему приносили на дом. Лессанс писал воззвания к населению, уговаривал исполнять отеческие наставления Его Величества и по-братски жить с французскими воинами. В целях развития торговли управляющий провиантом учреждал базарные дни — среды и воскресения. Все сие было смехотворным: расстрелы жителей, заподозренных в поджогах, увеличивались день ото дня. И кому и чем торговать на рынках? В субботы и вторники предполагалось высылать дозорные отряды на дороги, ведущие в Москву. Лессанс словно не видел или не желал замечать саботажа того самого населения, которому рвался помогать. Да и где конец тех дорог, что вели в Рим, сиречь Москву? В каких лесах и болотах? Бейль вздохнул и задумался. Русский поход все больше начинал походить на бесславную испанскую кампанию, с ее гражданской войной — герильей. Ибо как по-иному назвать повальное бегство от «освободителей» крепостных рабов, и создание ополчений, и гордость пэйзан? Не менее плебеев удивляло дворянство.

Откуда в Москве, а то и вовсе в лесной глуши, эти дворцы, убранные роскошью, неведомой в Париже? Они свидетельствовали не только о богатстве и природном вкусе их владельцев. Здесь читали те же книги, что вся просвещенная Европа. На пожарищах ему попадались тома Гельвеция и Вольтера. Меты на полях выделяли те же мысли, над которыми бился Бейль. Что есть свобода? Равнозначна ли она понятию счастья? Семь лет назад предлагая Луазон вольную жизнь на юге, Бейль в этом не сомневался. Быть свободным значило быть счастливым. Вернувшись на государственную службу, в среду генералов и министров, Бейль увидел, что многие люди довольствуются совсем иным. Счастье означало для них богатство, покой и возможность удовлетворять эгоистические потребности. Одна мысль об участии в деятельности их пугает.

Опыт превращения якобинства в империю не прошел бесследно. Мыслителям в России нечего было делать на форуме, и они сами придумали для себя занятия, настроили палаццо, окружили себя роскошью и заказали портреты в том стиле, который любил прошлый век: «Я есть оный царь, окруженный величеством». Русская знать должна быть в известной степени благодарна сладострастию, которому потакали их монархи. Одна Екатерина Великая создала когорту вельмож. Да, но теперь, когда они привыкли к подобной жизни, возможно ли будет снова вызвать их на площадь? Вопрос касался не одной России, а обсудить его было не с кем. Бейль тосковал по дружескому общению и потому искренне обрадовался, когда на шестой вечер затворничества его навестил давний приятель полковник Дюшен.