«Мой бедный protege» (Проза Шевченко: после Гоголя)

Для начала, как полагается, представлю читателям литературного персонажа, чье имя большинству из них вряд ли знакомо.

ЭТОТ ВИРТУАЛЬНЫЙ К. ДАРМОГРАЙ…

В письме к художнику Н. Осипову от 20 мая 1856 года Шевченко так рекомендует некоего начинающего литератора К. Дармограя, которому, как следует из письма, он покровительствует: «Кроме меня у него совершенно никого нет, к кому бы он мог обратиться. Он, что называется, круглый сирота».

Это имя еще не раз появится в переписке поэта, с ним связана небольшая историко-литературная интрига, не лишенная, решусь утверждать, довольно интересного, во всяком случае заслуживающего внимания, оттенка.

Почти полутора годами ранее Шевченко через того же Н. Осипова переслал в Петербург, редактору-издателю «Отечественных записок» А. Краевскому, рукопись повести под названием «Княгиня»; в сопроводительном письме, подписанном «К. Дармограй», содержалась просьба напечатать повесть, если она «не противоречит духу вашего журнала», и высказывалась готовность в этом случае «сообщить… и будущие мои произведения» ¹. Можно предположить, что, передавая посылку, Осипов не сказал в редакции о действительном ее отправителе, – имя Шевченко и его судьба слишком хорошо были известны в кругах петербургской интеллигенции, чтобы просьбу опального поэта оставить без всякого внимания. Так или иначе, никаких известий из «Отечественных записок» не было, и Шевченко (заметим, что он уже девять лет как отбывает Ссылку, в данное время – в Новопетровском укреплении) проявляет беспокойство, он просит А. Плещеева, Бр. Залесского, графиню А. Толстую разузнать что-либо о судьбе сочинения его «бедного protege», затем с оказией вторично переправляет рукопись Н. Осипову для передачи в те же «Отечественные записки». Тот наконец сообщает поэту, что рукопись К. Дармограя «после долгих поисков отыскалась» в редакции, причем на ней сделана пометка «возвратить»; правда, он, Осипов, намерен через графиню Толстую и знакомых ей литераторов передать повесть в «Современник», однако от себя замечает, что хотя «прочел сочинение с удовольствием», все же, по его мнению, «в рассказе много недостатков, проистекающих от недостатка отделки, подробностей, отрывочности развития» ².

Ответом на критические суждения Осипова и было упомянутое в самом начале статьи письмо Шевченко от 20 мая, содержащее кое-какие сведения об авторе повести. Мы, в частности, узнаем, что «Княгиня» – один из первых, ученических этюдов Дармограя, чем и объясняются недостатки «этого незрелого творения». Тем не менее Шевченко высказывает надежду, что если молодой автор «попишет еще годок-другой», то «выйдут результаты серьезные», о чем, по его мнению, свидетельствует присланный им еще один рассказ под названием «Варнак», который «уже кажется немного круглее». Письмо не оставляет сомнений, что Шевченко глубоко небезразличны трудная судьба Дармограя, его бедность, сиротство, духовное одиночество и неприкаянность «в этом Богом забытом краю», где вокруг «скифы, варвары и пьяницы». Сегодняшний читатель, если он знает кое-что о поэте, не может не обратить внимание, что излагаемые Шевченко подробности о своем подопечном очевидно рифмуются с условиями его собственной жизни, не говоря уже о прямом совпадении названий «рассказов» Дармограя с названиями известных нам (но не адресату письма!) шевченковских повестей.

Однако заметно и то, что поэт вместе с тем подчеркнуто дистанцируется от Дармограя: «Однажды я сказал Дармограю…», «Прислал он мне…», «Он беднее меня…» То же самое просматривается и в письмах к М. Лазаревскому: 8 декабря 1856 года Шевченко сообщает, что он «получил… письмо от Дармограя», который просит «сделать его этюду» (ясно, что речь идет о ранее пересланном произведении, точнее, о первой его части) заглавие «Матроз, или Старая погудка на новый лад» и назвать его «рассказом», а не «этюдом». Другое письмо к тому же адресату свидетельствует, что Шевченко полностью информирован о ходе работы автора над рассказом и даже о деталях его замысла: «Дармограй написал уже и вторую часть «Матроза», в которой уже резче обозначилась общая идея рассказа; а в третьей он думает уже выставить наголо свою нехитрую фантазию» (22 апреля 1857 года). При этом Шевченко все же и здесь вновь со всей определенностью проводит разделительную линию между собой и Дармограем.

Впрочем, ‘всего лишь месяц спустя очередное письмо к М. Лазаревскому он заканчивает неожиданно: «Не покидайте, братья мои, старого, бесталанного Кобзаря Дармограя». А чуть позднее, 5 июня, пересылая М. Щепкину через Я. Кухаренко несколько своих поэтических произведений, замечает: «Пусть… не забывает (Щепкин. – Ю. Б.) бесталанного Тараса Дармограя». Как видим, в развитии интриги происходит крутой поворот: выясняется, что за буквой К., которую можно было принять за инициал, на самом деле скрывается вовсе не имя неведомого молодого автора, а слово «кобзарь» – давний, хорошо известный читателю еще со времен стихотворения «Перебендя» и книги «Кобзарь» самоидентификационный знак Шевченко, его, так сказать, поэтическая «марка» ³ ; зовут же Дармограя, оказывается, Тарасом, да и функция имени в контексте последних писем иная, нежели в прежних, им теперь обозначен не некий «он», третье лицо, а реальное «я», – ведь письмо к М. Лазаревскому подписано Дармограем…

Теперь становится очевидным, что автор получившего в свое время широкий резонанс «Кобзаря» и неведомый сочинитель русскоязычных повестей, робко пытающийся пробиться из далекой глухомани на страницы петербургских журналов, – одно и то же лицо. Короткая мистификация завершена… Прежде чем попытаться уяснить себе ее цель и смысл, обратимся к еще одному примеру такого же рода.

Две первые повести К. Дармограя, «Наймичка» и «Варнак», датированы: первая 1844 годом (с несколько нарочитой точностью – 25 февраля), другая 1845-м, обе с указанием места написания, соответственно – Переяслав и Киев. В достоверности этих данных сомневался еще А. Конисский, один из первых биографов Шевченко, впоследствии его сомнения были поддержаны и обоснованы многими исследователями. Оставляя в стороне подробности, не столь существенные для хода нашей мысли, отмечу, что ныне фиктивность авторских датировок, как и топонимических указаний, «Наймички» и «Варнака» – факт в шевченковедении общепризнанный ⁴. Анализ содержания и стиля обеих повестей, упоминаемые в них географические и временные реалии, палео- и графологические исследования рукописей дают основания утверждать, что «Наймичка» и «Варнак» написаны Шевченко не ранее 1852-1853 годов, то есть уже в ссылке, и составляют органическую часть созданного им в ту пору корпуса русскоязычных прозаических произведений; всего, по свидетельству самого автора, он написал их около двадцати, нам известны тексты девяти, – кроме только что названных двух, это «Княгиня», «Музыкант», «Несчастный», «Капитанша», «Близнецы», «Художник» и «Прогулка с удовольствием и не без морали» (в первоначальном варианте – упоминавшийся выше «Матроз»). Не найдены «Повесть о безродном Петрусе», хранившаяся в архиве Н. Костомарова, и упоминаемое самим автором в дневнике сочинение под названием «Лунатика», возможно также прозаическое.

Итак, еще одна мистификация. Зачем обе они нужны Шевченко? Ответ напрашивается, если вспомним, что поэт был отправлен в ссылку со строжайшим личным царским запретом «писать и рисовать». Ясно, что фиктивная датировка диктовалась конспиративными соображениями. Стихи свои в первые годы ссылки Шевченко переписывал в маленькие самодельные книжечки, которые прятал за голенища сапог («халявы»), почему и называл их «захалявными». Более объемную рукопись повести за «халяву» не спрячешь, и Шевченко прибегает к хронологической и топонимической мистификации: даты 1844 и 1845 и соответствующие им пункты пребывания должны были засвидетельствовать, что «Наймичка» и «Варнак» написаны еще до ареста и высочайший запрет, таким образом, не нарушен. С 1853 года назначенный комендантом Новопетровского укрепления И. Усков, с которым Шевченко, возможно, познакомился еще в Оренбурге, в гостеприимном доме супругов М. и А. Кутаных, негласно разрешил поэту писать и заниматься живописью. С тех пор Шевченко ставит под своими повестями не фиктивные, а действительные даты, иногда вообще указывает только число и месяц, словно подчеркнуто не придавая датировке, ранее существенной для конспирации, вообще какого-либо значения. Однако, решившись переслать некоторые из повестей в редакцию, он все-таки на всякий случай прячет свое имя за псевдонимом, – так рождается на свет его «бедный protege» К. Дармограй.

Правда, этим псевдонимом непосредственно подписаны только две повести, «Княгиня» и «Прогулка с удовольствием и не без морали», именно те, что переправлялись в Петербург, однако обратим внимание, что первая из них относится к самым ранним (1853) прозаическим опытам Шевченко, а «Прогулкой…» этот цикл завершается, ее автор заканчивает в Нижнем Новгороде, уже после освобождения, когда необходимость в подстраховке псевдонимом отпала. Таким образом, по сути, все нарративное пространство русскоязычной прозы Шевченко «обрамлено» и замкнуто именем К. Дармограя, что, на мой взгляд, позволяет говорить в известном смысле об авторстве этого виртуального персонажа, если угодно – о «прозе К. Дармограя» как целостном явлении.

ГОГОЛЕВСКОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ

Но все-таки: какой стороной проза К. Дармограя касается упомянутого в заголовке статьи Гоголя? И что означает это примечание – « после Гоголя»?

Начну с последнего вопроса. Собственно, у внимательного читателя предыдущей главки он вообще не должен был бы возникнуть. Ведь только тот, кто поверил фиктивным датам 1844 и 1845, может недоумевать по поводу наречия «после»: мол, Гоголь-то умер в 1852 году, стало быть, по крайней мере две из шевченковских повестей были, так сказать, «современницами» великого писателя, то есть тут уместно скорее «при жизни Гоголя», нежели «после»… На самом деле – о чем уже говорилось – и «Наймичка», и «Варнак» написаны не ранее 1852-1853 годов, остальные же повести и того позднее, когда Гоголя уже не было в живых. Так что именно – «после».

Главное же, что кажущееся странным наречие выполняет в заголовке функцию не просто временного признака, с ним связаны проблемы более значимые, в частности – косвенно – и ответ на предыдущий вопрос.

Что такое псевдоним, как не свидетельство некоторой (большей или меньшей, осознанной ли, стихийно ли возникающей) отстраненности автора от своего сочинения? Думается, Шевченко, подписывая именем К. Дармограя «Княгиню», посылаемую им в редакцию одного из ведущих петербургских журналов, руководствовался не только соображениями конспирации; вполне возможно предположить, что тут подспудно сказывались и некая неуверенность в себе, в достоинствах своего сочинения, и сомнения в реальности перспективы его опубликования. Надежда на то, что «Княгиня» и другие повести увидят свет на страницах столичного журнала, была, по правде говоря, весьма слабой, это Шевченко прекрасно понимал, труд вполне мог оказаться затраченным впустую, на что, не исключено, и намекает имя «Дармограй», которое может быть истолковано как играющий напрасно, зря, втуне… Ведь прозы, тем более по-русски, прежде он никогда не писал, от текущего литературного процесса был отторгнут, сравнивать написанное им с новинками литературы, учитывать современные веяния, черты складывающегося нового повествовательного канона, требования критики возможности не имел или почти не имел.

«Я совершенно отстал от новой литературы», – вынужден он, оглядываясь на прошедшее десятилетие, признаться самому себе в дневнике. Его ли в том вина, да и могло ли быть иначе? Лектура Шевченко в ссылке была – по причинам, вряд ли требующим специального разъяснения, – более чем ограниченной. «…Ей-Богу, кроме Библии нет у меня ни единой книжечки» – этот мотив из письма к М. Лазаревскому (20 декабря 1847 года) в последующие ссыльные годы варьируется в его переписке не раз. Библию, особенно Новый Завет, он ценил и любил, но это было совсем иное чтение. В Оренбурге, тем более в Орской крепости и Новопетровском укреплении, «и не говорят о литературе, – сообщает Шевченко в письме к В.Репниной (7 марта 1850 года), – а не то чтобы можно было… достать хорошую книгу». В далеких степных. Богом забытых краях, кроме «Русского инвалида», военного официоза, нет ничего, так что поэт даже о булгаринской «Северной пчеле» (это уже из письма к С. Артемовскому от 1 июля 1852 года) вспоминает с оттенком ностальгии: и ее, и «газету литературную… забыл уже как и зовут». Он пытается скрасить свои жалобы шуткой: «Сначала было для меня ужасно тяжело без всякого чтения. Потом стал привыкать, и, кажется, совсем привыкну; когда бы поскорее!» – однако шутки не получается, она тут же оборачивается горечью: «Захочется прочитать что-нибудь новенькое, а его нет. Так больно станет, что не знаешь, куда деваться». И Шевченко чуть ли не в каждом письме просит друзей «ради Распятого за нас» (варианты: «поэзии святой ради», «во имя благородного искусства», «узника ради», «великой ради моей любви» и др.) присылать ему книги – иначе, «ей-Богу, со скуки одурею».

Состав интересующих Шевченко авторов и произведений разнообразен: «Одиссея» и рассказы Марко Вовчка, Шекспир и «Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских», повести и рассказы Л. Толстого и «Черноморский быт» Я. Кухаренко, «Слово о полку Игореве» и Лермонтов, Тютчев, Кольцов и Амвросий Метлинский, «История русов» Псевдо-Конисского, летопись С. Величко, «Записки о Южной Руси» П. Кулиша…

И – Гоголь, Гоголь, Гоголь…

Это имя в шевченковских письмах занимает место особое. И не только в том дело, что оно встречается чаще других, хотя, кроме Гоголя, более одного раза упоминаются, кажется, лишь Лермонтов, «Слово о полку Игореве», Псевдо-Конисский и «Одиссея»; последняя, заметим, в переводе В. Жуковского, что подчеркивается оба раза, – скорее всего и тут сказывается косвенное влияние Гоголя, его только что прочитанных «Выбранных мест из переписки с друзьями», о присылке которых за полтора месяца до этого Шевченко просил В. Репнину в первом же своем письме к ней из Орской крепости.

Гоголь, таким образом, открывает лектуру ссыльного поэта. Гоголем же десятилетняя ссылка и завершается: дневник («журнал»), который Шевченко начинает накануне освобождения и ведет более года, вплоть до возвращения в Петербург, буквально пронизан гоголевскими мотивами в самых разных вариациях. То пришедшее на память описание плюшкинской деревни наталкивает автора дневника на социо- и этико-философские размышления вообще об отношении человека к природе, к окружающей его среде и, в частности, о выявляющихся при этом различиях между украинским и русским национальными характерами. В другой раз ему вспоминается давняя встреча с одним из «землячков», А. Родзянко, «наповал» ругавшим «грязного циника Гоголя» и при этом потчевавшим гостя «своими грязнейшими малороссийскими виршами вроде Баркова». Появляется запись о необходимости «умной, благородной» сатиры в духе «Ревизора», восторженная оценка «Губернских очерков» Салтыкова-Щедрина; мысль автора дневника вновь и вновь возвращается к Гоголю и гоголевской традиции: «О, Гоголь, наш бессмертный Гоголь! Какою радостию возрадовалася бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих. Други мои, искренние мои! Пишите, подайте голос за эту бедную, грязную, опаскуженную чернь! За этого поруганного бессловесного смерда!»

Шевченко и прежде высоко ценил Гоголя, заочно (другой вопрос – насколько обоснованно) числя его среди первых своих друзей и единомышленников, в трудную пору кризисных «трех лет» он именно к автору «Тараса Бульбы» обращался за духовной поддержкой (послание «Гоголю», год 1844-й). Но в период еще более тяжких испытаний притяжение гоголевского духа и таланта достигает кульминации. Гоголь становится для Шевченко не только высочайшим литературным авторитетом, источником творческих импульсов, а, без преувеличения, одной из главных нравственных опор. В упоминавшемся выше письме к В. Репниной от 7 марта 1850 года, том самом, где говорилось об оренбургском голоде на «хорошую книгу», содержится просьба о присылке «Мертвых душ», – эта книга, надеется Шевченко, в Новопетровском укреплении, куда его вскоре «погонят», будет «для меня другом в моем одиночестве». Поэт вспоминает свои давние беседы с Варварой Николаевной о «Мертвых душах», тогда его поразило, что княжна, чьему вкусу и уму он безусловно доверял, отозвалась о книге «чрезвычайно сухо», между тем как сам он «всегда читал Гоголя с наслаждением». Теперь он «в восторге» от того, что Репнина изменила свое мнение «и о Гоголе, и о его бессмертном создании», поняла «истинно христианскую цель его». Ведь перед Гоголем «должно благоговеть, как пред человеком, одаренным самым глубоким умом и самою нежною любовью к людям!» Для Шевченко глубочайшая пропасть пролегает между поверхностными беллетристами типа Э. Сю, прикрывающими свою духовную пустоту и художественную несостоятельность внешними эффектами, и Гоголем – «истинным ведателем сердца человеческого», «мудрым философом», «человеколюбцем».

В этом свете тот факт, что повести К. Дармограя написаны именно в годы ссылки, в «гоголевский период» духовной биографии Шевченко, обретает символическое значение. Повести вырастают на гоголевской почве – смысл формулы «после Гоголя» прежде всего в этом, менее всего в хронологии. «После Гоголя» – это значит под знаком Гоголя, под сильнейшим облучением его личности и дарования; «после Гоголя» – для Шевченко это означает: в гоголевском гуманистическом, «сердцеведческом» ключе, в традиции его беспощадной, разящей сатиры и вместе с тем веры его в возможность преображения мертвых душ – в живые; «после Гоголя» – значит в русле гоголевской эстетики и поэтики.

Если бы взять только последний из перечисленных аспектов и рассмотреть его лишь на материале двух повестей Шевченко «Близнецы» и «Прогулка с удовольствием и не без морали», – уже одно это могло бы стать предметом развернутого сравнительного исследования.

Наше внимание привлекли бы многочисленные, буквально переполняющие текст обеих повестей ссылки на Гоголя, упоминания его произведений и персонажей – первый, лежащий на поверхности уровень «гоголевского притяжения». Впрочем, и эти элементы в общем контексте повестей весьма значимы как семантически, так и эстетически и аксиологически; таково в «Близнецах» сопоставление – по принципу контраста – воспетой Гоголем знаменитой картины К. Брюллова «Последний день Помпеи» с лубочной литографией «Тень Наполеона на острове св. Елены», а «Мертвых душ» с приключенческим чтивом Р. Зотова «Николае, Медвежья лапа…», в обоих случаях такое сопоставление выступает в функции сравнительной эстетической и нравственной характеристики персонажей-антиподов. Следующий уровень составляют реминисценции, иногда прямые, в иных случаях легко угадываемые, скажем, сравнение сотника Сокиры и Прасковьи Тарасовны Сокирихи в «Близнецах» и четы стариков Прехтелей в «Прогулке» с Филемоном и Бавкидой, а опосредованно, в подтексте – с героями «Старосветских помещиков». Далее, в «Прогулке», – ситуационные параллели (встреча на дороге красавицы в экипаже – pendant к аналогичной сцене в «Мертвых душах»), смысловые переклички (размышления о женских характерах, о дурном воздействии современной цивилизации на нравственность – там же), выдержанные в гоголевском духе описания степи и ночи.

1. Цит. по: Тарас Шевченко, Повне зiбр. творiв у 12-ти томах, т. 3. Киiв, 1991, с. 349. [↩]
2. »Листи до Тараса Шевченка», Киiв, 1993, с. 67.  [↩]
3. Собственно, Перебендей зовут народного певца- кобзаря, центрального персонажа одноименного стихотворения Шевченко, открывавшего сборник «Кобзарь»; из стихотворения совершенно определенно явствует, что поэт ощущает свою глубокую духовную близость с героем, его судьбой и жизненным предназначением, более того, акцентирует эту близость, не случайно ведь, посылая переписанный текст Г. Квитке-Основьяненко, он подписывает сопроводительное (не сохранившееся) письмо именем «Перебендя», о чем узнаем из ответного послания Квитки (см.: «Листи до Тараса Шевченка», с. 5). [↩]
4. См.: Микола Зеров, Росiйськi повiстi Шевченка. – Микола Зеров. Твори в 2-х томах, т. 2, Киiв, 1990, с. 175-176; Олександр Бiлецький, Роанська проза Т. Г. Шевченка. – Олександр Бiлецькии, Зiбp. праць у 5-ти томах, т. 2, Киiв, 1983, с. 221-222. Попытка пересмотреть утвердившуюся точку зрения на авторские датировки предпринята была С. Дмуховским в книге «Повести Т. Г. Шевченко «Наймичка» и «Варнак»; к вопросу о времени написания повестей» (Днепропетровск, 1958), однако не признана убедительной, – см.: Л. Ф. Кодацька. Однойменнi твори Т. Г. Шевченка (Порiвняльний аналiз поем i повiстей «Наймичка», «Варнак», «Княжна» – «Княгиня»), Киiв, 1968, с. 86-124. [↩]