Модель мира в поэзии «новых 2010-х»: Г. Медведев, А. Трифонова, А. Кинаш

По возрасту авторы, чьи книги оказались в числе самых интересных поэтических дебютов предыдущего года, обозначают пунктирные границы поколения, понятого достаточно широко: начало 1980-х — конец 1980-х — середина 1990-х.

«Нож-бабочка» Г. Медведева, «желтый икарус вдали» А. Трифоновой, «Отрывки из сонника» А. Кинаш: при всей их очевидной тематической и  стилистической разнице, при всем следовании совершенно разным традициям («положительно воспринятый опыт Чухонцева» [Скворцов 2015: 48] у Медведева, негромкая, почти дневниковая лирика, восходящая не то к Э. Дикинсон, не то к М. Петровых, у А. Трифоновой, современный фольклор у А. Кинаш…) общность их налицо. Более того: именно из сравнения этих трех книг можно вывести признаки и самой «поколенческой» общности — в поэтике, тематике, в мотивной структуре, а также в том, как трактуются устройство и законы мироздания, как решаются смысловые задачи.

Сквозной мотив, объединяющий обсуждаемые книги (ожидаемо значимый для первых книг), — детство. В случае Г. Медведева критики говорят о «тривиальном житейском опыте» [Кутенков 2017], «поэтике дворовых окраин» и «светлой ностальгии первого постсоветского поколения» [Погорелая 2017: 126], о «знакомых пейзажах» и опять-таки «ностальгии по детству», становящейся «коллективной» [Демидов 2019]. Пожалуй, можно согласиться, что автор апеллирует к приметам времени, известным поколению плюс-минус ровесников и вызывающим радость узнавания (подчас, правда, горькую и горчащую). И в первую очередь эти поколенческие маркеры отсылают к общему детству.

Топика детского мира у А. Трифоновой в целом та же — дворы, песочный котлован, помойка, пространство за заборами, за киосками — пространство, где дети ищут приключений и сами не знают, что рискуют не понарошку:

Нас искали до одиннадцати вечера

по всему району, где дважды убивали бизнесменов,

а простых барыг с димедрольным пойлом — без счету.

………………………………………………………………………………….

велика вероятность получить ремня насущного от отца

и огорчить мать, которая

не разрешала ничему со мной приключаться

и верила, что сможет от всего меня уберечь,

но уже тогда оказывалась бессильна.

Ищут приключений — или в шутку устраивают стрельбу рябиной:

Надрали мерзлой рябины у подъезда,

кто-то из пацанов вынес ножовку,

и мы распилили лыжную палку на трубки —

плюй не хочу.

Вот та же игра в стихотворении Медведева — появляются слова из военного лексикона: «залп», «атака», «враги», а также «удобное мироустройство», понятное и непротиворечивое. И тот же мотив подлинности риска, осознанной только ретроспективно:

Хорошо созревает рябина,

значит, нужен рябинострел,

чтобы щелкала резко резина

и снарядик нестрашный летел.

…………………………………

Дружным залпом в атаке последней

понарошку убили меня,

и все тянется морок посмертный

до сих пор с того самого дня.

В стихах А. Кинаш детских игр в войну и приключения нет: во-первых, воссоздаваемый ею образ детства — девический («Дочки-матери»: «Взрослые девочки, не наигравшись салками, / Плохо играют в ласковых матерей» — тоже удивленный взгляд в прошлое на игру, в которой нечто важное уже произошло), во-вторых — не коллективный, а индивидуальный и интроспективный (с одной стороны, «Все оказались чьи-то, а я ничья»; с другой — в стихо­творении «Рождество»: «Мы идем не спеша: мама, я. Папа курит опять…» — образ домашнего ребенка, рядом с которым мама, папа, дед, а не сверстники). Вот редкий пример, фиксирующий совместный опыт детей, — характерно, что этот опыт ведет не друг к другу, а внутрь себя. Это символический сюжет, принадлежащий к кругу обрядов рождения и смерти (сфера, которой в фольклоре «заведуют» преимущественно женщины):

Мы хоронили местного кота

В саду у школы, за цветущим терном…

………………………

…Вся детская орава

Стояла полукругом в тишине.

И смерть, землей укрытая сырою,

Гудела медью вязко, как во сне,

Дрожала эхом сонным над рекою.

На уровне языка пересечение возникает в универсальном детском фольклоре, заговаривающем боль. У Кинаш:

У собачки боли, и у кошечки поболи,

У большой черепахи близ острова Сомали,

У стрижа, у гадюки под скошенных трав копной…

В каждой твари боли. В небесной, морской, земной.

А во мне не боли. А во мне не расти, беда…

— далее стихотворение выходит к сквозному для книги богоборческому мотиву, о котором — чуть позже. У Трифоновой боль конкретная (гвоздь, проткнувший стопу), и перебор перетягивающих на себя боль существ тоже привязан к моменту, осязаем:

…как будто повторяя: «Боль, боли

у кошки, у собачки, у голубки,

у курочки, у ежика, у мышки,

у змейки, у лисички, у лошадки,

у паучка, у ящерки, у зайки,

у Настеньки пройди, пройди, пройди».

Погружение в стихи Медведева настраивает глаз на пристальное внимание к деталям и различение тонких переходов:

На Волхонке снежок, на Стромынке.

Пусть зима промелькнет, недолга,

нам показывая картинки

цвета низкого потолка.

Потолок номинально белый (не зря одним из культовых текстов «поколения тридцатилетних» стало «В комнате с белым потолком…» И. Кормильцева, в 1986 году пропетое группой «Наутилус Помпилиус»), но как северные народы различают разные цвета снега, так и печальных горожан, привычных к серо-бурому пейзажу, устоявшийся образ жизни делает восприимчивыми к полутонам. При разговоре о стихах Медведева иногда упоминают скромность художественных средств («неприметность», «поэтика как будто усередненная, затертая, безликая» [Кутенков 2017]; «без особых стилистических приемов» [Алиханов 2019]), но, кажется, следует разграничить визуальный и языковой ряды.

Палитра действительно блеклая (впрочем, именно эти оттенки обыкновенно называют сложными и нюансными), как и реальные краски межсезонной хмари, где только изредка промелькнет «беззащитно-синий» цвет треников алкаша-соседа («автор этой картины вправе тягаться с Басе: // внешняя простота и лаконичность линий…») или красные плоды рябин и яблонь. «Внешняя простота» лишний раз подчеркивает, что автор — тонкач, настроенный на приглушенность со всем тщанием. На уровне же лексики общей интонацией скрепляются и язык будничного разговора, и просторечие (и единственное на книжку матерное слово), и неслучайные древнерусские словеса, и призраки античной культуры…

Образы снега и льда сопрягаются со смысловыми мотивами терпения, обреченности, знания о смерти и готовности жить. Здесь поэтика Г. Медведева и А. Трифоновой пересекается вплоть до буквальных совпадений: «Не тай, снежок» Медведева и «Терпи, ледок» Трифоновой. Лирический субъект у обоих авторов очеловечивает таким образом природу: стихия выступает как страдательное начало, законы времени и цикличности стоят над нею (и у Трифоновой предел снежной антропоморфности — утопическая поездка туда, «где снегурочка не растает»). Приведем несколько примеров.

У Медведева:

Недолго пролежит снежок

октябрьский.