Младший классик и окружение старшего

С. Розанова, Лев Толстой и пушкинская Россия, М., «Наука» – «Флинта», 2000, 288 с.

Как ни странно, монография на тему «Л. Толстой и Пушкин» – о двух вершинах русской литературы, об истоке и завершении классики XIX века – до сих пор не написана. В самом общем плане проблему поставил Б. Эйхенбаум в небольшой статье 1937 года ¹. Книжка, относящаяся к важному, но частному аспекту проблемы, – одна, 87-страничная ². Остальное – статьи, либо конспективно излагающие некие основные положения, либо опять-таки частные по тематике ³. Ничего подобного книгам Д. Мережковского и В. Вересаева о Толстом и Достоевском среди работ пушкинистов нет и в помине. Тем ценнее материалы, собранные С. Розановой. Они касаются главным образом не творчества как такового, это отнюдь не сравнительное литературоведение, а скорее работа историка- биографа, главное в которой – обнаружение и систематизация неизвестных или малоизвестных фактов из жизни двух великих людей, предшественника и «преемника», как не раз излишне настойчиво называет Толстого исследовательница, опираясь на несколько авторитетных высказываний и не пытаясь рассматривать сложный вопрос о притяжениях- отталкиваниях, отличавших действительное отношение младшего классика к старшему, прежде всего к его прозе (пушкинская поэзия в целом, как справедливо писал Эйхенбаум, осталась Толстому чуждой). Заглавие книги С. Розановой расширительно, речь идет не о восприятии Толстым эпохи Пушкина со всеми ее социальными слоями и историческими проблемами, а о пушкинско-толстовском окружении, об общих знакомых и их роли в жизни и творчестве обоих писателей. Но ввиду неразработанности темы «повышающая» стилистика заголовка оправданна.

Скрупулезное изучение фактов позволило отметить даже родство Пушкина и Толстого. Первый «среди своих предков в «Начале автобиографии» назвал «прадеда Александра Петровича», женатого «на меньшей (так в тексте книги. – С К.) дочери графа Головина». У Ивана Михайловича Головина были две дочери: меньшая Евдокия – прабабка Пушкина, и старшая Ольга, вышедшая замуж за Юрия Юрьевича Трубецкого, – прабабка М. Н. Толстой, матери Толстого» (с. 31). Но введение в тему ориентировано главным образом на установление общего в мировоззрении писателей. «Казалось иногда, что они вели согласный диалог. «Непотомственное связано с низким дряблым деспотизмом» (т. VIII, с. 104), – заметит Пушкин, а Толстой с горечью запишет в дневнике: «У нас нет аристократии, которая ограничивала монарха» (т. 46, с. 21)» ⁴ (с. 12). Один в 30-е годы написал заметку, получившую название «О дворянстве», другой в 1858 году – «Записку о дворянском вопросе» (впрочем, никому не показанный беловик сжег). «Пушкина страшила «пугачевщина», и «дворянская стихия мятежей», а Толстого же – только разрушительные действия «низов» в ответ на умаление их прав, на несправедливость. Но у каждого из них, пусть с некоторыми оговорками, «мысль дворянская» была неотделима от «мысли народной», а идеальным представлялось патриархально-поместное существование» (с. 14). В доказательство приводятся легкое перевоплощение Лизы в дочь кузнеца Акулину («Барышня-крестьянка») и толстовское эмоциональное рассуждение о Наташе Ростовой, сумевшей понять (в доме «дядюшки» после охоты, во время танца) «все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи… и во всяком русском человеке», а затем союз бедного дворянина Дубровского с взбунтовавшимися мужиками (правда, можно вспомнить, что, покидая их, разбогатевших, Владимир сказал: «Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло», – вслед за чем, однако, «грозные посещения, пожары и грабежи прекратились»). Толстой во Флоренции зимой 1857 года открыл в амнистированном декабристе С. Волконском «новый вариант личности аристократа-демократа, которая начиная с «Детства» художнически им исследовалась и. интересовала его» (с. 136).

Вместе с тем делается упрек советскому толстоведению, в котором было «принято полагать, что писатель под «злом правления русского» подразумевал самодержавие… Ведь после этой начальной фразы следовал такой текст: «И ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного, соединенного с монархическим, правления на основании существующих выборов» (т. 46, с. 137)» (с. 18). Но не всякая монархия есть самодержавие, так что литературоведческая традиция не была беспочвенной, а поздний Толстой прямо заявлял в письме к Николаю II от 16 января 1902 года: «Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением» ⁵. И все же предостеречь от радикализации взглядов раннего Толстого стоило.

С. Розанова полагает также, что «Утро помещика» реализовало «сюжет Тентетникова»: «Спустя четыре месяца после того как в огне исчезло бессмертное творение Гоголя, никому неизвестный юнкер, словно подхватывая творческую эстафету, начинает сочинять роман с той же коллизией возвращения молодого дворянского отпрыска в родные пенаты, с такими же благими намерениями, как у Андрея Тентетникова, и досказывает то, что не было сказано его великими предтечами» (с. 22). Наряду с Гоголем это Пушкин как автор начатого романа в письмах. Но у Толстого получился «антипомещичий роман, обнаживший процесс умирания той «формы» жизни, которой он отдавал да и будет отдавать предпочтение перед всеми другими» (с. 21) ⁶.»Реализация» невоплощенных замыслов писателей первой половины XIX века оказалась собственно толстовской, соответствовавшей новым временам. Цитируя относящиеся к Пушкину высказывания Погодина в связи с «Войной и миром» и Достоевского в связи с «Анной Карениной», С. Розанова лишний раз констатирует «причастность Толстого к пушкинскому миру, верность его художественной традиции» (с. 28) и оговаривает: «Но идея абсолютно нова, ибо Толстой описывал русское общество на иной стадии развития, чем автор «Евгения Онегина», и в повествование о жизни и смерти Анны вводит мотив гибельной, ломающей судьбы «страсти»» (с. 29).

Уже в первой главе книги, обосновывающей ее тему, рассказывается об общих знакомых Пушкина и Толстого, например о графе Д. Блудове. Бывший «арзамасец», вышедший в министры, представлен здесь читателю без осуждения, как содействовавший Пушкину в его исторических трудах. «Блудов лично докладывал Николаю о дозволениях поэту отыскивать в архиве (министерства. – С. К.) иностранных дел материалы и сочинения по истории Петра. Царь разрешил, но под наблюдение Блудова или по его назначению. Он выхлопотал поэту разрешение на издание газеты «Дневник», которое, к сожаление (так в тексте. – С.К.), не состоялось» (с. 33). Толстой же бывал в салоне Блудовых, впоследствии в процессе работы над «Хаджи-Муратом» усложнял образ государственного деятеля, который тайно, с приятелями, осуждал распоряжения Николая I, давившие просвещение, но покорялся. Его дочь Аннет, видимо, явилась прототипом Анны Павловны Шерер. Как и большинство «стариков», она не приняла «Войну и мир», однако ее суждение относится лишь к начальным главам «1805 года» (кстати, на с. 243 приводится забываемый, практически не упоминающийся в научной литературе факт творческой истории «Войны и мира»: «Осенью 1865 года Толстой начал писать вторую часть «1805 года»»От Аустерлица до Тильзита», опубликованную в «Русском вестнике» под названием «Война»»). «Еще Пушкин заметил, что Блудов закостенел в своих вкусах, отстал, не реагировал на процессы, происходившие в современной литературе. Но возможно, Анна Дмитриевна, ежели прочла бы весь роман Льва Толстого, – предполагает автор книги, – изменила бы свой взгляд, сменила гнев на милость» (с. 34).

Сам же Толстой резко отозвался о коварном друге Пушкина А. Раевском, которого в 1856 году видел у Сушковых, и потом в «Войне и мире» оспорил предание о герое Отечественной войны генерале Раевском, вышедшем в Салтановском бою со своими двумя юными сыновьями под страшный огонь. Толстому этот поступок показался излишне театральным и даже жестоким. «Соотносил ли тогда великий художник между собой два облика – юноши-воина и «отвратительного» шестидесятилетнего отставного полковника, за которым пристально наблюдал на вечерах у Сушкова?» (с. 40). Довольно слабый писатель Н. Сушков – тоже связующее звено между Толстым и Пушкиным, он знал Пушкина еще ребенком, посещал его в лицее. В книге фигурирует и младший брат А. Раевского – «генерал Н.Н. Раевский» (с. 71, 84), именуемый без приложения «младший», нелишнего для малосведущих читателей, поскольку военачальника, с которым Пушкин общался во время путешествия в Арзрум (1829), звали так же, как более прославленного генерала-отца, – Николаем Николаевичем.

Проблема «двух обликов» тех или иных лиц встает далеко не только применительно к А. Раевскому. Все-таки хронологическая дистанция была пройдена немалая. К А.О. Россет-Смирновой Толстой уже никак не мог относиться по- пушкински или по-лермонтовски. Тургенев представил ее в далеком от поэтичности образе Дарьи Михайловны Ласунской («Рудин»). «В поведении Смирновой с годами все явственней стали проявляться нетерпимость, ожесточенность, раздражительность, переменчивость настроений, какие-то странности, пользуясь терминологией Толстого, «дурной жанр». Еще Вяземский подметил в своей «очаровательнице»»смесь противоречий»» (с. 103). Приводятся нелицеприятные высказывания о ней братьев Аксаковых, М. Погодина, П. Анненкова, Я. Полонского. «Но мало кто догадывался, – отмечает автор книги, – что терзавшая с юности Смирнову наследственная душевная болезнь обострилась, участились периоды депрессий, немощи, срывов: все это проявлялось и в манере держать себя, в неконтактности. Кроме того, «удручала» ее несчастливо сложившаяся личная жизнь…» (с. 105). Надо подчеркнуть, что далеко не во всякой литературоведческой книге можно найти сведения о манере какого-либо из писательских знакомых держать себя. Совсем не по-пушкински относился Толстой к князю А.

1. Б. Эйхенбаум, Пушкин и Толстой. – В кн.: Б. Эйхенбаум, О прозе, Л., 1969, с. 167-184. «На первый взгляд, – писал ученый, – полная противоположность позиций и поведения. На самом деле – одна из тех противоположностей, которые сходятся, потому что смыкают собой целый исторический круг… Не у Гоголя, не у Тургенева, не у Достоевского (при всей его заинтересованности некоторыми темами Пушкина), а именно у Толстого находим мы своего рода дозревание или, вернее, перерождение замыслов, тем и сюжетов Пушкина…» (с. 167), в доказательство чего приводятся параллели: «Евгений Онегин» в свете замысла семейного романа – «Война и мир», «Анна Каренина»; «Рославлев», «Русский Пелам» – и вновь «Война и мир»; кавказские поэмы, «Цыганы» – «Набег», «Казаки»; петровская тема у обоих писателей; «Капитанская дочка» – «Хаджи-Мурат»; сказки Пушкина – народные или азбучные рассказы Толстого. Прямо ориентированы на Пушкина толстовский «Кавказский пленник» и, по-своему, «Анна Каренина». [↩]
2. Е.Н. Строганова, Пушкинские начала в «Войне и мире» Л. Н. Толстого, Калинин, 1989. [↩]
3. Краткую библиографию см.: Л. Фризман, Семинарий по Пушкину, Харьков. 1995, с. 252-253. Ни одна из перечисленных здесь работ С. Розановой не упоминается. Ее задачи совершенно другие. [↩]
4. С. Розанова ссылается на Полные собрания сочинений Пушкина в 10-ти томах (Л., 1977-1979) и Толстого в 90 томах (М., 1928-1958). Пушкинская запись сделана по- французски; перевод на с. 410: «Потомственность высшего дворянства есть гарантия его независимости; обратное неизбежно связано с тиранией или, вернее, с низким и дряблым деспотизмом». Неточности при цитировании слишком распространились во многих современных изданиях. [↩]
5. Л. Н. Толстой. Собр. соч. в 22-х томах, т. 19-20, М., 1984, с. 505. [↩]
6. Уместно напомнить, что в начале XX века автор «Истории русской интеллигенции» рассматривал тип Тентетникова как «предтечу Ильи Ильича Обломова» (Д.Н. Овсянико-Куликовский, Литературно-критические работы, в 2-х томах, т. 2, М., 1989, с. 201). [↩]