Мистика цифр (Итальянская интеллигенция в ожидании 2000 года)

За пятнадцать лет до начала третьего тысячелетия весь мир, естественно, размышляет о том, что будет происходить в 2000 году. Но итальянская печать и телевидение обращаются к важной теме так настойчиво, что порой это кажется монотонным. Они хотят предвидеть решительно все, начиная с высот культуры и кончая продуктами питания, модой, а также, конечно, политикой: что будет делать энное итальянское правительство в 2000 году, и как оно будет решать все проблемы и трудности, которые неизмеримо и непременно возрастут.

Однако, не ограничиваясь футурологией, итальянцы иногда обращаются к тому, что происходило примерно 2000 лет тому назад. В июне 1985 года произошел «интеллектуальный скандал по-итальянски», виновником которого оказался Гай Цецилий Плиний Младший, прославленный писатель, оратор и юрист, оставивший в наследие человечеству десятитомный «Eplstolario», атакже «Панегирик» Траяну. Случилось так, что в прошлом году одно из «писем» Плиния Младшего, адресованное не императору Траяну, не Тациту, не Светонию, а не слишком известному Мезио Массимо, было включено в число тем для экзаменов на получение аттестата зрелости. В этом письме Плиний Младший высказывался против тайного голосования в сенате.

Вопрос оказался жгуче актуальным, поскольку председатель Совета Министров Италии Кракси как раз добивался отмены тайного голосования в сегодняшнем сенате. Совпадение это или же злой умысел, никто толком не знает. Однако был запрос в парламенте, появились заявления в печати, интервью и контринтервью, разгорелись ученые споры в академическом мире,– и можно сказать, что итальянская интеллигенция разделилась на два непримиримых лагеря. Некоторые считали Плиния Младшего консерватором чистой воды, другие полагали, что «Письма» следует рассматривать «в более демократическом ключе». Кто-то высказал большие сомнения, ибо вообще показалось странным, почему вопрос о тайном голосовании в сенате Плиний Младший затронул в частном письме. Поскольку в дебатах, естественно, принимали участие литературоведы и историки, специалисты по Древнему Риму, то нашелся ученый, резонно заметивший, что в те времена не было телефонов и все вопросы, как общественные, так и сугубо личные, обсуждались в письмах. Потом Плиния Младшего оставили в покое, так как в середине июля все разъехались на летние каникулы и страсти затихли.

Без сенсаций, однако, жить в Италии нельзя даже в самые жаркие месяцы. Одна из них была связана с Джузеппе Бальзамо. Таково его подлинное имя, но в истории он известен как граф Алессандро Калиостро. Знаменитый целитель и маг, присвоивший к тому же себе одно из самых высоких масонских званий, этот сицилианский авантюрист был замешан в нескольких фантастических скандалах второй половины XVIII века; в 1791 году его приговорили к смертной казни, но потом папа Пий VI заменил смертную казнь пожизненным заключением, и Калиостро умер в тюрьме; точное место, где он похоронен, неизвестно. Так вот, ранней осенью 1985 года два итальянских мага, президент и секретарь Консорциума магов, консультанты по астрологии и оккультным наукам, явственно слышали голос Калиостро, который требовал, чтобы его кости «наконец перенесли на любимую землю Мальты». Правда, некоторые журналисты отнеслись к подобному заявлению скептически, но поскольку маги смогли каким-то образом определить место, где похоронен граф Калиостро, начались раскопки. Земля принадлежит какой-то синьоре, совершенно не интересующейся всеми этими проблемами. Сначала она к раскопкам отнеслась безропотно. А потом, когда ничего не нашли, маги велели копать поблизости… Кончилось тем, что синьора обратилась к адвокату, чтобы положить конец всем этим изысканиям, мнения же газет разделились. Инцидент вызвал шум в определенных кругах не только в Италии, потому что культ памяти Калиостро существует в разных странах. В Италии, однако, кто-то трезво заметил, что эпопея эта– «уже Апокалипсис».

Добавим, что проблема магов возникла в Италии примерно в 1983– 1984 годах, причем отнеслись к ней весьма серьезно. Началось с того, что почти одновременно в нескольких крупных городах по частным каналам телевидения стали выступать маги и преимущественно (позволим себе неологизм) магини, и передачи эти пользовались очень большим успехом, о них заговорила пресса– с подробностями, точными данными: именами, адресами и т. д. Появилось сообщение о том, что в столице открывается специальное высшее учебное заведение с тремя факультетами: гадание на картах, хиромантия и оккультные науки. Пятнадцать занятий, плата сравнительно доступная, отбор учащихся самый строгий. Преподаватели– специалисты высшей квалификации, всё на самом современном уровне, никаких ритуальных штук. По окончании занятий выдаются дипломы, которые, однако, не дают права профессионально заниматься этими научными дисциплинами.

Высшее учебное заведение, о котором идет речь, создано по частной инициативе. Выступления магов по телевидению, как уже отмечалось выше, первоначально шли тоже только по частным каналам. Но существуют законы конкуренции, и в конце концов Раи-ТВ, государственная организация, когда-то не поддававшаяся такого рода соблазнам, не выдержала и обзавелась своими магами. Самый популярный из них известен под именем «Мистер О.», но, как пишут некоторые еженедельники, на самом деле это какая-то синьора средних лет, живущая во Флоренции. Передачи «Мистера О.» имели бешеный успех, разумеется, скорее успех скандала, потому что часть налогоплательщиков была шокирована тем, что «вся эта дьявольщина» отныне как бы легализована.

Затем начали обсуждать проблемы парапсихологии, проводились и «круглые столы», однако многие говорили, что маги не имеют ничего общего с парапсихологией. В ходе дискуссии нередко давались слишком элементарные объяснения всем этим феноменам. Серьезно подошел ко всей проблеме крупный социолог Франко Ферраротти, о котором речь пойдет и дальше. Он утверждает, что магия, астрология, оккультные науки произрастают в постиндустриальных обществах, где достигнут очень высокий уровень материального благополучия, но утрачены многие важные духовные ценности.

Представляется самоочевидным, что тревожные, подчас выражающиеся в неожиданно парадоксальных формах раздумья творческой интеллигенции о том, что нас ожидает через каких-нибудь пятнадцать– двадцать лет, происходят на фоне кризиса моральных и интеллектуальных ориентиров.

Обострение социальных противоречий, накал политических страстей неизбежно отражаются в сфере культуры. Не следует забывать и о том, что подрастают поколения, далекие от традиционно-гуманистических представлений о добре и зле. Идет борьба за души людей, которые станут взрослыми в 2000 году. Во что они будут верить, чем они будут дорожить? Все смутно и проблематично…

За двадцать лет до наступления третьего тысячелетия, когда бум вокруг магов еще не достиг такого размаха, в Турине была проведена серия телевизионных интервью с писателями, философами, историками и другими представителями интеллигенции. Они должны были ответить на вопрос, каким будет мир в 2000 году. Интервью проводил Альберто Синигалья, одаренный литературовед и специалист в области масс-медиа. Много лет тому назад Синигалья основал во влиятельной туринской газете «Стампа» еженедельное приложение «Туттолибри». Синигалья работал и в крупных книгоиздательствах, и на телевидении, а в 1985 году стал одним из основателей нового журнала, посвященного в основном театру и музыке.

Туринские телеинтервью– их было тринадцать– имели исключительный успех, и в 1982 году Синигалья выпустил книгу¹, куда включил все тексты. Введение к ней написал известный литературовед, большой эрудит, прозаик и эссеист Джорджо Манганелли, принадлежащий к итальянской литературной элите. Книга открывается стихотворением очень чтимого писателя Примо Леви. Всего десять строчек, не мистических, но очень печальных, отчасти, видимо, создающих общий тон книги: «Тысяча и еще одна тысяча…» В стихотворении прямой намек на знаменитый «Валтасаров пир».

Одна тысяча, две тысячи лет– мистика цифр существует и нередко оказывает влияние даже на вполне уравновешенные умы. Известно, в каком огромном напряжении жили люди, ожидая 1000 года. В конце первого тысячелетия значительная часть человечества верила в загробную жизнь и боялась Страшного суда и ада. Сейчас же, в условиях упадка религии, многие в потустороннюю жизнь уже не верят. Однако наши современники, дети атомного века, боятся– и под их опасениями есть реальные основания,– что исчезнет самое понятие «потом».

Во время бесед Синигалья варьировал вопросы в зависимости от того, с кем говорил, и это естественно, но некоторые– ключевые– вопросы повторял. Так, например, он спрашивал всех о том, какими будут интеллигенты в начале третьего тысячелетия, изменится ли роль поэзии, музыки, изменится ли само представление о прекрасном, какой будет система образования, сохранится ли влияние периодической печати, будут ли издавать книги, как будут складываться взаимоотношения между старшими поколениями и молодежью. Главное же– он просил своих собеседников «дать три ключа, три талисмана для 2000 года». Некоторые отвечали ясно и серьезно. Другие зашифровывали свою мысль, как в герметической поэзии, так что слова их можно истолковывать по-разному. Были и такие, кто, кажется, рассматривал эти выступления как своего рода интеллектуальную игру и возможность щеголять парадоксами.

Первым было выступление Итало Кальвино, писателя, которого хорошо знают в нашей стране. Даже сейчас, спустя несколько месяцев, трудно привыкнуть к мысли, что Кальвино уже нет в живых. Тогда в Турине он говорил о том, что ему и его поколению к 2000 году будет около восьмидесяти, «если ничего не случится». К несчастью, случилось. Кровоизлияние в мозг, сложнейшая операция, одиннадцать дней агонии. Ему не было еще шестидесяти двух лет; как много он мог бы еще написать…

Напомним, что еще в 1960 году Кальвино с горечью утверждал, что между познанием мира и его изменением существует значительный разрыв во времени; именно тогда у писателя впервые промелькнуло слово «лабиринт». А еще через два года он написал эссе, ставшее знаменитым: «Вызов лабиринту». Центральная мысль сводилась к тому, что в результате промышленной революции литература, искусство и философия получили жесточайшую травму, от которой им не удается оправиться. На протяжении многих веков, писал Кальвино, существовали некие взаимоотношения между индивидуумом и другими людьми и всем окружающим миром. Но после того как исчезло понятие «вещи», замененное понятием «товары», и машины начали опережать людей, культуре, если она вообще хочет сохраниться, нельзя довольствоваться своими обычными ресурсами: она должна прибегать к знаниям и опыту этнографов и социологов. Культура попала в лабиринт, она должна найти в себе силы для того, чтобы бросить вызов лабиринту.

Прошли десятилетия, но, надо думать, эти два слова оставались программными для Кальвино. И сегодня, в момент особенного наступления в Италии масс-медиа на литературу, не только мы вспоминаем эти слова писателя.

В интервью, которое Кальвино дал Синигалье, нарисована довольно жуткая картина 2000 года. Кальвино предполагает, что к тому времени роль активной части населения Италии, да и всего человечества (а сюда он относит среднее поколение и молодых, но уже вполне сформировавшихся людей) несколько уменьшится. О том, как и где будут жить эти люди, писатель говорит сравнительно мало. Но он убежден, что к 2000 году будут созданы особые города для стариков и для детей.

Первый вопрос, заданный Синигальей Кальвино, формулировался так: «Будет ли еще существовать в 2000 году старость?» В своем ответе, как мы помним, Кальвино исходит из того, что ему лично и его сверстникам («если ничего не случится») в 2000 году будет приблизительно лет восемьдесят или около того,– следовательно, проблема для всех людей этого поколения и для него самого одновременно и социальная и личная. Кальвино рассуждает о том, как на протяжении человеческой истории, в обществах разного типа, начиная с античного мира, складывались взаимоотношения между стариками и молодежью: «Различия между старыми и молодыми и взаимоотношения между ними– это один из аспектов, которые лучше всего характеризуют данную цивилизацию. Что означает старик для цивилизации– об этом, мне кажется, действительно важно серьезно думать и дискутировать. Потому что мне представляется несомненным, что сегодня старики теряют свое значение. В другие эпохи различие между старыми и молодыми было очень четким, и образ старика имел весьма яркие отличительные черты: положительные или отрицательные. Старик мог считаться хранителем мудрости, патриархом– объектом для почитания или, напротив (может быть, в то же самое время), старым ворчуном, старым скупцом, препятствием, которое надо устранить для того, чтобы дать возможность утвердиться молодым».

Кальвино считает, что сегодня практически старики уже устранены. В качестве примера он привел систему пансионатов в Америке, где есть «целые города, состоящие из таких пансионатов». И в Европе, на Ривьере, есть города, где старики видят только стариков. Конечно, заметил Кальвино, это соответствует реальному положению вещей, «утрате отношений, утрате смысла». Однако не следует упрощать: Кальвино кажется еще важнее другое– не проблема отдельных городов, а вопрос о том, как одно поколение может передать другим «ценности, опыт, энергию». И добавляет: «Мы знаем столько примеров– усталые молодые люди и полные энергии старики».

Синигалья задал Кальвино не менее шести вопросов именно о проблеме старости, поворачивая тему то так, то эдак. И то, что отвечал Кальвино, звучало почти драматично.

Мы говорим «почти», потому что не хотим ничего упрощать, педалировать, придавать, быть может, слишком большое значение именно этому интервью. Вместе с тем Кальвино говорил: «Мы живем в мире, где опыт больше не аккумулируется. Что я смогу передать другим людям через двадцать лет? Какую мудрость? На сегодняшний день, должен сказать, мне удалось скопить очень мало из того, чему я смогу научить тех, кто придет после меня. То, что несомненно, может засвидетельствовать любой старик,– это сумму ошибок, совершенных им, отрицательную сторону собственного опыта, если у него хватит ясности ума, чтобы признать ошибочность опыта. Но как объяснить все это молодым, которые не проявляют ни малейшего желания выслушивать тебя? Молодые нуждаются в том, чтобы лично совершать ошибки, даже если они будут такими же, какими были ошибки отцов, или похожими…»

Но есть ли какой-нибудь положительный опыт, который можно передать другим, настаивал Синигалья и допрашивал, верит ли в это Кальвино. Ответ утвердительный: да, конечно, есть, «и старые и молодые чувствуют потребность узнавать себя в какой-то системе ценностей». Но вопрос в том, каким образом разные поколения могут общаться и приходить ко взаимопониманию. Кальвино думает, что «больше всего могло бы сблизить между собой поколения сопоставление совершенных ошибок, но это опыт, не поддающийся передаче, потому что каждое поколение должно совершить свои ошибки. Различие скорее заключается в том позитивном, что несет в себе каждое поколение, но это по природе своей немыслимо для передачи. Потому что едва лишь заходит вопрос о перечислении положительного, начинается риторика».

Кальвино всегда боялся риторики. И, по мере того, как Синигалья становился все настойчивее, Кальвино в своей антириторичности, кажется, немного перебарщивал. Так, старики будущегодолжныбыть неприятными и даже отталкивающими, хотя бы для того, чтобы возникало альтернативное стремление к красоте. Это могло бы «дать результаты, которые и не снились педагогической науке». Вообще, мысль Кальвино развивается, идею создания городов-гетто для стариков, может быть, надо даже усилить; скажем, вход в такие города надо было бы объявить запрещенным: «это могло бы иметь символическое значение», такие города можно было бы строить на краю света, чтобы они были как бы преддверием к потустороннему миру.

Но Кальвино, как и подобает большому писателю, мыслит образами. Возможен выбор: либо вложить в идею таких городов-гетто «инфернальный замысел», либо принять идеал Елисейских полей. Если будет избран вариантпроклятыхгородов, то возможны налеты страшно злых стариков на города, где живут молодые создания. Старики берут кого-нибудь из этих созданий в плен, чтобы сосать их свежую кровь, и далее шли рассуждения в том же духе, словом, полный набор известных по литературе ужасов. Если, напротив, избран Вариант Елисейских полей, то в городах-гетто будут жить библейские персонажи с белоснежными бородами и молодые будут выходить из своих городов и всячески пытаться проникать в города-гетто, «чтобы почерпнуть мудрость, которая хранится там и которой на самом деле, вероятно, и нет, но все равно поиски мудрости сами по себе могли бы стать чем-то чрезвычайно важным».

Тема стариков естественно сменяется темой детей. Кальвино считает возможным провести некоторую параллель между обособленностью стариков и обособленностью детей. Но с детьми сложнее, «потому что они будут в большой степени покинутыми и предоставленными самим себе». В городах детей будут построены громадные жилые массивы, и практически дети почти не смогут вырываться из этих огромных домов. Взрослых будет очень мало, важнейшую с социальной точки зрения роль будут играть, скорее всего, немногие старушки. В 2000 году бабушек, тетушек, кумушек останется мало,и им придется наблюдать за «ордами детей». Иногда, убежав из-под надзора, дети будут разбегаться по городским улицам, не обращая внимания на автомобили. Впрочем, движение будет постоянно парализованным, и дети смогут беспрепятственно бегать среди неподвижно стоящих машин. Это будут «дети разных рас, потому что в городах будут жить дети разной этнической принадлежности».

Как будут понимать друг друга дети, говорящие на разных языках? Согласно Кальвино, «произойдет лингвистическая эволюция, которая начнется снизу, начиная с детских лет, проведенных в западных метрополиях. Уже сейчас в таких метрополиях живет все больше африканцев и азиатов, так что смешение языков неизбежно. Надо считаться и с унифицирующим влиянием телевидения, которое прививает стандартный язык, несколько абстрактный, несколько пошлый…»

А роль музыки? Кальвино полагает, что она сохранится, но, вероятно, возникнут совершенно новые музыкальные формы. «Возможно,– заявил Кальвино,– что те старушки, которым придется руководить ордами детей, для того чтобы быть услышанными среди городского шума, будут общаться при посредстве труб, барабанов и других очень громких музыкальных инструментов».

Тут начинается часть интервью, которая вызывает чувство недоумения и горечи, если не предположить, что Кальвино сознательно хотел эпатировать людей, сидящих перед своими телевизорами. Возник совершенно невинный вопрос о природе, о том, какую роль природа будет играть в 2000 году. Кальвино сказал: «В каждом процессе большой экспансии есть один естественный элемент. В данном случае мы, безусловно, должны считаться с тем, что таким элементом являются крысы. Крысы размножаются все больше, потому что все кампании по их уничтожению приводят лишь к тому, что происходит естественный отбор: выживают крысы, которых не берут никакие новые отравляющие вещества, все более умные крысы, размножающиеся с такой быстротой, что никакая борьба с ними не окажется возможной». Следующий вопрос Синигальи легко предугадать: понадобится ли новый Крысолов? Кальвино предполагает, что в какой-то мере роль Крысолова будут играть старухи, контролирующие детей: «Дети и крысы будут господствовать в городах, иногда сражаясь между собою, а иногда объединяясь в борьбе против взрослых людей».

Должна признаться, что меня поразило то, что Кальвинонастаивална роли этих крыс. Во всех других случаях он отвечал на вопросы Синигальи приблизительно, не слишком определенно. Почему же в данном случае он упрямо повторял одно и то же? Физиологи подтверждают правильность размышлений о том, что крысы становятся умнее и все лучше приспосабливаются к ядовитым веществам, но мне кажется, что Кальвино нашел здесь некую символику.

Речь зашла о фантазии, и писатель ответил неоднозначно: что понимать под фантазией? Хотя к моменту этой беседы роман Кальвино «Если однажды зимней ночью путешественник» (1979), имеющий непосредственное отношение к пониманию автором фантазии, уже превратился в бестселлер, Синигалья о романе не упомянул. Мы же, размышляя над этим вопросом, не можем не считаться с романом: книга и телеинтервью очень близки по тематике и по времени появления. Синигалья спрашивает, будет ли человечество в 2000 году способно к фантазии. Сопоставим ответы Кальвино и его роман, иными словами, сопоставим теоретическую платформу писателя и его творческую практику. Не правда ли, заглавие «Если однажды зимней ночью путешественник» звучит как начальная строка из какой-то старинной баллады? И в романе есть моменты сознательной мистификации и сознательной пародии. Кальвино подтвердил это. Написав «десять романов в романе»,– именно так он определил эту книгу, ибо здесь есть десятьпервыхглав, вполне самостоятельных, со своей фабулой, со своим ритмом,– писатель предложил читателям на выбор десять вариантов тайны, которую каждый волен разгадывать, как ему заблагорассудится. Однажды он дал перечень и короткую характеристику приемов, к которым прибег в этой книге. В одном романе «реальность исчезает как туман». В другом, напротив, «все сосредоточено на истории, на политике и на действии». Еще: «преобладает интроспекция и интроверсия». Или: «все чрезвычайно точно, вещно, чувственно». И так далее, есть даже «апокалипсический роман». В общем, не только мистификация и пародия, но и многозначность видения мира, восприятия реальности.

О фантазии же Кальвино говорит следующее: «Я несколько недоверчиво отношусь к этому императивному требованию творческого момента, которое раздается со всех сторон. Все должно быть творческим: воспитание, работа любого типа. А я думаю, что в качестве основы важнее всего точность, конкретность, чувство реального. Лишь на основе некоей прозаической солидности может рождаться творчество. Фантазия– это нечто вроде варенья, его надо намазывать на хороший ломоть хлеба. В противном случае, если основой будет фантазия, все останется бесформенным, как варенье, на котором нельзя построить ничего».

Но не исчезнет ли к 2000 году чувство прекрасного? Рационалист и немножко педант, Кальвино начинает теоретизировать. Да, он признает, что у людей есть потребность в прекрасном, в то время как нет потребности в уродливом, но понятие прекрасного постоянно изменяется. То, что «вчера не входило в официальные каноны прекрасного, может в какой то момент быть воспринятым именно как прекрасное. Сначала это будет индивидуальным мнением, потом оно может стать коллективным». Так, наступит день, когда «признают красоту пластики». Вообще надо стремиться к тому, чтобы «все время открывать новую красоту», не довольствуясь общепризнанными критериями. Правда, Кальвино признает, что «есть некие константы», но вообще надо «обновлять все понятия».

Каковытри талисманаИтало Кальвино? Первый– всю жизнь, с детства до старости, учить наизусть стихи. Второй– стремиться лишь к трудным решениям, «бороться против абстрактности языка, которая сейчас одолевает нас; брать равнение на точность– как в языке, так и во всем, что мы делаем». Третий и последний талисман: знать, что все, чем мы обладаем, может быть отнято у нас в любой момент. Поэтому наслаждаться тем, что мы имеем, «не забывая о том, что решительно все может превратиться в облако дыма».

Интересно, как сказанное Кальвино комментирует в введении Манганелли. Тема крыс его тоже занимает, и он задается вопросом: что это, в конце концов, должно означать. Он выдвигает предположение: крысы 2000 года– существа, которые Кальвиновообразил, а потом уж придумал псевдонаучное объяснение неудержимого и неискоренимого распространения крыс. Общеизвестна любовь Кальвино к умным и сложным играм. Поэтому Манганелли воспринимает все туринское интервью, как игру. И добавляет, что вообще Кальвино нравится поза оракула и что, вероятно, «некоторые его слова разоблачают прочную, но затаенную симпатию ко всему отталкивающему». Манганелли добавляет еще, что «для писателя тяготение к зловредной дьявольщине может оказаться подспорьем в его работе». Звучит как будто иронически, но дело в том, что у самого Манганелли есть такое тяготение,– и к этому мы еще вернемся.

После смерти Кальвино, когда итальянская печать подробно сообщала обо всем, что только возможно было разыскать о его жизни и творчестве, по телевидению показали именно это туринское интервью. И выбрали его отнюдь не как «игровое», а как очень серьезное. Может быть, как одно из свидетельств духовного кризиса писателя. В последний год жизни он тщательно готовился к циклу лекций, которые должен был прочесть в одном из самых престижных американских культурных центров. Должно было быть шесть лекций, и условное название одной из них– «Шесть памятных записок к будущему тысячелетию». Вероятно, рано или поздно тексты этих лекций (было готово только три) опубликуют в Италии, можно лишь предположить, что эта лекция была задумана как продолжение туринского интервью. Ясно, сколь важна была для писателя тема 2000 года…

Назовем теперь другое имя– Умберто Эко. У нас его пока мало знают, а в Италии говорят о «феномене Эко», и это представляется точным. Издатель Валентине Бомпиани рассказывает, как много лет тому назад у него работал один молодой, еще ничем не отличившийся сотрудник, который «изредка просовывал голову» в его кабинет и предлагал что-нибудь совершенно необыкновенное. И как лишь позднее станет ясным, насколько оригинально и смело мыслит этот человек, как много он знает, какие у него творческие возможности. Потом Умберто Эко пятнадцать лет заведовал в издательстве Бомпиани отделом эссеистики и все эти годы параллельно занимался семиотикой и социологией литературы. Не говоря уже о том, что он один из лучших итальянских медиевистов. Выдумывая всевозможные семиотические игры и загадки, он развлекается сам и развлекает читателей, и вот характерный заголовок одной ИЗ статей о нем: «Разгадать этого Эко– сложнее всего: он, в самом деле, загадка».

Задолго до выступления на туринском телевидении, занимаясь социологией литературы, Эко придумал остроумную и броскую теорию «четырех литературных измерений». В качестве отправной точки Эко взял тысячу рукописей. Первое литературное измерение– именно рукопись. Второе– рукопись, напечатанная в журнале или в престижном издательстве. Третье– напечатанная рукопись, завоевавшая успех (рецензии, премии, переводы на другие языки). Из тысячи рукописей только одна попадает в третье измерение, превращаясь в литературный факт, может быть, в событие, о котором итальянцы будут спорить.

Остается 999 отвергнутых хорошими журналами или авторитетными издательствами рукописей. Что делают авторы? 900 человек примиряются со своей судьбой, перестают думать о литературе, возвращаются в лоно семьи, или уходят в монастырь, или кончают жизнь самоубийством. Но остается еще 99 человек, не желающих признать поражение. Они-то (а ведь сколько тысяч рукописей создается ежегодно!) и составляют мирчетвертоголитературного измерения. В их среде есть свои прозаики, эссеисты и поэты, свои критики; у них есть свои журналы и издательства и свои невзыскательные читатели.

В одной статье для «Вопросов литературы» (1970, N 9) я подробно рассказала об этих исследованиях Эко. Через некоторое время после ее публикации приходит письмо из Италии на имя тогдашнего главного редактора В. Озерова. Автор письма, некий Анджело Гуаччи, спрашивает Виталия Михайловича, зачем он позволил одной своей сотруднице выступить с такой статьей, и выражает свою печаль и горечь по этому поводу, а в заключение добавляет, что если автор статьи пересечет итальянскую границу, он может быть привлечен к ответственности за диффамацию, согласно закону (параграф такой-то статьи такой-то).

Все в редакции очень смеялись и поручили мне написать ответ. Я написала Гуаччи, что не читала его романов, а просто изложила для советских читателей теорию Умберто Эко. Приходит новое письмо от Гуаччи, уже на мое имя, просто патетическое. Гуаччи благодарит «дорогую синьору» за откровенность, сообщает, что выслал два романа. Но спрашивает, почему «дорогая синьора» предпочла ему, Анджело Гуаччи, этого Эко, который… Романы я прочла, третий сорт. Но в одном была фотография автора и сведения о нем. Любопытный факт: он, оказывается, во времена фашизма был префектом полиции в городе Асколи-Пичено.

Вернемся, однако, к Умберто Эко, который выступает на туринском телевидении. Он решительно отказывается делать предсказания на 2000 год и вместо этого предлагает Синигалье несколькосценариев, касающихся будущего,– в сущности, Эко, любящий парадоксы, как бы предлагает на выбор различные варианты будущего. К пророчествам он вообще относится скептически и говорит: «Предсказаниями должны заниматься точные науки в лабораторных условиях», но добавляет,– и это весьма существенно,– что в лабораторных условиях можно заниматься «физическими фактами», а не судьбами людей, вопросами культуры и морали. Эко– семиотик, и для него важнее всего вопросы языка, коммуникации, приспособляемости человека к быстро изменяющимся условиям существования. 2000 год уже близок, и, «если ничего извне не помешает, можно полагать, что солнце останется центром солнечной системы».

Под словом «извне» подразумевается международное положение, демографические факторы, вероятность (или невероятность) атомной войны, экология. Если внутри солнечной системы будет все в порядке,– скажем мы, слегка пародируя манеру Эко,– то встает вопрос о языке и о средствах массовой коммуникации. Умберто Эко боится того, что язык к 2000 году станет беднее. Причина– процесс перемещения человеческих масс из одних стран в другие, некое смешение культур. Это может привести к тому, считает писатель, что верх возьмет желание упрощать все понятия, чувства, средства выражения и проч. и сводить все, к самому необходимому минимуму. В таком случае значениесловазаметно поблекнет. Хотим мы этого или не хотим, но телевидение прививает вкус к упрощенному и обедненному языку. Есть, однако, «параллельный сценарий», а именно:

1. AlbertoSinigaglia, Vent’anni al Diiemila, Torino, 1982.[↩]