Мистическая простота поэзии Анны Долгаревой

О новой поэзии

Открытием СВО стала новая русская поэзия. Она заявляет о себе не толь­ко тематически — антологиями патриотической лирики [Я —израненная… 2017; ПоZывVной… 2022; Великий… 2023 и т. д.]. Открылось новое чувство жизни — в присутствии смерти, вернулась безусловная правда речи.

Правота беспощадна: «Господи Иисусе, как же страшно, / стало минное поле, была пашня. / Небо черно от дыма, глаза режет. / Господи, мы одержимы, мы — нежить» (А. Ревякина, 1983 г. р.).

Свободная метрика чеканит смыслы: «В мире, в котором так не хватает опреде­ленности, / поэты строят скелет ритма счетом, / считалочка формирует мир и жизнь, / считалочка — самый распространенный стих» (А. Хайрулина, 1984 г. р.).

Слову возвращается сила: «Смерть идет с разбитых крыш, / Сквозь окно ползет на свет. / Ты встаешь и говоришь: / Нет» (А. Пелевин, 1988 г. р.).

Цель творчества очевидна — служение жизни ради защиты человека, народа, страны, насущных идеалов, исторического опыта, праведности самой поэзии. Этого требует время, когда «поле литературы» [Бурдье 2000] продолжает поле боя.

Новое — в актуализации классической формы: авторское «я», прямое высказывание, рифмованный стих, граждански-личностное самосознание, со-чувствие с читателем. Все это воспринимается как органическая простота, то есть непосредственность речи, в самораскрытии смысла, сила чувств, глубокая эмпатия.

Простота отвечает запросам времени и приходит по закону маятника, когда иссяк эвристический потенциал иррационально-субъективного мышления — ассоциативной метафизики, авангардного формализма, концептуалистской игро­вой рефлексии. Трагизм истории требует не только ясной позиции и свежего слова, но и говорения заново — резкого обновления традиции.

Отличие от великой простоты стихов прошлой войны, когда было «все понятно, все на русском языке», когда знали, «что нынче лежит на весах», когда жили гордостью «за самую милую, за горькую землю», а «горькая» «гордость» были одного корня, — в том, что все это теперь надо открыть, сформулировать заново и убедить своей правотой. И это делает поколение, выросшее в условиях разрыва — страны, культуры, человеческих связей, но при немыслимой прежде свободе, пределы которой были распахнуты — от вседоступности до вседозволенности. Полная автономность — небывалое явление, особо — когда принимает на себя социальную миссию. Автономность еще и автохтонна — она сама выбирает и творит почву для духовного роста.

Нынешняя свобода ищет свои корни — источник силы и ее оправдание. Основы со­циального самосознания, в отличие от сугубого индивидуализма, должны быть обще­зна­чимыми, узнаваемыми — глубинными, но ясными в своей очевидности. Поиск-обретение — драматургия личной судьбы, у поэта — путь к призванию.

Самый яркий пример — лирика Анны Долгаревой (1988 г. р.). Книга «Красная ягода. Черная земля» (2023) [Долгарева 2023] концептуальна как представление пути, ее назва­ние объединяет плоды и почву. В стихах выговорен интуитивный поиск, выражены жиз­нен­ная воля и мистическое самосознание — в ясной, строго проработанной, пронзительно-ощутимой поэтической речи.

Цель статьи — проследить процесс обретения поэтом своего призвания, то есть осо­знания права на творчество и своей роли в настоящей истории. Новизна — в заявленной миссии трагического героя, без романтического ореола, с пониманием полноты ответ­ственности. Стихи из Телеграма от 26 июня 2023 года говорят об этом дерзко, больно, опасно и безоглядно:

Меня называют валькирией спецоперации,
Потому, что я в вечность, в вечность пытаюсь вытащить,
В вечность, неподвластную никакому рацио,
Наших павших, хоть ты поле после них вытопчи.

Может, за этим я и родилась у матери у бесплодной,
Вымоленный, но на добро ли? — ребенок,
Существующий ближе к молчаливым, бесплотным,
Чем к живым, и бордюр, по которому я хожу, так тонок…
………………………………………………………………………………………
А вы думали, это просто?
А вы думали, все по ГОСТу?
А вы думали, это круто — быть военным поэтом?
А меня убьет не война, а вот это.

Мифомузыкальная ассоциация имеет в виду совсем других «вагнеров», и языческий образ девы-воительницы превращается в ангела — «валькирию от христианства». Хтони­че­ская энергия преобразуется в священную силу — в этом духовная суть исполнения мис­сии. Условие овладения силой — знание. Откуда оно берется, что открывает, во что обхо­дится?..

Генезис поколения — преодоление обреченности

Поэт выстраивает свой миф, но в случае Долгаревой в нем слишком много правды. Уроженка Харькова росла под крылом белгородской бабушки: «Я не ходила в детский садик / И с тех пор не умею быть коллективом <…> Внучка Бабы Яги из хрущевки / Учи­тельницы русского языка и литературы».

Первое знание открылось как ощущение своей чужеродности. Детское впечатление вписывается в уже осознанную судьбу как роковое — оно задало восприятие жизни:

В семь лет, отправившись в школу,
я узнала, что умерли те, о ком я читала…
…………………………………………………..
Зарыты в землю герои Гайдара,
никто не шлет привет Мальчишу.
Они проиграли, а я дышу.
Наверное, тогда я и стала старой.

Это существование подобно посмертному — в ином мире, вопреки всему и дыша «во­рованным воздухом», по-мандельштамовски.

Второе открытие — необязательность присутствия целого поколения. Жизнь по праву должна принадлежать молодости, но в 23 года уже ясно, что просто повезло: «Да, девя­ностые. В общем, спасибо, что выжили. / Круто, что было». Через шесть лет существо­вание вопреки всему видится творчеством в пустоте — из себя и из подручного материала:

мы вырастали в то, чему нас научили
от жвачек вкладыши и черная земля,

всосавшая в себя бессмысленные трупы
начала девяностых, мы росли на них,
как хищные цветы, ноктюрны в ржавых трубах,
как спорынья во ржи, как вольный белый стих…

Болезненные формы и образы жизни — уже не вызов благополучной красоте, как бодлеровские «цветы зла» или флейты-трубы футуристов. Ржавые, сорные, ядовитые, «хищ­ные» — не злые! — это не эстетические эпитеты декаданса, а свойства выживающего естества, которое дышит ямбом и волей чистого «белого стиха».

Предательская бесплодность времени-истории очевидна старшим поэтам: «Век-заложник, каинова печать / на устах и на раменах…» (О. Чухонцев). Молодые пере­живают это как смертность этноса — таково третье открытие познания, и самое пронзи­тельное. Небытие стало обыденным, о чем и говорит цикл Долгаревой «Жатва»:

В ноябре здесь всегда дурная погода,
и мертвые ходят среди людей.
Вот, например, вот этот пацан — стоит, не садится,
или вот эта тетка с корзиной груздей,
я научилась узнавать их лица…

Тема присутствия неживых в здешнем мире давно вышла за пределы оборотни­чества: так С. Кржижановский раскрывал бедствие нереализованной энергии — неизбытых судеб («Фан­том», 1926; «Мост через Стикс», 1931), а Ю. Мамлеев передавал болезненную при­вя­занность к бытию («Изнанка Гогена», 1982).

Реальный провал в инобытие — не фантазм, не сюрреализм, но социальный опыт, зрелище вымирания народа, обескровленного потерей перспектив, глубинного и ясного смысла существования. Это расплата, ибо психологический строй этноса побуждал жить поэтически, следуя своей душевно-духовной воле. В русской версии поэзия произрастает из земли, но стремится к невозможному. Дух природен, и в этом роковая зависимость: отрыв от почвы и поэзии обрекает народ на упадок, перерождение или физическое небы­тие. Долгарева видит, чувствует это, знает по себе, и поэтический инстинкт ведет ее с сыт­ных украинских черноземов в Россию, в Петербург, затем — на скудные земли русского Се­вера, где стойкий вещий дух еще соразмерен энергетике сурового пространства. С 2015 года жизнь связана с Донбассом, где русская судьба и речь отстаивают право на само­бытность.

Поэтические законы существования — трагические. Решительное обновление жизни не­воз­можно без жертв — и на них способны те, кто преодолел пустоту, когда социум отдался влечению к смерти, самоуничтожению. Таково призвание поколения: «…выросли для войн — вот орден, вот и крестик, / мы соль земли, и мы — ее же перегной.