Мирской набат Федора Абрамова

1. КОЛЕБАНИЯ МАЯТНИКА

Листаешь в тиши читального зала подшивки газет, перевертываешь пожухлые слегка страницы журналов 60-х – начала 70-х годов. И читаешь о Федоре Абрамове: «озлобленная клеветническая позиция автора»; «Никаких – ни художественных, ни публицистических – попыток взглянуть на жизнь и быт деревни… с общегосударственных позиций в романе нет»; «он вступил в противоречие с правдой жизни, которая в конечном счете обернулась художественной ложью»… Сам писатель назван «очернителем», «заезжим туристом, копающимся в мусорных кучах и не желающим видеть светлую новь социализма». И еще, еще… Такие письмена выхватывает мирный круг настольной лампы в старых комплектах периодики.

А теперь? Откроешь иной журнал – и о том же авторе и тех же произведениях читаешь (беру суждения лишь одного критика): «великий художник»; «Ф. Абрамов не только не написал ни одной строки против собственной совести, но и не написал ничего такого, что было бы элементарной данью сочинительству…»; «Новаторство и традиционность Ф. Абрамова, как художника и мыслителя, в тетралогии «Братья и сестры» я вижу в серьезной и художественно состоявшейся попытке… создания современной «Войны и мира»…»; «величие Федора Абрамова как художника»… И т. п.

Клеветник, мнимый художник и новый Лев Толстой, создатель современной «Войны и мира»! Таковы два полюса критических оценок, если хотите – Северный и Южный, связанные через меридианы десятилетий, как мне кажется, и некой качественной общностью самого их существа (недаром ведь на обоих «полюсах» трудно живой душе – кругом одна безликая белая пустыня!).

О профессиональной и научной (а точнее – антинаучной) природе подобных критических, а также публицистических оценок и хотелось бы в первую очередь поразмышлять.

В 1968 году П. Строков расторопно и даже в двух статьях сразу изобличил в безыдейности одно из высших достижений художественной прозы Ф. Абрамова – роман «Две зимы и три лета». А другой ратоборец – В. Староверов, обращаясь в 1973 году к очередному роману писателя «Пути-перепутья», на страницах журнала «Октябрь» умозаключал, что Абрамов, мол, и современной деревни толком не знает, и «правды века» не чует, да и вообще, пожалуй, он и не художник, потому что какой же художник без художественной правды…

Не буду ворошить свитки всей антиабрамовской рати, – имена их канули в Лету. Теперь, когда полная несостоятельность подобных утверждений очевидна, известное любопытство сохраняет разве вопрос: были ли такие авторы профессионалами? Наличие каких-то профессиональных навыков у них не исключаю. Хотя по существу это были верхоглядские, дилетантские критические наскоки, исполнители которых из всех видов страха не ведали только одного – страха перед истиной.

Не питаю ни малейших иллюзий, будто догматическая и охранительно-бюрократическая критика в нашей отчизне в один прекрасный день даст обет вегетарианства, а то и вовсе исчезнет сама собой. Нет, конечно. Пока существуют заказчики – найдутся и исполнители. По-своему блюдут они и нити преемственности с традициями прошлого, если о таковых только пристало говорить. Ведь любой профессионализм основан на неких объективных данностях и стремится всегда к максимальному соответствию своих усилий с требованиями действительности, а одним из главнейших принципов этого вида критического сочинительства является субъективный произвол, выраженный в неподвластном обычной логике правиле: что хочу, то и ворочу. Благо поддержка и одобрение начальства обеспечены.

Так что непрофессионализм и даже антипрофессионализм превращаются в своего рода творческий принцип. Разные случаи и новейшие ипостаси такого консервативного антипрофессионализма на примерах из текущей журнальной критики, как мне кажется, в целом хорошо и точно проанатомировал Ст. Рассадин в статье «Кое-что о профессионализме» («Огонек», 1988, N 48).

Однако ныне все-таки иная идеологическая погода на дворе. И с реакционно-охранительным непрофессионализмом в успешную конкуренцию вступил дилетантизм «либеральный» и «прогрессивный».

В переломные эпохи, когда меняются мировоззренческие понятия и научные представления, такой дилетантизм тоже способен разрастаться в эпидемию. «Дилетантизм, – определял Герцен, – любовь к науке, сопряженная с совершенным отсутствием пониманья ее…» ¹. Иногда даже лихо, под одобрительный гул публики, новоявленные удальцы выкамаривают свои фортели и трюки, демонстрируя, как они умеют и понимают все на свете.

В пору, когда Герцен писал статьи «Дилетантизм в науке», больше других облюбованы были философия и эстетика. «Чрезвычайная всеобъемлемость философии, – пояснял Герцен, – дает ей вид доступности извне. Чем всеобъемлемее мысль и чем более она держится во всеобщности, тем легче она для поверхностного разумения… Смотря с берега на зеркальную поверхность моря, можно дивиться робости пловцов; спокойствие волн заставляет забывать их глубину и жадность… Благодаря этому оптическому обману дилетанты подходят храбро, без страха истины, без уважения к преемственному труду человечества… Личные убеждения – окончательное, безапелляционное судилище… «У всякого свой ум, – что за дело, как думают другие»… При этом надобно заметить, что сентенции такого рода признаются только, когда речь идет о философии и эстетике. Объективное значение других наук, даже башмачного ремесла, давно признано» ².

«У всякого свой ум, – что за дело, как думают другие» – уж так нам все это знакомо!

Только к философии и эстетике ныне пришлось бы приплюсовать и новейшую отечественную историю, и экономику, да и чуть ли не все предметы общественно-политического цикла. Раздавшись вширь, дилетант обрел новые отгульные поля и игорные площадки. В наше разворошенное, взбудораженное время ощутил себя в героях дня.

Чего только не вычитаешь теперь в свежих номерах журналов! То вдруг вопреки русской классической историко-литературной традиции, которую в поте лица развивали, в частности, Пушкин и В. Ключевский, безо всяких доказательств, одним росчерком пера объявят Петра I не прогрессивным царем-реформатором, а единственно и всего лишь (подчеркиваю – всего лишь!) основоположником российского бюрократизма. Причем откровения эти преподнесут читателю не авторы – «славянофилы» и «почвенники», которые, исходя из своих теорий, никогда не питали особых симпатий к этой исторической фигуре, а самые что ни на есть заядлые «либералы» и «западники». Что же – открылись новые факты, изменились ваши исторические концепции, пересмотрены коренные взгляды?! Тогда остановитесь – обоснуйте, докажите. Нет, всего один-два абзаца, несколько фраз между строк – и Петра Первого как не бывало…

Или вдруг сбросят с парохода истории (на этот раз – истории литературы!) таких писателей, как А. Толстой, А. Фадеев, К. Федин или К. Симонов, объявив их всего-навсего лишь «врио-литературой», то бишь ничего путного не создавшими… Такие статьи и суждения прокатываются ныне по страницам журналов, как перекликающееся эхо…

Не собираюсь безоговорочно вступаться за этих мастеров – зачинателей и ветеранов советской литературы. Ныне более всего необходимо, чтобы идея стыда и покаяния за то нравственное и духовное падение, до которого за семьдесят лет дошло наше общество, полнее и глубже оплодотворила собой искания во всех сферах исследовательской и критической мысли.

Свежий воздух только проветрит наш литературный дом. Порывы ветра быстрее унесут в даль небытия мнимые шедевры, как фальшивые подпорки, рухнут натянутые концепции, поблекнут некоторые кумиры. Опрыскивание же живой водой для подлинных эстетических ценностей, по-моему, только благо.

Такие, например, произведения, как «Детство Никиты» и «Петр Первый» А. Толстого, «Разгром» А. Фадеева, «Города и годы» и «Трансвааль» К. Федина, военная поэзия К. Симонова, возможно, будут переосмысляться, обнаруживать новые грани своего богатого и, как все живое, противоречивого художественного содержания. Но они останутся достоянием литературы.

Или же мы так и будем действовать по принципу: «круши вдребезги!», «…до основанья, а затем…»? Никакой урок не идет впрок!

Изложенное можно отнести не только к разрушительному, но, так сказать, и к утверждающему пафосу иных публикаций. Сейчас на дворе у нас эпоха самоопределения и уточнения многих прежних позиций. Каждый стремится подвести итог, оглядеть прожитое, выразить затаенное. Это так естественно и понятно после стольких лет липучей лжи и имитации духовной жизни. Но отличие дилетантов от людей серьезных заключается, я бы сказал, в механической их моторности, в непрестанном стремлении самовыражаться по всякому поводу, не утруждаясь, казалось бы, естественным душевным движением заглянуть вовнутрь себя, дабы прикинуть прежде, а то ли самовыражается, что достойно самовыразиться. И хотя требования демократии, конечно, состоят в том, чтобы выслушано было всякое мнение, однако же и роли дилетантизма в нынешнем засорении и мистификации общественного сознания и культуры тоже приуменьшать не стоит.

Побуждения, которые располагают нередко даже и искушенных профессионалов к непродуманным, легковесным и скоропалительным суждениям о малознакомых им предметах, конечно, бывают различные. Например – групповые пристрастия, самонадеянность, личные амбиции и т. п. Иных дилетантов можно причислить и к романтикам перестройки. Но дилетантизм как метод антинаучного мышления от этого не перестает быть дилетантизмом.

Кто-то из видных современных писателей, кажется Виктор Астафьев, однажды хорошо сказал, что всю программу нынешних позитивных общественных перемен в стране он бы кратко сформулировал так: чтобы каждый занимался своим делом и чтобы заниматься этим делом ему не мешали. Тогда дела пойдут!

Означает это, между прочим, и соответствие слов их смыслу, наименований и вывесок – предметам. Как это просто! Колбаса должна быть колбасой, а не крахмальным фаршем в целлофановой обертке, профсоюзы – родным домом трудящихся, а не кнутом и вожжами в руках начальства, овощехранилища – никак не овощегноилищами с подневольной обслугой из студентов и доцентов, демократия – демократией и т. д. Если все встанет на свое место и каждый займется своим делом, это и явится подлинным революционным поворотом в такой стране, как наша, и будет настоящей перестройкой.

При любых исследованиях искусства для этого надо прежде всего принимать в расчет своеобразие художественного таланта. Это тот фундамент, без которого никакого здания не построишь.

От застарелого критического недуга, который составляет ныне и первейшее из злосчастий дилетантизма, предостерегал однажды Л. Леонов: «Странно, но факт – наша критика почти не упоминает о таланте… Есть талант или нет и каков он? Об этом надо подумать в первую очередь и сказать в полный голос». И еще: «Хороший писатель – явление неповторимое, интересное. В каждом писателе как раз и нужно поддерживать ту исключительность, что составляет его талант. К сожалению, критика у нас злоупотребляет массажами по шаблону и часто массажирует не те литературные железы, которые должны были бы работать. Поэтому порой и театры и драматурги на одно лицо…» ³

Вернусь к критическим славословиям, с которых начата статья, приписывающим Ф. Абрамову создание «современной «Войны и мира», а самого автора не единожды именующим «великим художником». Такие характеристики, будто розы перед колесницей триумфатора, рассыпает В. Васильев в двух своих статьях «Из колена Аввакумова», посвященных биографии и творчеству Ф. Абрамова⁴.

В этих статьях В. Васильева есть и дельные соображения, и даже тонкие наблюдения. Однако же, не говоря уж о прочем, поражает глухая невосприимчивость к тому, что называют звуковым рядом, особенностями кисти, – к индивидуальным различиям самой природы художественных талантов. Да, конечно, Ф. Абрамов благоговел перед Толстым, видел в нем образец народного художника, разделял иные нравственные идеи Толстого, там, где в многообразном творчестве этого гиганта находил созвучия для себя, старался у него учиться (обо всем этом я еще скажу). Но ведь Толстой, особенно, конечно, в «Войне и мире», был всеохватным эпиком, художником-пластиком, тончайшим психологом, мастером диалектики души.. А Абрамов?

Очень странно читать, когда отроческий сон Николеньки в финале «Войны и мира» критик на полном серьезе сравнивает с угрюмыми раздумьями сорокачетырехлетнего совхозного конюха Михаила Пряслина, спешащего в заключительной сцене романа «Дом» по слякотной осенней дороге в райцентр к пострадавшей сестре… Но такова метода… Безоглядные импровизации, которыми увлечен автор статей, нередко дороже для него не только сопоставимости талантов и историко-литературных фактов, но даже и самих художественных текстов Абрамова. Если факт не укладывается в прокрустово ложе задуманных построений, критик не станет перед тем, чтобы обрубить руки-ноги.

Так, об одном из главных героев романа «Дом» во второй статье читаем: «Григорий, не произносящий в романе ни одного слова, – воплощение спящей, молчащей совести Петра» ⁵. Прямые речевые характеристики Григория выписаны прозаиком со сдержанной лапидарностью – это верно. Однако достаточно полистать роман «Дом», чтобы убедиться, что на многих и многих страницах Григорий разговаривает, и подчас весьма активно, выражая собственные взгляды на события и людей. Но тогда не получается из него «спящей, молчащей совести Петра»? Что ж – текст нам не указ!

Однако все это мелочи по сравнению с главным. Со стремлением во что бы то ни стало «канонизировать» писателя, превратить реального крупного художника, действовавшего на ваших глазах, в своего рода мессию, пророка и прочертить произвольную «триаду», возникающую в статьях: Л. Толстой – Ленин – Ф. Абрамов…

В 1978 году к писателю обратилась редакция «Яснополянского сборника» с просьбой ответить на анкету. Были и такие вопросы: «Испытали ли вы творческое воздействие идей и художественного опыта Толстого? В каком из своих произведений вы видите следы этого воздействия?»»Лев Толстой принадлежит к тем исполинам мировой литературы, – написал Ф. Абрамов, – вне воздействия которого немыслимо вообще писательское творчество не только в России, но, думаю, и за пределами ее. Однако говорить на эту тему применительно к себе считаю и неудобным и нескромным».

Неудобства подобных сближений и «триад» критик не замечает. Он пишет так: «Ф. Абрамов, писатель и человек, – конкретная историческая реальность нашего времени, тот духовный результат, который подготовлен и Лениным и Толстым в их борьбе за народное счастье». Или: «При решительном, казалось бы, несогласии друг с другом… и Ленин, и Толстой очень четко, если говорить конкретно, видели перед собою абрамовского Калину Ивановича»… ⁶ Последнее утверждение, помимо прочего, озадачивает также и загадочностью способа выражения: действительно – каким образом Ленин и Толстой могли видеть перед собой героя абрамовского романа «Дом», напечатанного в 1978 году?!

Правота Ф. Абрамова, подвергавшаяся некогда изничтожениям и нападкам, ныне доказана самой жизнью. Пример его личности и притягательная сила творчества воспринимаются читателем среди таких имен, как А. Твардовский, Ю. Трифонов, А. Яшин, В. Тендряков, В. Шукшин… Они – герои дня, они выстрадали нынешние перемены.

И что же теперь?

Статьи В. Васильева имеют подзаголовок «Личность и творчество Ф. Абрамова в свете перестройки». Но что-то не слишком радует такая перестройка…

Не всегда сохраняет связь с реальными художественными текстами писателя в своей монографии и А. Турков, чрезмерно увлекаясь демонстрацией внешней и уводящей в сторону историко-литературной эрудиции. В результате его также захлестывают волны произвольных импровизаций.

Показательный пример – трактовки изображения любви в тетралогии Ф. Абрамова. Об одном из кульминационных эпизодов романа «Две зимы и три лета» – нечаянной встрече Михаила Пряслина и Варвары на базаре – критик пишет в таких тонах: «Мировая литература знает много замечательных любовных сцен. Абрамов пополнил эту галерею…» ⁷

Сцена действительно удачна. Но ведь она не существует сама по себе, в отрыве от выведенных в ней лиц, вне развертывающейся системы художественных средств, какими обрисованы герои. Можно еще упустить из виду мнение А. Твардовского, который именно на основе рукописи романа «Две зимы…» писал, что в живой и натуральной фигуре Михаила Пряслина ему тем не менее «чудится некая неуловимая навеянность литературного порядка (Григорий Мелехов)». Но не заметить книжных воздействий в образе Варвары Иняхиной, притом на протяжении всей тетралогии, мне кажется, просто невозможно.

Беда состоит в том, что образ Варвары Иняхиной никак не назовешь оригинальным и целостным, он мозаичен, составлен то из живых и правдивых черт, то из тех, что отмечены отсветами литературной вторичности, возвращающими мысль к оригиналу (к Дарье Мелеховой; ведь даже и жизнь свою, на что содержится явный намек в романе «Дом», Варвара завершила, как Дарья, – «очистившись водой», утопившись). Да и вообще любовь Михаила и Варвары в тетралогии больше продекларирована, романтически провозглашена и задана, чем раскрыта и показана в реальном движении чувства. Если что и есть в этой сюжетной линии романов, то скорее томление Михаила по любви, чем сама любовь. Так что говорить тут о пополнении галереи «мировой литературы» затруднительно…

Это никак, разумеется, не означает, что в тетралогии нет своей философии любви. И все-таки не изображение любви обеспечило тетралогии Абрамова самобытное, ничем не заменимое место в литературе. Социальная боль бьет в ней по сердцу. Силу пекашинской хроники Ф. Абрамова составляют прежде всего движущийся образ времени, характеры и типажи социальной панорамы, художественный анализ послевоенной истории русской деревни.

Близкую мысль и выразил четко автор другой книги, И. Золотусский, позволивший себе такие слова: «Абрамов скуп на описания любви, как скуп он вообще на всякую «лирику». Социальная боль забивает в его прозе остальные чувства, не дает им выпростаться из-под этой боли, освободиться» ⁸.

В статье «Перечитывая Федора Абрамова (К сегодняшним спорам)» («Знамя», 1988, N 10) мне уже доводилось подробно писать об изображении партийного деятеля сталинского толка Подрезова и «подрезовщины» в романе Ф. Абрамова «Пути-перепутья», о непоследовательности и компромиссности самой художественной концепции произведения. И о том, как исследователи творчества Ф. Абрамова в монографиях последнего времени, оставаясь в пределах авторских трактовок, поневоле идеализируют глубину и точность изображения характера героя и связанной с ним темы руководящего сталинизма в социально-политическом романе Абрамова начала 70-х годов…

«Пути-перепутья» подвергались массированным атакам проработочнои критики. Так что нынешняя «компенсация» хвалой еще в какой-то мере понятна. Но вот книга «счастливой судьбы» – первый роман Ф. Абрамова «Братья и сестры» (1958)…

Хотя написан он во внутренней полемике с «пасторальным романтизмом» сталинских лауреатских романов о деревне 40-х – начала 50-х годов – от «Кавалера Золотой Звезды» С. Бабаевского до «Жатвы» Г. Николаевой, – иначе как полуправдивым этот дебют начинающего прозаика все-таки не назовешь. На многих картинах и сценах, рисующих трудный быт глубокого тыла России весны-лета 1942 года – «бабью войну» в деревне, – лежит все-таки налет благостности, книжной гладкописи («лака» и «подсветки», если употребить позднейшие слова самого Абрамова). Сложные жизненные ситуации и конфликты нередко разрешаются тут же, едва наметившись (образец – сцены соцсоревнования на весенней пахоте, когда пахать вроде бы некому и не на чем. Призыв, брошенный уполномоченным райкома партии («…товарищ Гаврилина, вашей бригаде надо включиться в соревнование!»), и безотлагательно оформленная доска наглядной агитации творят здесь чудеса…).

Искусственной героико-сентиментальной романтизации атмосферы повествования в этом зачине тетралогии способствует и то, что из обстоятельств «бабьей войны» в Пекашине намеренно изъята главнейшая из тягот, которая с беспощадным реализмом обрисована Ф.

1. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. III, М., 1954, с. 45. [↩]
2. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. III, с. 13 – 14.[↩]
3. Сб. «Монологи и диалоги», т. 1, М., 1988, с. 119, 114.[↩]
4. «Наш современник», 1987, N 3, с. 123, 120.[↩]
5. Там же, N 4, с. 153.[↩]
6. «Наш современник», 1987, N 4, с. 157, 156.[↩]
7. А. Турков, Федор Абрамов. Очерк, М., 1987, с. 71.[↩]
8. Игорь Золотусский, Федор Абрамов. Личность. Книги. Судьба, М., 1986, с. 54.[↩]