«Мировая литература» и Россия

Книга Паскаль Казановы «Мировая республика литературы»¹ — одно из наиболее авторитетных исследований, посвященных феномену мировой литературы. Во многих отношениях работа Казановы не безупречна — со времени первой публикации в 1999 году на французском языке она неоднократно подвергалась основательной критике, в частности за то, что в ней обойдены вниманием многочисленные специальные работы, посвященные исследованию постколониальных межнациональных литературных процессов. Но вот что осталось вне поля зрения критики, так это то, что в «Мировой республике литературы» напрочь отсутствует русская литература. Отчего же России не нашлось места в научном описании мировой литературы, которое породило в Европе и Северной Америке дискуссию, растянувшуюся на десятилетие? Или — если поставить вопрос напрямую — почему Россия должна быть изъята из системы, сконструированной Казановой?

Надо полагать, любое исследование мировой литературы должно естественным образом включать русскую литературу, ибо кто, как не великие русские писатели XIX и XX столетий, представляет «мировую литературу» — а именно этой эпохе Казанова уделяет наибольшее внимание. В самом деле, выдающихся русских романистов можно назвать предшественниками Рушди и других крупных, сложных «гибридных» авторов, большей частью писателей-мужчин, — всех тех гениев, что венчают современный литературный Олимп². Однако за исключением отдельных ссылок Россия в «Мировой республике литературы» не фигурирует вовсе. Вряд ли стоит расценивать подобное умолчание как простое недоразумение. Забыть включить Достоевского в «мировую литературу» — не слишком ли для случайной оплошности? Попробуем разобраться, по каким причинам всякое включение России в систему разрушает стройность и целостность последней.

Возможное объяснение кроется в следующем: территориальная символика России зиждется на бинарной оппозиции столица/провинция, которая издавна формировала специфическую образность российского пространства. Казанова выстраивает систему, которая ставит писателей и национальные литературные традиции перед выбором — попасть либо в космополиты, либо в провинциалы. Но, согласитесь, в русской культуре эти категории имеют несколько иной смысл, нежели в других культурах. Оппозиция космополит/провинциал (в трактовке Казановы) должна, казалось бы, соответствовать русской оппозиции столица / провинция; на самом же деле провинция в русской традиции наполнена более сложными и многообразными смыслами, чем la province во французском языке или periphery в английском. Эта сложность и неоднозначность — причина того, почему русская литература не вписывается в контекст системы, предложенной Казановой, и почему русская литература так или иначе противопоставляется литературной карте мира, ориентированной на Париж в качестве центра.

В русском языке под провинцией подразумеваются удаленные от границ, лишенные экзотики, «почвенные» топосы, символически противостоящие Петербургу и Москве, — безымянные города N, привычно предстающие в литературе лишенными жизни и смысла. Однако, невзирая на бессмысленность этих неведомо где расположенных мест, писатели вновь и вновь возвращаются к ним, и это настойчивое внимание к провинции отражает, очевидно, потребность осознать суть периферийности и «провинциальности» России как таковой. Дело усугубляется тем, что российские столицы в их стремлении подражать Западу могут оказаться не менее провинциальными, чем собственно провинция, в сравнении с подлинным центром, то есть с Европой. Если так, то провинция привлекает и отталкивает не потому, что сильно отличается от столиц, а потому, что схожа с ними — своей провинциальностью, отсталостью, подражательностью. Писать о провинции значит исследовать саму российскую идентичность.

Существительное провинция проникло в русский язык из польского с реформами Петра Великого — периодом формирования территориального и административного единства империи. При Екатерине с очередной волной реформ появляется новое слово для обозначения территориально-административных единиц — губерния³. Слова губерния и провинция употреблялись как синонимы на протяжении XIX века, но постепенно слово провинция, утратив прямое значение административной единицы и части государства, обрело оценочные характеристики — стало обозначать не-столицу, воплощенное отсутствие. Слово существовало как некая «фантомная» категория и, не имея конкретного референта, обрастало разнообразными культурными смыслами. Продолжая бытовать, оно накапливало ассоциации и дополнительные значения. Именно в силу этой «семантической мобильности» русская провинция отличается от прочих провинций и периферий⁴.

В литературе провинция приобретает символическое значение уже в первые десятилетия XIX века, когда писатели начинают изображать провинцию как невыразительное, лишенное характерных черт пустое пространство, как череду подчеркнуто безымянных мест (город N). Это не просто скучно однообразная, погрязшая в обывательщине, пошлости и мещанстве отсталая провинция в духе Бальзака. Это средоточие непостижимо таинственного культурного и духовного вакуума. Такое представление о провинции оказалось поразительно устойчивым и в дальнейшем обнаруживалось у Тургенева, Достоевского, Чехова, Сологуба. Так, например, в «Бесах» (спустя три десятилетия после «Мертвых душ») провинция предстает как очередной город без имени, еще одно безымянное безликое место, неотличимое от других провинциальных городов⁵. В литературе провинциальность стала неким атрибутом, метафизическим знаком, хотя и имеющим обозримые географические очертания. Русская провинция, как она изображается в литературе, есть не просто нечто отсталое, нет, она скорее пребывает в неопределенном времени, своей темпоральностью бросая вызов любой центростремительной системе, подобной той, что мыслит Казанова.

Анализируя взаимоотношения между центрами и периферией, необходимо понять, как эти отношения обусловливают представления о времени, формируют культурную иерархию «высокого» и «низкого», передового и отсталого и т.

1. Casanova P. La rеpublique mondiale des letters. Paris: Editions du Seuil, 1999; English translation: The World Republic of Letters. Cambridge, Mass.: Harvard U. P., 2004. Далее ссылки на эту работу даются в тексте по изданию: Казанова П. Мировая республика литературы / Перевод с франц. М. Кожевниковой, М. Летаровой-Гистер. М.: Изд. им. Сабашниковых, 2003. [↩]
2. См.: Foster J. B., Jr. Transnational Tolstoy: Between the West and the World. N. Y.: Bloomsbury, 2013. Автор исследует место Толстого в «глобализованном» литературном мире. [↩]
3. О более детальной истории терминологии см.: Кириченко Е., Щеболева Е. Русская провинция. М.: Наш дом, 1997; Зайонц Л. О. История слова и понятия «провинция» в русской культуре // Russian Literature. North Holland, 2003. LIII; Ахапкина Я. Э. Провинция, периферия — проблема номинации // Провинция как реальность и объект осмысления / Ред. А. Ф. Белоусов, М. В. Строганов, А. Ю. Сорочан. Тверь: Тверской гос. ун-т, 2001; Предисловие // Русская провинция: миф — текст — реальность / Сост. А. Ф. Белоусов, Т. В. Цивьян, ред. В. Н. Сажин. М.; СПб.: Науч. совет по истории мировой культуры РАН, 2000; Строганова Е. Н. «Миниатюрный мир» провинции в русской прозе 1830-х — первой половины 1840-х гг. // Русская провинция: миф — текст — реальность; Зайонц Л. О. «Провинция» как термин // Русская провинция: миф — текст — реальность.[↩]
4. См.: Зайонц Л. О. История слова и понятия «провинция» в русской культуре. С. 314-315. К рубежу XIX и XX веков провинция, например в словаре Стояна, определяется как, во-первых, «вся страна за исключением столицы и ряда крупных городов», во-вторых, как «территория со слабо развитой культурой». В словаре Чудинова 1900 года слово провинция имеет определение: «отдельная часть государства, области, округа, в противоположность столице». Цит. по: Ахапкина Я. Э. Указ. соч. С. 6.[↩]
5. Здесь необходимо пояснить, что, во-первых, это понятие таит в себе противоречие. Нет оснований утверждать, что в действительности провинциальная жизнь была столь уж неприглядной. Более того, в XIX веке за пределами столиц интеллигенция с жаром защищала свои родные места от столичных наветов; особенно это заметно по публикациям в местной прессе в 1870-е годы. Однако концепт провинция продолжал жить своей жизнью, стирая границу между реальностью и литературой. Во-вторых, определение «провинциальный» не относится напрямую к сельской жизни и лишь изредка ассоциируется с помещичье-усадебной средой. Сельская жизнь — жизнь деревни, деревенская жизнь, в то время как обозначение провинциальный обычно используется по отношению к городам и городишкам на периферии, а порой — по отношению к мелким дворянским усадьбам, удаленным от цивилизованного мира. Крестьяне, стало быть, не есть провинциалы, а крестьянская культура не является культурой провинциальной. Крестьяне — это не те, кто стремится подражать столице и терпит при этом неудачу. Они в принципе не вписываются в семиотическую систему, выражающую «представление о столичности <…> этой великой притягательной силе, вечно влекущей и возбуждающей зависть, заставляющей провинцию осознавать свою уродливую старорежимность» (цит. по: Moretti F. Atlas of the European Novel, 1800-1900. London; N. Y.: Verso, 1998. Р. 65). [↩]