Мережковский, Уэллс и красная звезда

1

В 1910 году А. Блок писал, не скрывая сожаления, что «нынешний Мережковский ушел с головой в публицистику и проклинает искусство» ¹. Точкой отсчета в процессе ухода можно считать нашумевшую за пять лет до этого статью «Грядущий хам». В ней известный писатель безоговорочно осудил безбожие российской интеллигенции в его крайнем радикалистском обличий. «Взять хотя бы наших марксистов. Нет никакого сомнения, что это – превосходнейшие люди. И народ любят они конечно не меньше народников. Но когда говорят о «железном» законе экономической необходимости, то кажутся свирепыми жрецами Маркса-Молоха, которому готовы принести в жертву весь русский народ. И договорились до чертиков. Не только другим, но и сами себе опротивели. И наконец, взяв своего Маркса, своего боженьку за ноженьку – да и об пол бряк. Или по другой пословице: плохого бога и телята лижут – бернштейновские телята оплошавшего Маркса лижут» ².

Предостережения эти показались тогда утрированно апокалиптическими, опасность мещанства выглядела даже «совершенно фантастическою». Так, например, думал Ф. Сологуб, полемизируя с «барином» Мережковским, напуганным зловещим ликом Князя тьмы: «Но в хамстве нет ничего страшного уже потому, что оно не приходит, а уходит» ³.

В эпоху увлечения революцией (точнее – идеей революции) фразеология Мережковского воспринималась как архаичная. Романтически настроенная молодежь – допустим, эсеровского толка – едва ли могла поверить в кровожадность марксистов, способных принести в жертву ни много ни мало «весь» русский народ. Контуры тоталитарного государства в Российской империи еще не просматривались. Напротив. Как убежденно говорит один из горьковских персонажей, «Россия будет самой яркой демократией земли!»

Тем важнее рассмотреть позицию Мережковского сегодня, кстати памятуя и о том, что она сформировалась не без влияния Герберта Спенсера ⁴. Английский философ- позитивист скептически смотрел на принципы социалистического устройства общества, именуя его «государственным социализмом» и «будущим рабством». Абсолютная власть чиновников над членами социума, считал Спенсер, губительна, «в каждом социализме подразумевается рабство». Пороки любой системы предопределены несовершенством граждан, поэтому «такой политической алхимии, с помощью которой можно было бы превращать олово инстинктов в золото поступков, не существует» ⁵.

В 1905-1908 годах Мережковский все чаще прибегает к полюбившимся ему религиозно-мистическим, отчасти синонимическим мифологемам, таким, как Антихрист и Зверь, в основном – применительно к самодержавию. Предчувствия близких социальных потрясений облекаются писателем в чуждые для светской и особенно для социал-демократической аудитории термины. Примечателен ход рассуждений Мережковского в открытом письме Н. А. Бердяеву (ноябрь 1905 года).

«Я теперь сознаю, как близок был к Антихристу, какую страшную силу его притяжения испытал на себе, когда бредил о грядущем «папе-кесаре», «царе-священнике» как предтече Христа Грядущего. Но я благодарю Бога за то, что прошел этот соблазн до конца. Дорогою ценою купил я некоторое подлинное и несомненное знание, которого иначе не купишь. Я был достаточно вежлив с моим романтическим демоном, чтобы иметь, наконец, право быть не совсем вежливым с моим реальным чертом. Я достаточно чувствовал величие Антихриста, чтобы иметь право сказать о грядущем Самозванце, который станет на место Христа, Единого Царя царствующих и Господа господствующих: это не Царь, а Хам». И далее проповедник «нового религиозного сознания» разъясняет Бердяеву: «…Антихрист соблазнителен не своею истиной, а своею ложью; ведь соблазн лжи в том и заключается, что ложь кажется не ложью, а истиной. Разумеется, если бы все видели, что Антихрист – Хам, он бы никого не соблазнил; но в том-то и дело, что это увидят не все и даже почти никто не увидит. Будучи истинным Хамом, «лакеем Смердяковым» sub specie aeternitatis, он будет казаться величайшим из царей земных, прекраснейшим из сынов человеческих. По древнему преданию церкви, «Антихрист во всем Христу уподобится». Этим-то ложным подобием он и соблазняет всех, кроме избранных. Почему это кажется вам невероятным? Разве на наших глазах во всемирной истории не происходит то же самое: истинные хамы кажутся великими царями, а великие цари оказываются истинными хамами. Так было, есть и будет – будет в большей степени, чем было когда-либо» ⁶.

Чем более обострялась в России политическая ситуация, тем настойчивей повторял Мережковский пугающие имена. Иногда как бы и не к месту. В статье о русском футуризме Зверь Апокалипсиса становится предтечей бездушного позитивистского Автомата, олицетворяющего жестокий XX век. «Самого Зверя мы еще не видим, – видим только его отражение в волнах современности. Волна за волной набегает и падает, а отражение остается, значит, есть то, что отражается, – лик Зверя» («Еще шаг Грядущего Хама») ⁷.

Кровопролития гражданской войны и большевистский красный террор были уже не за горами. Грянул 1917 год. Мифологемы Мережковского, казавшиеся прежде отвлеченными красивостями, обрели свой конкретный зловещий смысл. «Страшно сказать: «народ-Зверь». Но еще страшнее: «народ- Хам», – писал Мережковский в декабре 17-го года. – А ведь то, что сейчас происходит в России, – «похабный мир» извне и каиново братоубийство внутри, – если не зверство, то хамство – такая подлость, которой нет оправдания, нет искупления. Ведь русский народ губит сейчас не только себя, но и все человечество, предает не только свою свободу, но и свободу мира…

На Уэллсову «машину времени» сели и поехали. Ураган свищет в лицо, сердце бьется чудовищным боем: миг – век, миг-век… Едем, только не знаешь куда – вперед или назад. То как будто вперед. От самодержавия – к республике, от республики – к социализму, от социализма – к анархизму, а может быть, и дальше, прямо в царство Божие. То как будто назад… Так и не знаем, куда едем, вперед или назад, к последним временам, к Апокалипсису или к довременному Хаосу» ⁸.

Мережковский вспоминает роман знаменитого фантаста, но еще не знает, что вскоре ему придется обратиться к Уэллсу с открытым письмом по вопросам отнюдь не фантастическим.

События в России отрезвили чету Мережковских. Десятью годами ранее они оба были полны интеллигентских, чисто теоретических представлений о природе русского царизма и характере русской революции. Д. С. указывал на необходимость осознания религиозного смысла революции; З. Гиппиус, вторя мужу, писала о царе как об «Апокалиптическом Звере», победа над которым возможна у народа лишь с обретением «нового мышления» и альтернативной «вселенской идеи ⁹. С началом гражданской войны терминология уточняется. Да, самодержавие – это по-прежнему Царство Зверя: так Мережковский обозначил на контртитуле романа «14 декабря» новую трилогию, куда вошли, кроме сюжета о декабристах, романы «Павел Первый» и «Александр Первый». Но Зверь многолик. И поэтому обреченный на смерть Муравьев-Апостол повторяет вслед за автором уже прозвучавшую в газетной статье формулу-антитезу: «Нет, Чаадаев не прав: Россия не белый лист бумаги, – на ней уже написано: Царство Зверя. Страшен царь-Зверь, но, может быть, еще страшнее Зверь-народ».

В том же 1918 году Мережковский в статье «Революционная демократия» довольно осторожно и, однако, вполне определенно заявил: «Торжествующая русская демократия открыла дверь перед «царем-народом» – и вошел Торжествующий Хам» ¹⁰.

Их бегство из России оказалось неизбежным. «Исход на Запад» свершился по маршруту Бобруйск, Минск, Варшава. В конце октября 1920 года они прибыли в Париж. Свою политическую позицию Мережковский ясно сформулировал в беседе с корреспондентом бурцевского «Общего дела». Мир с большевиками, сказал он, это абсурд. Эволюция большевизма невозможна. Фанатики идеи, большевики вмешиваются в дела Европы, – им нужно помешать «во имя сохранения современной культуры». Борьбу с большевизмом следует вести согласованно, поскольку он не только русское явление: в выдыхающейся Европе большевизм есть «прямое следствие регресса» ¹¹. Энергия прямого высказывания- обличения исключает прежние мифологемы, неуместные на газетном листе. Отныне голос Мережковского звучит как голос непримиримого политического оппонента во множестве интервью и лекций. В начале ноября 1920 года редакция «Общего дела» обратилась к русским эмигрантам с анкетой, посвященной трехлетнему юбилею большевизма. Среди участников этого заочного «круглого стола» И. Бунин, М. Винавер, А. Куприн, А. Карташев и, конечно, Мережковский. Предложено три вопроса:

1. В чем сила большевиков?
2. Почему они сумели удержаться у власти три года?
3. Какие причины укрепили их власть и положение?

На первый вопрос Д. С. ответил так: «Сила большевиков, во- первых, – в нашей слабости, а, во-вторых, – в сатанинском искажении трех великих идей: идеи общности (социализма), идеи равенства, идеи всемирности. Большевистское искажение этих трех идей заключается в том, что у них общность без личности, равенство без свободы, всемирность без отечества».

Смысл ответа на второй вопрос сводился к тому, что большевиков поддержала Европа.

Ответ на третий вопрос был естественным продолжением двух первых. «Власть большевиков укрепила, во-первых, наша интеллигентская слабость, а во-вторых, невежество, дикость русского народа. Тысячу лет кланяться царю, как Богу, и вдруг покончить с ним так, как с Николаем II в Екатеринбурге покончили, – это всемирно историческая подлость» ¹².

Спустя месяц, 16 декабря, в Париже состоялась первая лекция Мережковского «Большевизм, Европа и Россия». Проклятия по адресу политических врагов достигают здесь максимального накала. Мир советской России с Польшей, заключенный осенью, только усилил обличительный пафос лекции, где гораздо интереснее ругательств несколько верных наблюдений: 1) что идея классовой борьбы связывает большевизм с марксизмом и 2) что большевизм есть «дитя мировой войны». Как и раньше, Мережковский настойчиво предостерегает цивилизованный европейский мир от грозящей ему опасности – большевистской «саранчи». Вновь возникает образ чудовищного Зверя, на сей раз рожденного от малопонятного соития большевиков с «буржуями». Этот-то Зверь, утверждает оратор, «и пожрет всех нас». Публика умело заинтригована: «Какой же это зверь? Я мог бы сказать, какой, но вы все равно не поверите» ¹³.

Многие действительно не верили. Один из соредакторов журнала «Современные записки» вспоминал, что «страстный антибольшевизм Мережковского и Гиппиус поставил их в сложное положение: все отвернулись от них в первое время, причем не только радикальные, но даже и либерально- умеренные круги во главе с Милюковым» ¹⁴. Правда и то, что общественное мнение в Европе тоже не было единым, определенная часть интеллигенции оставалась загипнотизированной социалистическим экспериментом большевиков в отсталой России. Однако Мережковский стоял на своем.

По его мнению, народы и государства должна объединить Вселенская Христова Церковь, некий всечеловеческий Белый Интернационал, противопоставленный братоубийственной войне классов. «Но не в первом и втором христианстве, не в православии и не в католичестве, а только в Христианстве Третьем, в «Третьем Завете», предсказанном от Мицкевича до Ибсена, всеми пророками святой Европы, «земли святых чудес», – только в Третьем Завете соединится Третья Россия с Третьей Европой» ¹⁵.

Таким был язык символов, враждебный для большевиков и внятный лишь для узкого круга религиозно настроенных интеллектуалов. Идеал, указанный Мережковским, при всем его гуманистическом содержании, шокировал современников именно этой удручающей отвлеченностью, в то время как лозунги революционеров были абсолютно конкретного земного характера. Склонный к «интуитивному постижению» истины, Мережковский стремился разгадать, понять ход истории и дать ей религиозно-мистическое истолкование. Парадоксальным и не совсем понятным образом оно сочеталось в его публицистике с гипотезой революции как международного заговора неких демонических сил. Но и тут Мережковский был непохож на фанатичных пропагандистов этой наивной концепции. Он писал: «Русские антисемиты- черносотенцы уверяют, что в пользу большевиков существует всемирный «жидо-масонский заговор». Название глупо, но суть дела не так глупа, как это может казаться. Существует не «жидо-масонский», а более страшный, невидимый, метафизический, буржуйно-большевистский заговор против всего христианского человечества, против Креста за Пентаграмму» ¹⁶.

Мережковский всегда считал русский народ «религиозным по преимуществу», чья историческая судьба определена непреложным вектором: от освобождения религиозного – к освобождению политическому.

1. А. Блок. Собр. соч., т. 10, Л., [1935], с. 320. [↩]
2. Д. С. Мережковский, Полн. собр. соч., т. 11, СПб., 1911, с. 32. [↩]
3. Ф. Сологуб, О грядущем хаме Мережковского. – «Золотое руно», 1906, N 4, с. 104. [↩]
4. Впервые об этом см.: С. Поварцов, Траектория падения (О литературно-эстетических концепциях Д. Мережковского). – «Вопросы литературы», 1986, N 11, с. 156. [↩]
5. Герберт Спенсер, Личность и государство, СПб., 1908, с. 33 и др. [↩]
6. Д. С. Мережковский, Полн. собр. соч., т. 11, с. 161- 162. [↩]
7. «Русское слово», 29 июня 1914 года. [↩]
8. »Новое время», 1992, N 38, с. 58-59.  [↩]
9. Д. Мережковский, З. Гиппиус, Д. Философов. Царь и революция, М., 1999, с. 58, 59, 209, 214. [↩]
10. »Новые ведомости», 6 июня (вечерний выпуск) 1918 года.  [↩]
11. «Общее дело», Париж, 23 марта 1920 года. [↩]
12. »Общее дело», 7 ноября 1920 года.  [↩]
13. Лекция Мережковского напечатана в качестве предисловия к коллективному сборнику публицистических статей «Царство Антихриста», изданному в Мюнхене в 1921 году. [↩]
14. М. В. Вишняк, «Современные записки». Воспоминанияредактора, Indiana University Publications, 1957, с. 131. [↩]
15. »Царство Антихриста», Мюнхен, 1921, с. 31.  [↩]
16. »Царство Антихриста», с. 28.  [↩]