М. Пришвин и А. Платонов: «друзья» и «враги»

Жизненные и творческие пути Михаила Пришвина (1873–1954) и Андрея Платонова (1899–1951) скрещивались неоднократно. То их объединяли близкие им обоим темы и настроения, то отношения приобретали характер скрытого или явного противостояния, почти войны… Писатели лично познакомились не позднее 1936 года — первый раз Платонов упоминается в дневнике Пришвина 21 сентября: «Пришли Кожевников, Платонов (Андрей Платоныч). Разговаривали о скромности ученых и о наглости литераторов» [Пришвин 2010: 327], — но их знакомство в литературе произошло гораздо раньше. В 1923–1925 годах Пришвин публиковал в журнале «Красная новь» очерки, частично составившие небольшую его книжечку «Башмаки» (1925). Отправной точкой к их написанию послужило задание, полученное по инициативе самого писателя от Госплана: предполагалось изучить обувное дело в Талдомском районе на севере Подмосковья.

Пришвину требовался формальный повод, чтобы понаблюдать не только за бытом провинциальных кустарей-башмачников. Его привлекал обыватель, или «простак», пытающийся приспособиться к новому общественному порядку, устроиться и обжиться в новой реальности, возникшей после революционного вихря и слома прежних культурных и нравственных основ. Путешественник по своей внутренней сути, Пришвин отправился в очередное странствие на поиски своей таинственной «страны непуганых птиц», и на сей раз он так же, как и в первую свою поездку на Север, искал «наличие в простом трудовом народе художественной стихии».

Среди вереницы обывателей, показанных Пришвиным в его очерках, немало людей своеобразных, замечательных в той или иной степени. Они выделяются на общем фоне пьяниц, мелких дельцов, кустарей, гнущих спину ради постройки своего маленького счастья — собственного дома. Один из них — материалист Елизар Наумыч Баранов:

На почве религиозных сомнений он принялся читать книги и, скоро уверившись, что Бога нет, выписал себе «Безбожника» и все стены у себя оклеил яркими антирелигиозными картинками («Жильцы», 1924).

Этот необычный читатель ищет в книгах пользы, научности, такого знания, которое должно заменить ему утраченную в сомнениях религию. Все узнанное им «окрашивается чувством какой-то особенной радости за науку, и в ней чудится ему выход темному человечеству, в этой науке, открывающей и отдаленнейшую звезду» («От земли и городов», 1923).

В ранней прозе Платонова тоже встречается подобный Елизар Наумыч, только зовут его Демьян Фомич. Чтение Биб­лии не удовлетворило его духовного томления, потому что священная книга удивила своей жестокостью, и он выдумал особое религиозное учение: «Я хочу написать сочинение, самое умное — для правильного вождения жизни человека. И чтобы это сочинение было, как броня человеку, а сейчас он нагой…» («Демьян Фомич — мастер кожаного ходового устройства», 1926). Оба героя родственны еще и своим местом жительства — это город Талдом. Рассказ Платонова содержит краткие исторические сведения о Талдоме, почерпнутые, вероятно, из пришвинских очерков «От земли и городов» (первая глава — «История цивилизации села Талдом»). И сам Демьян Фомич по роду занятий принадлежит к кустарям-башмачникам, чей быт исследовал именно Пришвин.

Пока не найдено никаких подтверждений пребыванию Платонова в Талдоме, хотя такая поездка могла быть им совершена во время какой-нибудь командировки из Воронежа в Москву. К тому же платоновские рассказы 1923–1926 годов написаны в основном на воронежском материале, и только в истории о Демьяне Фомиче вдруг возникает Талдом с его башмачниками.

Несомненно, молодой Платонов в бытность свою воронежским гидроэлектротехником зачитывался журналом «Красная новь», с редактором которого А. Воронским лично встречался в сентябре 1923-го. Журнал упоминается рассказчиком в «Демьяне Фомиче» в качестве его любимого чтения. Но этими частными совпадениями не ограничивается влияние Пришвина на Платонова или интерес молодого писателя к уже маститому¹. Из пришвинских очерков Платонов заимствовал их крае­угольную тему: судьба маленького человека, или простака, пытающегося заткнуть дыру, образовавшуюся в его сознании после утраты веры в Бога. По Пришвину, человек, не потерявший себя в пьянстве и не уронивший свое достоинство, стремится создать что-то прекрасное: так «волчки», башмачники-художники, обдумывают, как изготовить образцовые «музейные» туфельки на таинственную Незнакомку. Так же и у Платонова герои придумывают, чем заменить религиозное чувство. В «Цыганском мерине» (1926) бывший монастырский послушник утоляет душевную тоску бесцельным путешествием, в «Родоначальниках нации» (1926) герои, не найдя земного рая на Афоне, мечтают о разведении на российском черноземе благоуханных розовых садов…

Однако помимо параллелей и совпадений, проявившихся в характерах героев и тематической направленности, творчество Пришвина и Платонова уже тогда, в середине 1920-х годов, имело принципиальное различие, приведшее их в дальнейшем к непониманию друг друга.

У каждого из них действует свой рассказчик, выражающий авторский взгляд на действительность. Пришвин рисует образ охотника с ружьем и котелком, путешественника, собирателя фольклора, журналиста. Все эти ипостаси принадлежат понятию «барин», каким определял себя Пришвин, описывая свое посещение Соловецкого монастыря в очерках «За волшебным колобком» (1908).

Иная картина складывается у Платонова, формировавшего образ рассказчика на основе своей биографии. На протяжении 1923–1926 годов он спасал воронежских крестьян от неурожая, происходившего вследствие засухи и заболоченности почвы. Его дни были заполнены поездками по деревням, отслеживанием работ по рытью каналов, очистке колодцев, устройством электростанций и мельничных плотин, организацией опытных лабораторий. Платонов негодовал на нехватку средств для воплощения необходимых молодой стране проектов по улучшению сельского хозяйства, собственными публицистическими выступлениями убеждая местных крестьян в необходимости электростанций, в строительство которых стоит вкладывать средства:

Нужно освободить человека от каторги непосильной работы и переложить работу на железные плечи машины! [Антонова 2016: 661]

Он всей душой болел за свое дело, считая, что «одоление засухи есть политическая проблема» [Платонов 2019: 128]. При крайней занятости ему в голову приходили различные идеи от практичных до самых невероятных. В «Воронежской коммуне» был опубликован его проект по размораживанию Сибири с помощью теплых воздушных масс [Антонова 2016: 402].

Что же до Пришвина, то в 1929 году он издал повесть «Журавлиная родина», в которой высказался против мелиоративных работ на реке Дубне. Пришвина волновала проблема сохранения уникальной водоросли кладофоры, которой грозило исчезновение по воле инженеров с их техническими проектами. Кладофора напоминала ему о непостижимой тайне Божьего творения, потому что была непригодной для практических нужд человека, и казалась ему прекрасной.

Платонов высмеял заботу Пришвина о сохранении водоросли в своей печально известной повести «Впрок» (1930), восприняв это как аристократическую забаву². Сам Пришвин ассоциировался у него с пушкинским Сальери, завистником, который со своей философией индивидуализма не способен ужиться рядом с Моцартом, то есть с пролетарием, в коллективе, в новом социалистическом обществе:

…от этого и сохнет, и мучается Сальери, и по заслугам не уважает свой бескровный разум, к которому нет питательной жилы из коллектива, а для равенства в силах, для самоуважения Сальери стремится уничтожить и чужой разум, беря себе на помощь интуицию, то есть нечто произвольно зарождающееся, — дар от бога, а не от людей, ибо к ним Сальери не знает дороги. Он хочет, чтобы и люди питались этой интуицией, а не рассудком, — собственной личностью, а не из коллективного источника. Он бы желал, чтоб насущный ржаной хлеб сознания пропал на земле и в пищу пошла бы подводная кладофора… [Платонов 2019: 250]

Нападки Платонова на защитника кладофоры были созвучны с преобладающим мнением критиков о творчестве Пришвина конца 1920-х годов. В 1930-м рапповцы повели атаку прежде всего на мировоззренческую позицию Пришвина. Поводом послужили автобиографический роман «Кащеева цепь» (1927) и его философское продолжение — повесть «Журавлиная родина». Главного героя «Кащеевой цепи», Алпатова, прототипом которого являлся сам Пришвин, восприняли как носителя враждебной идеологии:

Алпатовщина — особое течение в дореволюционной средней купеческой буржуазии. Эта группа оппозиционно относится к самодержавию, но в борьбе с ним не обнаруживает какой-либо активности. Она заражена символическо-декадентскими и натурфилософскими настроениями [Григорьев 1930].

Основное обвинение, предъявленное писателю и созданному им персонажу, — это аполитизм, или «бегство от классовой борьбы под крылышко натурфилософского космизма». Критика требовала, чтобы Пришвин в своих сочинениях подчинял природу социальным целям и не уклонялся от социального строительства.

В пространной статье А. Ефремина, опубликованной в «Красной нови», все созданное писателем подвергалось строгой ревизии. Утверждалось, что Пришвин идет в своем творчестве вразрез с завоеваниями советской власти и ему чужда новая культура; что он не умеет и не хочет изображать подлинного советского человека, бежит от людей, углубляясь в звериную «душу»… Крестьяне, по замечанию критика, представляются Пришвину в виде сказочных берендеев со своими «стихийными желаниями» и «простыми» отношениями: «…это по существу опоэтизация остатков древней дикости, идеализация и идиллизация тьмы и суеверия, оправдание старины…» [Ефремин 1930: 220]. Пришвину ставился в упрек неверный выбор тем для своих произведений: например, в «Журавлиной родине» «постулируется болотная поэтика» вместо того, чтобы показать существующие проблемы, задачи, конфликты, связанные с переселением и перемещением угодий. В итоге Пришвин объявлялся ненужным советскому читателю, а его «мечта о преображении мира через искусство и красоту» виделась как «пустая, вздорная и вредная».

Пришвин попытался защитить себя в открытом письме, напечатанном «Литературной газетой». Он заявлял, что ему безосновательно «инкриминируется разъединенность с общественной жизнью» [Пришвин 1931а: 18]. На его взгляд, очерковая манера, в которой были созданы почти все его произведения, позволяла ему по-настоящему полно исследовать окружающий мир. Сам себя Пришвин оценивал как художника универсального, а значит — современного. Писатель не надеялся переломить враждебное отношение к своему творчеству и нашел единственный для себя выход из этой ситуации — уйти в детскую литературу. В еще одном его открытом письме, адресованном издательству «Молодая гвардия», им было сделано следующее признание: «Исследуя написанное мной за 25 лет литературного труда, я нахожу бесспорную ценность в том, что написано мной для юношества и детей…» [Пришвин 1931b: 23].

После расформирования РАППа Пришвин поспешил с новым оправдательным документом под названием «Мой очерк», в котором рассказывалось о его творческих задачах и особом пути в литературе. Повествуя о себе в третьем лице, он стремился показать определенный образ писателя — в некотором смысле идеального очеркиста, этнографа, знатока природы. Пришвин отводил от себя упреки в «бесчеловечности» его сочинений и доказывал, что его призвание — изображать первоосновы человеческого бытия, то есть материю, материал, землю, которую он избрал своей главной героиней:

…Пришвин благодаря своей необыкновенной близости к материалу, или, как он сам говорит, родственному вниманию, выявляет нам лицо самой жизни, будь это цветок, собака, дерево, скала или даже лицо целого края. Благодаря своей упорной работе над очерком в смысле чрезвычайного самосближения с материалом он похож на первобытного анимиста, представляющего себе все сущее, как люди [Пришвин 1933: 8].

«Мой очерк» печатался на страницах «Литературной газеты» в соседстве с «Письмом о М. Пришвине», принадлежавшим М.

1. По мнению Д. Московской, оба писателя одинаково смотрели на мир в определенный период своего творчества (см.: [Московская 2003]).[↩]
2. Спор Платонова с Пришвиным в повести «Впрок» впервые подробно откомментирован Н. Умрюхиной. См.: [Платонов 2019: 397–398].[↩]