Лотман и структурализм: опыт невозвращения

Я хотел бы начать эту статью от первого лица. Много лет назад мое увлечение филологией и культурологией в значительной степени началось с работ Юрия Михайловича Лотмана. И если за эти годы я постепенно пришел к выводу, что тартуский структурализм был во многом основан на заблуждении, это понимание не было для меня легким.

Тем не менее, несмотря на восхищение Лотманом как человеком и ученым, следует сказать столь однозначно, сколь это вообще возможно: языковая модель литературы – представление о литературе «как языке» – сколь бы привлекательной она ни выглядела, является ложной.

Дело не только в том, что она оказалась неэффективной при рассмотрении многочисленных форм взаимосвязи между текстом и окружающим культурным и социальным пространством, и не только в ее неспособности обеспечить адекватную теоретическую основу при анализе огромного и разнородного материала, собранного исследованиями культуры в последние десятилетия. Существует и более глубинная причина, так сказать, логико-генеалогического свойства: серьезное возвращение к аргументам, некогда определившим обоснование лингвистической модели литературы, – не предпринимавшееся десятилетиями – показывает, что они не соответствуют выводам современного аналитического знания.

Современное понимание гетерогенности пространства литературы и контекстуальной обусловленности его значимых элементов находится в радикальном противоречии со структуралистским представлением о языке как обладающем двойным членением, предзаданным набором смыслоразличительных оппозиций и возможностью проведения коммутационного теста с целью идентификации последних¹. Помимо этого, структуралистам так и не удалось выявить в литературных текстах стабильных синтагматических последовательностей, соответствующих изначальным предсказаниям. Теория семиотического кода, предложенная Умберто Эко, также оказалась неспособной разрешить накопившиеся противоречия². Возможно, что именно в свете этих неудач и была создана лотмановская лингвистическая модель литературы, подразумевающая крайне широкое определение языка, – последняя из значимых моделей структурализма.

Едва ли стоит перечислять достоинства модели «литературы как языка». Во-первых, как структуралисты часто подчеркивали, она выделяет автономный объект литературного анализа, поиски которого были ключевыми для литературоведения еще со времен формалистов. Во-вторых, она очерчивает общую семиотическую перспективу – на первый взгляд, ясную и внутренне последовательную, – в рамках которой конкретные эмпирические проблемы и находки могут быть проанализированы³. В-третьих, она обеспечивает критика набором лингвистически ориентированных аналитических инструментов, которые считаются универсально применимыми и, таким образом, могут использоваться почти автоматически, безотносительно к уровню общей компетентности аналитика⁴. Ипоэтомунетничегоудивительноговпериодическомвозвращении интереса к лингвистической модели литературы, особенно в той форме, в которой она была сформулирована структуралистами.

Впрочем, важно подчеркнуть, что взгляд на литературу как гомологичную по своей структуре языку не ограничивается якобсоновским постформализмом и структурализмом. В разных формах он проявляется и в деконструкции, и в лакановском психоанализе с его верой в то, что бессознательное структурировано как язык⁵, и даже во многих неомарксистских исследованиях. По крайней мере, в этом смысле – несмотря на все споры о «конце структурализма» – структуралистская лингвистическая модель все еще определяет дискурс литературной критики, а часто и гуманитарных наук вообще.

Ставя под сомнение это искушение обманчивой ясностью и последовательностью лингвистической модели – искушение, которое, вероятно, особенно сильно для людей с научным складом ума, хотя и не только для них, – я не ставлю своей целью отказ от структуральных методов. Во многом они доказали свою эффективность и в границах своей применимости, несомненно, могут помочь вычленению и прояснению ключевых элементов литературных текстов. Если из последующего критического рассмотрения лотмановской модели и следует какой бы то ни было однозначный вывод, то он совсем в другом. Не являясь исчерпывающей герменевтической стратегией, структуралистский анализ литературы ни в коей мере не может освободить ученого от необходимости оказаться лицом к лицу с бесконечной сложностью культуры – с ее гетерогенностью, невидимыми субструктурами, бессознательными силами и отношениями власти. И, соответственно, лингвистическая модель литературы не может освободить филолога от необходимости встречи с чрезвычайной сложностью своего «объекта». Но в этой встрече, даже стараясь ее избежать, филолог обречен обнаружить, что литературный текст, своего рода микрокосм, как увеличительное стекло, высвечивает бесконечно ветвящийся, обманчивый, захватывающий, но и в чем-то пугающий макрокосм окружающей его культуры.

Начиная с конца 60-х на Западе и с середины 80-х в России утверждение о том, что структурализм в литературоведении не оправдал возложенных на него надежд, все большестановилось общим местом. В то же время проблематичный характер научных исследований, основанных на применении семиотических идей и структуральных методов при анализе литературных текстов, до сих пор не получил адекватного теоретического объяснения. Несмотря на то, что на определенном этапе структурализм в литературоведении был представлен многими выдающимися умами, смог привлечь в свои центры значительную часть лучших студентов-филологов и пользовался, по крайней мере в Западной Европе, щедрой государственной и университетской поддержкой, результаты структуральных исследований литературы оставались (и остаются по сей день) достаточно сомнительными. Во многих случаях сложные и перегруженные терминологией теоретические рассуждения приводили к фактическим выводам, которые могли быть с легкостью получены и в рамках традиционной филологии; в худших же случаях они и вообще не выходили за пределы тривиального, а часто и самоочевидного. Подобные выводы почти никогда не могли оправдать ни использования сложного понятийного аппарата, ни обширных теоретических спекуляций. То же самое, хотя и с гораздо большей осторожностью, следует сказать и о структурализме в литературоведении вообще. Его выводы не шли ни в какое сравнение с результатами, полученными с помощью аналогичных структуральных методов в этнографии и фольклористике, религиоведении и социологии, анализе идеологий и массовой культуры, не говоря уже о структурной лингвистике, которую еще Леви-Стросс⁶ – а вслед за ним и остальные структуралисты – считал образцом для любых структуральных исследований.

В разные периоды назывались разные причины неудачи структурально-семиотического исследования литературы. Оставляя в стороне гипотезу о разрушении структуралистами «мистической тайны искусства» как не подлежащую формализации и верификации (да, вероятно, и осмысленной формулировке), можно назвать несколько основных объяснений: часто говорилось о том, что семиотический подход к литературе фокусируется на смысле и пренебрегает эмоциональным элементом, крайне важным для большинства читателей, – в том числе и чисто эстетическим удовольствием от чтения;

указывалось на то, что в центре структурально-семиотических исследований стоят общие структуры, в то время как среднего читателя с достаточной степенью культурной «компетентности» интересуют как раз сингулярности текста, его неожиданности и смысловые полутона, его единичность и неповторимость; именно ради них читатель и открывает книгу, именно вокруг них выстраивается уникальный опыт чтения художественной литературы. Читателя интересует не то, что объединяло, скажем, Блока с бесчисленными гимназистами того времени, сочинявшими стихи, а как раз то, что делает его иным, великим поэтом;

структурализму иногда ставили в вину равнодушие к связям между текстом и его экзистенциальным и историческим контекстом, лишь отчасти поддающимся вербализации;

и, наконец, структуралистов обвиняли в стремлении объяснить опыт литературы только на основе «наличного»: в невнимании к лакунам и пустотам текста (и актам их заполнения читателем), вокруг которых – согласно так называемой школе «читательской реакции»⁷ – и строится процесс чтения. В продолжение того же подхода на более общем уровне семиотика часто подвергалась критике за ее сознательный антипсихологизм, не очень уместный при анализе культурных продуктов, несущих на себе особенно заметный отпечаток индивидуальности и субъективизма.

К этому можно добавить указание на то, что семиотика как наука и структурализм как метод являются достаточно синкретическими и основаны на крайне разнородных идеях. Семиотика Пирса основана на идеях прагматизма и стремлении классифицировать знаки по их отношению к миру вещей, а теория знака Морриса ориентирована на бихевиоризм⁸. Лингвистика де Соссюра предложила проект «семиологии» как общей теории знаков⁹, переосмысленный в работах Трубецкого, Якобсона и Ельмслева. Несмотря на многочисленные различия между последними, всех этих ученых объединяет стремление анализировать структуру знаков и систем их организации безотносительно к миру референтов – стремление, абсолютно противоположное прагматической направленности семиотики Пирса и Морриса. Исследования повторяющихся последовательностей элементов проведены в работах формалистов, в первую очередь Шкловского и Проппа. Наконец, к моменту первых попыток применить структуральные идеи в практическом литературоведении ко всем перечисленным элементам прибавился еще и значительный опыт использования этих идей в этнографии и этнологии, на который структуралисты и, семиологи достаточно долго пытались ориентироваться. Столь разнородные интеллектуальные основания не могли не сделать здание семиотики достаточно неустойчивым.

Впрочем, все это верно лишь отчасти и едва ли может полностью объяснить проблему. Истоки многих наук были достаточно синкретичными, и их успех или бесплодность зависели не только от отношений между изначальными элементами в «допарадигмальный период»¹⁰, но и в гораздо большей степени от их последующей способности переосмыслить эти элементы в рамках единой системы. Удалось ли структуральной семиотике этого достичь, является спорным вопросом, но мне хотелось бы подчеркнуть, что каким бы ни был ответ на него, он не может объяснить низкой эффективности семиотических исследований именно в области литературы.

Открыты спору и другие соображения относительно применимости семиотических идей в сфере литературы. Несмотря на то, что эмоциональный опыт как таковой находится за пределами семиотики, исследования культуры и значительная часть психологических исследований последних двадцати лет показывают, что в абсолютном большинстве случаев без анализа смыслового горизонта человеческого существования в его исторической определенности понимание того или иного чувства практически невозможно. Безотносительно к бесчисленным внутренним разногласиям, современная психология и культурология сходятся в том, что практически не существует опыта, не опосредованного культурой и ее смыслами. Сказанное выше включает и чувство эстетического удовольствия.

Оставшиеся возражения также не кажутся полностью убедительными. Несмотря на то, что в его изначальном понимании структуральный метод и был ориентирован на общие закономерности, а не на неповторимость той или иной книги, соответствующий анализ горизонта читательских ожиданий мог стать идеальным фоном, на котором с максимальной рельефностью высветятся сингулярности текста^{11. Наконец, что касается проблемы предполагаемого имманентного «антипсихологизма» структуралистов, то сочетание идей психоанализа со структуральными методами в работах Лакана и его школы дало крайне интересные и оригинальные результаты.}

Иначе говоря, все вышеназванные трудности, хотя и могли стать дополнительными факторами неудачи семиотических методов в литературоведении, не являются, по всей вероятности, основной причиной.

Такой причиной, на мой взгляд, служит тот факт, что с самого начала структуральные методы, будучи методами эмпирического исследования, имеющими свои достоинства и недостатки, оказались фактически неотделимыми от семиологии как науки о возможных знаковых системах, основанной на широком применении лингвистических идей. Более того, в повседневном употреблении семиотика и структурализм оказались практически синонимами, и даже попытка Эко отделить семиологию, как науку о возможных объектах, от структурализма, как метода изучения объектов существующих, не изменила фактического положения дел¹². То есть корнем неудач структурализма в литературоведении является стремление использовать идеи семиологии, выработанные в процессе исследований языка в 20 – 50-е годы, при анализе литературы, – стремление, основанное на убеждении в том, что литература изоморфна языку и является, как иногда говорят семиологи, языком «второго уровня». На самом же деле, как будет подчеркнуто ниже, гомология языка и литературы не более чем иллюзия; в литературе принципиально иной тип знаков и принципиально иная организация знакового пространства. И поэтому использование семиотических идей и методов в литературоведении не может быть оправдано с теоретической точки зрения. Нечто подобное, по всей видимости, чувствовал и Леви-Стросс, достаточно двойственно относившийся к применению структуральных методов при изучении литературы: с одной стороны, пытавшийся вместе с Якобсоном анализировать «Кошек» Бодлера с точки зрения структуралиста, а с другой – лишь чуть позже – резко и неодобрительно писавший о попытках использовать структурализм в литературоведении¹³.

Перед тем как перейти к более узкой теме и попытаться осмыслить лотмановскую модель «литературы как языка», мне бы хотелось сказать несколько слов об истории этой концепции – разумеется, не для того, чтобы вновь изложить историю структурализма, хорошо известную любому филологу или культурологу, но для того, чтобы вычленить историю анализируемой идеи из общей истории школы. С самого начала важно подчеркнуть, что я не имею в виду обостренное внимание к языку как хранителю смыслов и его месту в литературном тексте – внимание, характерное, например, для Бахтина и Виноградова, Лео Шпицера и Вальтера Беньямина. Речь идет об использовании языка как модели любого знакового пространства, включая литературу, – использовании, которое может сопровождаться равнодушием к особенностям языка той или иной книги в ее фактической конкретности.

Идея создания общей науки о знаковых системах, основанной на лингвистике, – «семиологии» – принадлежит еще Соссюру¹⁴¹⁴; впрочем, учитывая крайнюю конспективность изложения этой идеи и тот факт, что соссюровский курс – в том виде, в котором он дошел до нас, – представляет собой записи его учеников, вряд ли возможно точно реконструировать его намерения. Тем не менее в 30-е годы учеными пражского лингвистического кружка были предприняты несколько попыток «семиологического» анализа литературы и фольклора, а первое, хотя и достаточно проблематичное, изложение семиологических идей Бвиссансом относится к началу 40-х¹⁵¹⁵. Впрочем, успешная реализация программы Соссюра стала возможной только после существенной формализации его идей в работах Ельмслева и после того, как тот же Ельмслев очертил общие контуры будущей семиологии в последних главах своих знаменитых «Пролегоменах к теории языка»: «Язык и неязык», «Конотативная семиотика и метасемиотика». В той же книге Ельмслев писал, что «на самом деле, язык является семиотикой, в которую переводимы все остальные семиотики»¹⁶¹⁶, и что любой семиотический объект может быть «прояснен с ключевой позиции лингвистической теории»¹⁷¹⁷; там же он упоминает литературу в списке дисциплин с возможной лингвистической основой¹⁸. Позднее Ельмслев предпринял несколько попыток семиологического анализа простейших внеязыковых явлений – огней светофора, телефона, колоколов, азбуки Морзе, боя часов¹⁹.

Идеи Ельмслева послужили основой для многих дальнейших рассуждений, исследований и спекуляций, получивших впоследствии название структурной семиотики. Наибольшее влияние на развитие этих идей оказали, пожалуй, две книги: «Структуральная антропология» Леви-Стросса, провозгласившая лингвистический метод основой для подражания со стороны других гуманитарных наук²⁰, и «Элементы семиологии» Барта, сведшие воедино в достаточно популярной форме многие идеи раннего структурализма, объединив их на основе лингвистической модели. Более того, пытаясь продумать историческую роль этой модели и вспоминая историю перехода от структурализма к постструктурализму, легко заметить, что впоследствии – в конце 60-х, когда структурализм стал подвергаться все более ожесточенной теоретической критике как изнутри движения, так и извне, – эта критика сфокусировалась на «структуральной» компоненте структурной семиотики, оставляя собственно семиологическую²¹ – убеждение в изоморфизме языка и культуры – в неприкосновенности. Так, Поль Рикер подчеркивал, что жесткий структурный анализ непригоден для «живой» религиозной и литературной традиции с ее постоянным переизбытком смысла, требующего «принятия»²².

Жерар Женетт пытался значительно сузить границы применения структурального метода, ограничив его главным образом фольклором, текстами, далекими от читателя по времени, детской и массовой литературой²³. Умберто Эко отверг понятие единой определяющей «Структуры», к вере в которую, как ему казалось, все больше склонялся поздний Леви-Стросс²⁴. В конечном счете, даже сам Барт отказался от понятия единого кода интерпретации текста, заменив его плюрализмом многих кодов²⁵.

Кроме того, крайне любопытно, что идея структурного изоморфизма языка и общего пространства культуры и представление о языке как общей модели понимания культуры остались практически незатронутыми и критикой постструктуралистов. Жак Лакан обвинял структурализм в стремлении объяснить человеческое бытие, исходя из существующего и игнорируя отсутствие, к которому обращены человеческие желания. Развивая идеи Лакана, ранний Деррида подверг критике весь круг представлений, связанных с понятием структуры и смыслового центра, как метафизику Присутствия²⁶. Мало того, впоследствии, несмотря на резко отрицательное отношение к понятию структуры и структуральному методу, Деррида и его товарищи по «деконструкции» останутся «структуралистами» в том глубинном смысле, о котором шла речь выше. В их работах бросается в глаза тот факт, что и Деррида, и Поль де Ман, и Д. Хиллис Миллер разделяют мнение о гомологичности языка и литературы – на этот раз как «не-системы». Именно критический анализ традиционных взглядов на язык, на письмо и чтение, на отношения между обозначающим и обозначаемым, проведенный Деррида в «О грамматологии»²⁷, стал и для него, и для других «деконструктивистов» основой переосмысления сущности и строения литературных текстов.

В этом смысле также любопытно, что в русской традиции стремление строить литературоведение на основе лингвистики – а значит, и лотмановская модель – имеет гораздо более глубинные корни, чем на Западе. Оно восходит, по крайней мере, к достаточно революционным идеям Потебни, который здесь почти полностью свободен от влияния Гумбольдта, на чьи теории он обычно ориентировался. В самых разных работах Потебня высказывал убежденность в глубинном сходстве между функционированием языка и функционированием литературы, в особенности фольклора²⁸. Впрочем, согласно его подходу, литературное произведение изоморфно не языку в его целостности, но слову в языке. Оно исполняет ту же «символическую» – в терминах Потебни – функцию: синтезирует многочисленные и разнородные восприятия, обеспечивая, таким образом, экономию мышления. Более того, помимо веры в изоморфизм «слова» и более широкого круга культурных явлений, Потебня утверждал не-вторичность языка по отношению к мысли и мыслительным усилиям, предопределенность и организованность языком мира человеческого существования и, наконец, неоднократно подчеркивал тотальную символизацию быта и обряда. Все эти идеи несомненно близки структурализму. Возможно, что именно они подготовили почву для принятия структуральной семиотики в русскоязычном культурном пространстве. Впрочем, после смерти Потебни развитие филологии в России, а потом и в СССР, совмещавшее принятие и резкое отрицание его идей, пошло по пути, значительно отличающемуся от пути структурализма.

С одной стороны, вывод, который неизбежно напрашивался и который Потебня частично пытался реализовать, заключается в необходимости строить изучение культуры – и литературоведение в частности – на основе лингвистики. Подобная точка зрения оказалась близкой формалистам на самом раннем этапе истории движения – в особенности, как кажется, Якубинскому с его убеждением в сущностном изменении роли слова в «поэтическом языке»²⁹.

С другой стороны, дальнейшая история формализма была, вопреки распространенному мнению, не только прообразом структурализма, но и резким уходом от прото-семиологических идей. По мере того, как Шкловский и Эйхенбаум все больше сосредотачивались на обнаружении и описании нарративных структур, внимание к языку резко снижалось. Парадоксальным образом это внимание характеризует скорее тех, кто достаточно быстро противопоставил себя ОПОЯЗу, – и в первую очередь, Виноградова³⁰ и Жирмунского³¹; однако важно подчеркнуть, что ни тот, ни другой не считали литературу особым языком.

В большей степени, чем в среде петербуржцев, внимание к языку проявится в исследованиях московского (а затем и пражского) лингвистического кружка, и прежде всего, в работах Романа Якобсона. И все же – а может, именно поэтому – столь важно подчеркнуть принципиальное отличие веры в изоморфизм языка и литературы, о которой идет речь, от взглядов школы Якобсона, во многом другом действительно близкой структурализму. Как известно, согласно Якобсону, поэзия является одним из многих явлений естественного языка, связанных с перераспределением относительного значения его основных функций – а точнее, с доминированием так называемой «поэтической функции»³².

В свете подобного представления поэтика начинает рассматриваться как часть лингвистики. Однако в силу той же причины, будучи явлением языка в буквальном смысле этого слова (иначе говоря, «языка первого уровня»), литература как раз и не может являться отдельным языком «второго уровня». Другими словами, несмотря на глубокие корни веры в изоморфность языка и литературы в русской филологии, эта вера становится догмой только в сравнительно поздний период – в структурализме тартуской школы. Более того, даже распространение – в последние годы – моды на деконструкцию в очень небольшой степени изменило эту убежденность; слишком часто деконструкция оказывалась понятой в качестве попытки скорректировать структурализм «на его территории» – изменить некоторые, наиболее проблематичные, его положения без изменения общего структурально-семиотического дискурса в филологии.

Один из основных вопросов, который возник перед учеными, ставившими своею целью анализ литературы «как языка», заключался в отборе тех признаков языка, которые могли оказаться релевантными для подобного анализа. Действительно, даже принимая предполагаемую гомологичность литературы и языка в качестве несомненной теоретической истины, эту истину было необходимо трансформировать в соответствующий аналитический аппарат, который, как уже говорилось, Соссюром разработан не был. Подобная трансформация предполагала необходимость ответить на множество локальных вопросов:

1. Окоммутационномтестесм.: Fischer—Iorgense E. The Commutation Test and its Application to Phonemic Analysis // For Roman Jakobson: Essays on the Occasion of His Sixtieth Birthday. The Hague: Mouton, 1956.^[↩]
2. Эко У. Отсутствующая структура: введение в семиологию. СПб.: Петрополис, 1998^[↩]
3. Лотман Ю. М. Семиосфера // Лотман Ю. М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. СПб.: Искусство-СПб., 2001.^[↩]
4. Барт Ролан. Основы семиологии // Структурализм: «за» и «против». М.: Прогресс, 1975; Culler Jonathan D. Structuralist Poetics: Structuralism, Linguistics and the Study of Literature. London: Routledge & Kegan Paul, 1992; Лотман Ю. М. Структура художественного текста // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство-СПб., 1998; Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб.: Искусство-СПб., 2001.^[↩]
5. Лакан Жак. Семинары. Кн. 5: Образования бессознательного. М.: Гнозис, Логос, 2002.

   ^[↩]

6. Леви-Стросс Клод. Структурная Антропология. М.: ЭКСМО-Пресс, 2001^[↩]
7. ⁷Iser W. Indeterminacy and the Reader’s Response in Prose Fiction // Aspects of Narrative / Ed. J. Hillis Miller. New York: Columbia univ. press, 1971; Iser W. The Implied Reader: Patterns of Communication in prose Fiction from Bunyan to Beckett. Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 1974; Iser W. The Act of Reading: a Theory of Aesthetic Response. Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 1978; Jauss H. R. Toward an Aesthetic of Reception. Minneapolis: University of Minnesota press, 1982.^[↩]
8. ПирсЧ.Началапрагматизма. СПб.: Алетейя, 2000; Логическиеоснованиятеориизнаков. СПб.: Алетейя, 2000; Моррис Ч. Основания теории знаков // Семиотика. М.: Радуга, 1983.

   ^[↩]

9. Де Соссюр Фердинанд. Курс общей лингвистики. Екатеринбург: Изд. Уральского ун-та, 1999.

   ^[↩]

10. Кун Т. Структура научных революций. М.: АСТ, 2001.^[↩]
11. Culler Jonathan D. Structuralist Poetics.

    [↩]

12. Эко У. Отсутствующая структура: введение в семиологию. С. 6.^[↩]
13. Якобсон Роман, Леви-Стросс Клод.«Кошки» Шарля Бодлера // Структурализм: «за»и»против»; Levi—Strauss C. // Catalogo Generale de Il Saggiatore / Ed. CesareSegre, 1965. ^[↩]
14. Де Соссюр Фердинанд. Курс общей лингвистики. С. 23 – 25, 70 – 71. ^[↩]
15. ¹⁵Buyssens E. Les langages et le discours: Essai de linguistique fonctionnelle dans le cadre de la semiologie. Bruxelles: Office de Publicity, 1943.^[↩]
16. ¹⁶Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. Вып. 1. М.: Изд. иностранной литературы, 1960. Здесьидалеецит. по: Hjelmslev L. Prolegomena to a Theory of Language. Madison: University of Wisconsin press, 1961. С 109. Под «семиотикой» Ельмслев понимает «семиотическую систему» в современных терминах.^[↩]
17. Ibidem. P. 127.^[↩]
18. Hjelmslev L. Op. cit. P. 108. Впрочем, следует отметить, что в рамках системы Ельмслева литература скорее должна попадать в категорию «коннотативных» семиотик, а это, согласно Ельмслеву, семиотики с принципиально иной основой (Ibidem. P. 119). Однако эта часть его идей осталась практически незамеченной структуралистами в литературоведении.^[↩]
19. Hjelmslev L. Essais linguistiques. Copenhague: Nordisk Sprog – og Kulturforlag, 1959. С 34. ^[↩]
20. Леви-Стросс Клод. Структурная Антропология.^[↩]
21. Иначе говоря, восходящую к Соссюру, а не Пирсу.^[↩]
22. Ricaur Paul. Structure et hermeneutique, 1963. Esprit. 31. ^[↩]
23. См., например, Женетт Ж. Структурализм и литературная критика // Женетт Ж. фигуры. Т. 1. М: Изд. им. Сабашниковых, 1998. С. 159 – 179 ^[↩]
24. ²⁴Эко У. Отсутствующая структура. ^[↩]
25. Барт Р. Удовольствие от текста // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994; Барт Р. S / Z. М.: УРСС, 2001^[↩]
26. Деррида Ж. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2000. В этом смысле особенно интересна глава «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук».

    ^[↩]

27. Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000.^[↩]
28. См., например, «Мысль и язык» и «Психология поэтического и прозаического мышления»(Потебня А. А. Слово и миф. М.: Правда, 1989), а также «Из записок по теории словесности» и «Из лекций по теории словесности»(Потебня А. А. Теоретическая поэтика. М.: Высшая школа, 1990).^[↩]
29. Якубинский Лев. О звуках стихотворного языка // Якубинский Л. П. Язык и его функционирование: избранные работы. М., 1986; Якубинский Лев. Склонение однокоренных плавных в практическом и поэтическом языках // Там же.^[↩]
30. См. его ранние работы в книге: Виноградов В. В. О языке художественной прозы. Избранные труды. М.: Наука, 1980.^[↩]
31. См. анализ возможностей и проблем лингвистического подхода к литературе в первой главе «Задач поэтики»(Жирмунский В. Поэтика русской поэзии. СПб.: Азбука-классика, 2001). Впрочем, следует подчеркнуть, что позиция Жирмунского более амбивалентна; несмотря на обостренное внимание к языку, он однозначно высказывается против использования лингвистики в качестве основы литературоведения.^[↩]
32. Якобсон Роман. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против».^[↩]