Литература ловит пульс

Как-то пришло мне в голову вглядеться в лица людей, толпящихся у книжного прилавка. Я говорю: пришло в голову, – потому что обычно, находясь в толпе, не вглядываешься в лица. А тут я попал в букинистический магазин, размышляя к тому же о «чертах литературы последних лет». У полок с беллетристикой люди стояли плотно, в два ряда; судя по всему, они не имели к литературе профессионального интереса – недоверчиво перебирали потертые книжечки, читанные кем-то и сбытые с рук, перекидывались словами ( –Это про разведчиков?.. – Не сомневайтесь, не оторвешься! – Про людей есть? – Как про людей? Оно вроде всё про людей…), боялись купить и разочароваться, боялись уйти, не купив, и стояли так, глядя на нескончаемые полки вопросительным взглядом. Так и остались у меня в памяти эти глаза: недоверчивые и все же прикованные к книгам, как к загадочному божеству, которое наверняка знает что-то очень важное про их жизнь, и люди не устают ждать, что это важное откроется.

Небывалые отношения сложились в наш век у читателя с литературой. Небывалые масштабы. Сто лет назад литература была обозрима, читал ее узкий круг людей, близких меж собою образом жизни: два читателя XIX века, встретившись впервые, оказывались единомышленниками, либо противниками, имеющими ясный предмет спора. Сегодня миллионы людей жадно пьют огромное книжное море, хватая то, что попалось, и жадно спорят о литературе, выясняя, что´ в ней верно и что´ неверно, что´ в ней талантливо и что мнимо, и утопают в доводах, потому что обе эти шкалы подвижны. Когда, А. Марченко опирается с равным доверием на «Большую руду» и на «Повесть о сержанте Смородине» («Большая руда» для меня – проза прозрений, а «Сержант Смородин» – иллюстрация на тему: возлюби подчиненного своего), то я чувствую, как на А, Марченко влияет аномалия распространенной манеры читать все подряд. Ни одна эпоха не имела такого жадного и такого доверчивого читателя, и никогда еще литература не была так многообразно щедра к этим миллионам жадных неразборчивых глаз.

Сможем ли мы назвать черту (или даже черты), чтобы если не исчерпать, то хотя бы ввести в единое русло это безбрежное море? Не знаю. Ф. Кузнецов говорит: наступаем на «духовную сухаревку». Верно это? Верно. З. Кедрина полагает: литература становится эпичнее. Тоже верно. Сколько я себя помню, литература становится эпичнее. У В. Перцовского третий вариант: добро обретает кулаки. А как же иначе? Кто решился сказать «добро», тот не может не сказать «с кулаками», потому что добро должно как-то выявиться, в противном случае как же оно состоится? С поразительной готовностью поддается литература нашим гипотезам: любое наше количественное определение можно подтвердить десятками, сотнями книг; все есть: и нарастание лирики, и укрепление эпики, и обострение борьбы, и усиление доброты… Я боюсь формулировать то качественное обогащение, которое дорого мне в литературе последних лет: во-первых, мое видение неизбежно субъективно, во-вторых, я знаю, что десятки книг ему будут противоречить, – в-третьих, то, что я хочу сказать, трудно определимо. Сказать, что литература отделяет подлинное от мнимого? Банальность. Что человека, личность ищут? Тоже банальность. Позвольте мне вслед за Б. Сарновым выразиться образно: литература ловит пульс. Б. Сарнов в «Литературной газете» заявляет: пульс есть. Я тоже верю в это. В стремительном вихре сообщаемых человеку движений и ловит литература внутренний, органический, живой пульс.

Я вижу тут разные варианты. Писатель может думать, что пульс им нащупан; его герои движутся, громко говорят и даже больно дерутся; но за этим каскадом действий нет реальной духовной жизни, нет пульса личности, причем автор этого не подозревает. Три-четыре года назад часто появлялись такие романы «из народной жизни»; сейчас мне приходит на память кое-что из Е. Белянкина, но не будем повторять того, что уже писалось о нем года три назад. А. Гладилин – жертва иной крайности; он недостаточно чуток, чтобы уловить пульс, но достаточно чуток, чтобы сознаться себе в этом.