Литература как искусство

Д. Благой, Литература и действительность. Вопросы теории и истории литературы, Гослитиздат, М. 1959, 514 стр.

Гёте заметил как-то, что для того, чтобы стать певцом, надо овладеть всеми звуками. Этого же он требовал и от поэта. «Пока он выражает свои немногие субъективные ощущения, его еще нельзя назвать поэтом; но когда он сумеет овладеть всем миром и найти для него выражение – тогда он становится поэтом». Конечно, относить эти требования к науке нет прямых оснований, но все же широта научного кругозора и разносторонность анализа создают ту наиболее благоприятную для научного творчества атмосферу, в которой и каждое частное исследование получает наибольшую объемность и отчетливость. Именно эти черты прежде всего привлекают в новой книге Д. Благого.

Она начинается с характеристики основных особенностей литературного процесса XVIII века, освещает ряд существенных явлений литературы XIX века, а в последней своей части живо откликается на события литературной жизни наших лет. Исследователь держит в пределах своего кругозора три века истории развития русской литературы. Эта широкая литературоведческая перспектива позволяет ему увидеть новые и своеобразные черты сопоставляемых им явлений литературного процесса, как это сделано, например, в статьях «Гоголь-наследник Пушкина» и «Горький и Пушкин».

Столь же разнообразны и самые масштабы литературоведческого исследования книги Д. Благого: от изучения целостного литературного процесса до скрупулезного анализа ритмического и звукового строя стихотворной строки Пушкина или Тютчева.

Сам автор справедливо характеризует жанровое разнообразие своей книги: «От проблемно-теоретического исследования, от статей, посвященных анализу целостного творческого пути писателя или отдельных этапов этого пути, изучению литературных связей и взаимодействий, до историко-литературного портрета-характеристики, до научно-критического этюда, посвященного анализу отдельного произведения» (стр. 3).

Яркие литературные портреты («Гаврила Романович Державин», «Гениальный русский лирик Ф. И. Тютчев»), всесторонний анализ одного стихотворения («Анчар, древо яда»), глубокая и убедительная характеристика лирического цикла («Трагедия и ее разрешение (Об одном цикле лирики Пушкина второй половины 20-х годов)»), наконец, широкий анализ литературного процесса в целом («Закономерности становления новой русской литературы», «Пушкин и русская литература XVIII века») – таковы различные грани и аспекты литературоведческого анализа, представленные в книге Д. Благого.

Центральной в книге является открывающая ее обширная статья, в которой автор ставит давно уже назревшую в нашем литературоведении, но еще чрезвычайно скупо разработанную проблему изучения специфических закономерностей литературного развития, определяемых закономерностями развития исторического процесса в целом.

Богатая фактами и мыслями, эта работа четко и последовательно раскрывает основные особенности развития русской литературы от Кантемира до Пушкина, процесса, который, как справедливо говорит автор, закономерно приводит к тому, что «русская литература, до Пушкина отстававшая от крупнейших европейских литератур, хотя и все время сокращавшая отделяющее ее от них расстояние, теперь становится наравне с ними, а в некоторых отношениях и выходит вперед… теперь она не только обогащается, но и обогащает, не только берет, а со все большей и, большей щедростью дает» (стр. 111). Процесс развития русской литературы автор характеризует главным образом в жанрово-тематическом разрезе, связанном в его изложении с развитием и сменой литературных течений. Этот процесс завершается в изложении автора выходом русской литературы к реализму, «Реальность, изображение предметов, событий, чувств и мыслей такими, каковы они есть, притом изображение в высшей степени поэтическое, вот то новое, небывалое, что нес европейской литературе «Евгений Онегин» Пушкина» (стр. 111).

Безотносительно к излишней, может быть, категоричности этого утверждения, заставляющего вспомнить о Шекспире, о Сервантесе, о Гёте, нельзя не выразить сожаление, что, очевидно, опасение впасть в пресловутый «антропологизм» заставляет автора в значительной мере оставлять в тени анализ одной из решающих категорий историко-литературного процесса – анализ характера, точнее той концепции человека, которая присуща каждому конкретному литературному течению, определяя его непосредственное идейно-жизненное содержание. Отсюда, например, вытекает характерная не только для Д. Благого, но и для многих исследователей литературы XVIII века противоречивость в трактовке творчества Карамзина и Радищева. Они одновременно оказываются и «наиболее выдающимися представителями» единого литературного направления-сентиментализма, но «во многом являются и прямыми антиподами» (стр. 83). И происходит это потому, что исследователь занят не столько реальным анализом характера, созданного тем или иным писателем, сколько отвлеченным от жизненного содержания определением его «метода изображения», метода типизации. И это, конечно, вопрос существенный, но в отрыве от живых, конкретных, непосредственных свойств характера он придает анализу отвлеченный, в известной мере, бесплотный оттенок. А с этим связано и несколько отвлеченное представление в книге о путях развития русского реализма, выражающееся, в частности, в стремлении обосновать понятие «предреализма», к которому автор относит, например, Радищева и Фонвизина.

Реализм как конкретное историко-литературное понятие требует более конкретных определений во времени и пространстве, в свете той же основной идеи, которую Д. Благой утверждает самым названием своей книги: «Литература и действительность».

Отстаивая, например, понятие «просветительского реализма», Г. Макогоненко справедливо выдвигает на первый план тот конкретный характер «человека-деятеля», который рисовали писатели этого направления¹. Правда, концепция «Русского Просвещения», распространившаяся у нас, требует очень жесткого исторического ограничения. В этом отношении следует всемерно поддержать высказывавшиеся опасения относительно «утраты этим термином его исторически-конкретного содержания» ².

Объединяя в пределах просветительского реализма, например, Державина и Радищева, Г. Макогоненко вряд ли способствует реальному историческому обоснованию просветительского реализма, упрек в расширенном толковании просветительства, хотя и в незначительной мере, приходится адресовать и Д. Благому (стр. 27 – 28). Но в целом самая постановка этого вопроса намечает путь к исторической конкретизации понятия реализма в условиях данной исторической эпохи, освобождает его от излишней абстрактности, которую он получает, в частности, благодаря недостаточному вниманию к тому конкретному типу человека, который утверждается данным литературным направлением.

Спорность некоторых общих принципов осмысления литературного процесса не влияет, естественно, на конкретный анализ литературных явлений, во многом определяющий ценность книги Д. Благого. Богатство историко-литературного материала, свежесть и новизна наблюдений, выводов, оценок самых различных фактов литературы и прошлого и современности, не могут быть, конечно, здесь охарактеризованы хотя бы и в минимальной степени. Интереснейшие наблюдения над отношением Пушкина к русской литературе XVIII века, тонкая характеристика психологизма Пушкина, отдельные находки, например, параллельный анализ стихотворений Пушкина «Зимняя дорога» и описание этой же зимней дороги в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева (главы «Выезд» и «София»), анализ пушкинского замысла поэмы «Вечный жид», целостная интерпретация лирического мира Тютчева, анализ изображения Алексеем Толстым в романе «Петр Первый» петровской эпохи, ее исторического колорита в области языка, пейзажа, портрета – от страницы к странице читатель находит новые, свежие, порою спорные, но всегда остро и резко сформулированные наблюдения и мысли³.

Одно из существенных достоинств книги – настойчивое стремление автора рассматривать литературное явление во всем его специфическом своеобразии. У нас еще не перевелись работы, читая которые, только по цитатам догадываешься, что в них речь идет о поэте, а не о прозаике, или о прозаике, а не о публицисте. В книге Д. Благого о литературе говорится именно как о литературе. Стихотворная строка берется в ее ритме, в ее звучании. Именно таков анализ поэзии Пушкина, Державина, Тютчева.

Но думается, что и здесь наблюдения автора иногда были бы убедительнее, если бы он с большим вниманием относился к той же проблеме изображения конкретного характера. Д. Благой явно избегает понятия лирического героя, значение которого, в частности, состоит в том, что оно помогает уловить целостную связь всех средств поэтического изображения, их внутреннюю мотивированность. Д. Благой иногда стремится заменить ее представлением о так сказать, эстетической автономности отдельных сторон поэтической структуры, самостоятельной ритмической или звуковой «изобразительности» (стр. 99).

Говоря о стихотворении Пушкина «Три ключа», он замечает, например, что в нем перед нами «удлиненный, пятистопный ямб, замедленно величавое течение которого полностью соответствует и содержанию, и психологической окраске лапидарного пушкинского восьмистишия» (стр. 319). Но ведь тем же пятистопным ямбом изъясняются, скажем, в «Борисе Годунове» Лях и Пленник, однако в их беседе мы никак не обнаружим замедленной величавости. В стихотворении «Три ключа» она определяется во взаимодействии с лексической и интонационно-синтаксической структурой стиха, с общей его эмоциональной окраской. Попытка «автономной» интерпретации ямба вряд ли убедительна.

Д. Благой ищет связи между душевной бодростью стихов Пушкина и мажорностью четырехстопного ямба (стр. 332 – 333). Но ведь подавляющее большинство произведений Пушкина написано этим размером, и признак мажорности, взятый сам по себе, оказывается, конечно, уж слишком общим.

В чередовании дактилей и анапестов в стихотворении Тютчева «Сон на море» Д. Влагой видит непосредственное воспроизведение «дикого разгула разбушевавшейся стихии» (стр. 463). Но можно ли приписывать перестановке двух безударных слогов то вправо, то влево от ударения такие мощные функции?

И в прекрасной статье об «Анчаре» мы находим местами произвольность такого рода толкований текста. По сути дела это ведет к тому, что та или иная речевая форма мотивируется уже не состоянием лирического героя, носителя переживания, словесным выражением которого она является, а изобразительным значением, которое приписывает ей сам исследователь. В строке «Послал к Анчару властным взглядом» Д. Благой слышит в повторяющихся ударных а – «удары палкой или кнутом» (стр. 357). Тем самым предельно трагическая в своей лаконичности картина, где человека человек посылает на мучительную смерть одним властным взглядом, подменяется совсем иной: раба гонят ударами палки или кнута. Автономная интерпретация отдельного изобразительного средства, в данном случае звукового повтора, как видим, может привести к нарушению эстетической целостности произведения.

Понятно, что эти просчеты в книге имеют чисто эпизодический характер, но на них следует остановиться потому, что, если в системе анализа Д. Благого они представляют собой по сути дела отступление от того пути анализа, который в целом ведет к осмыслению эстетической целостности литературного произведения, то в ряде работ последнего времени такого рода отступления приобретают уже характер наступления на эту целостность. Так, Например, в работах лингво-стилистического характера принцип автономности языка художественной литературы по сути дела вытесняет из поля исследовательского зрения тот реальный художественный смысл, который имеет в литературном произведении язык как один из элементов его художественной структуры.

Этот принцип изолированного изучения языка литературного произведения грозит привести нас к отрыву его от эстетического целого. Тем более огорчительно наблюдать в литературоведческой работе проявления тенденции к автономной интерпретации поэтического языка; она противоречит центральному, основному устремлению книги Д. Благого: «Изучению художественной литературы, как литературы художественной, как особой эстетической формы общественного сознания, как искусства» (стр. 3). В этом пафос автора, внутреннее единство всех столь разнообразных по материалу и по жанровым особенностям работ, включенных в эту содержательную, богатую мыслями и фактами книгу.

1. Г. Макогоненко, Русское Просвещение и литературные направления XVIII лека, «Русская литература», 1959, N 4, стр. 40.[↩]
2. Ю. М. Лотман, Новые издания поэтов XVIII века, «XVIII век», сб. 4-й, М. -Л. 1959, стр. 457.[↩]
3. Следует отметить просмотр, допущенный автором на стр. 487: говоря о том, что «не только славянофильская, реакционная точка зрения на Петра, но и резко положительная, западническая, были в большей или меньшей степени односторонними», автор несколько неожиданно замечает, что «синтез обеих дает только марксистская оценка Петра: признание исторической прогрессивности его дела и одновременное отчетливое осознание классовой ограниченности этого дела». Оценка Петра, конечно, верна, но видеть в ней синтез славянофильской и западнической точки зрения нет никаких оснований.[↩]