Литература и язык

Литературный процесс в последние годы вновь явственно обнаруживает непреходящую остроту проблемы языка художественного произведения. Вопрос этот обсуждается не только в специальных научных изданиях, но и в периодике (читатели, вероятно, помнят статью академика В. Виноградова в «Литературной газете» и вызванную ею дискуссию о языке), и в читательских кругах.

В обсуждении этого вопроса особое значение имеют высказывания и мнения самих писателей, мастеров слова. Поэтому очередную анкету «Вопросов литературы» мы посвятили проблеме «литература и язык». Редакция обратилась к ряду советских писателей со следующими вопросами:

1. Возникает ли языковой строй Ваших произведений в какой-то мере непроизвольно, «сам собой», в процессе выполнения общей художественной задачи, – или проблема языка произведения всякий раз встает перед Вами как относительно самостоятельная проблема? Какое место она занимает в кругу других профессиональных вопросов? Менялось ли у Вас отношение к этой проблеме на протяжении Вашего творческого пути или оставалось в основном неизменным?
2. В практике русской классической и советской литературы сложились и складываются различные, зачастую противостоящие друг другу системы словесного искусства (назовем для примера тенденции такой простоты», с одной стороны, и «густого», метафорического письма– с другой, или «книжность», «литературность» одних писателей– и тяготение других к разговорному, народному, «характерному» слову и т. д. и т. п.). Какую языковую традицию русской литературы Вы считаете наиболее живой и современной сегодня и наиболее близкой Вашей творческой индивидуальности? Какие новые тенденции в языке литературы Вы замечаете в последние годы?
3. Считаете ли Вы, что передача речи героя-современника во всей ее характерности (профессиональный жаргон, например студенческий, терминологические штампы, газетные обороты, канцеляризмы и т.д.) противопоказана языку художественного произведения?

4. Как, по Вашему мнению, отражается сегодня на языке– как поэтическом, так и прозаическом– взаимовлияние прозы и поэзии?

Вопрос к поэтам: существует ли в современной поэзии проблема прозаизма как стилистического приема? Чем, на Ваш взгляд, отличается, в отношении языка, проза поэта от «просто прозы»?

Вопрос к прозаикам: как Вы в своей творческой практике разрешаете проблему стилистической координации прямой и авторской речи? Как оцениваете Вы то, что в некоторых произведениях современной прозы язык автора и язык персонажа почти неотличимы друг от друга?

Ниже печатаются полученные нами ответы на эти вопросы.

Василий АКСЕНОВ

Иной раз, когда возникает замысел новой вещи, когда начинает «барахтаться в тине сердца глупая вобла воображения», я ставлю перед собой «проблему языка» будущей повести или будущего рассказа, но это, конечно, только наивные попытки перехитрить самого себя.

На самом деле я уже давно знаю, что новую, вещь почти невозможно программировать заранее. Мне никогда не бывает заранее ясен даже сюжет, а что уж говорить о языке.

Персонажи не всегда подчиняются автору. Очень часто в ходе работы меняется отношение автора к персонажам. Разумеется, все эти неожиданные изменения влияют на формирование языка персонажей и автора.

Это все чисто субъективно, но для меня именно в этих неожиданностях, в этих находках, да и потерях, состоит одна из самых больших радостей творчества.

Таким образом, язык никогда не был для меня самостоятельной проблемой. Я никогда не ставил перед собой чисто формальных, экспериментальных, «хлебниковских» задач, руки не доходили, а может, и не способен, но умозрительно я считаю проблему чисто языкового эксперимента, может быть даже и словотворчества, очень важной для нашей литературы в ее нынешнем состоянии.

Стихийность в творчестве может привести к замечательным открытиям, но гораздо чаще к небрежностям, а то и к шаблонной скороговорке. При всей стихийности прозаику нужна узда, нужна строгость в отборе. Если раньше я позволял себе небрежность, проходные «ненагруженные» фразы – ничего, мол, сойдет, – то теперь я стараюсь во время работы держать себя за узду. Формирование языка произведения зависит от творческой напряженности автора. Когда пишешь, нельзя уставать. Иногда, читая даже отличные книги, вдруг замечаешь места, где автор устал, скользнул.

Мне трудно отдать предпочтение какой-либо из «различных, зачастую противостоящих друг другу систем словесного искусства». Вероятно, литературе противопоказано заданное догматическое упорство той или другой системы. Сплав иногда бывает крепче чистого металла.

Говоря «сплав», я вовсе не имею в виду эклектическую компиляцию. Убежден, что самобытность литературного произведения создается не нагнетанием метафоричности, скажем, или характерности, – так очень просто скатиться к простейшему эпигонству, – а прежде всего индивидуальной интонацией автора. В литературе интонация первична, слова и обороты – вторичны. Недаром Маяковский писал, что стихотворение начинается с «мычания». Словами не всегда можно выразить то ощущение, которое возникло. Прозаик тоже должен сначала «мычать» свою будущую вещь, только, конечно, про себя.

Терпеть не могу псевдонародной стилизации, коллекционирования редчайших, не употребляемых уже нигде словечек, всяких там «гутень», «мольва», «фисонь». Нужно ли писать «скоко», показывая простонародность героя? Все мы говорим «скоко» в своей торопливости, а пишем «сколько». Это почти не отличается от английского «рашен», которое пишется как «руссиан». Безусловно, можно сказать «очинно» вместо «очень», но только если этого требуют интонация, музыкальность фразы.

Не понимаю пуристов, ратующих за изгнание жаргона и прочих современных словообразований и оборотов из языка литературного произведения. Это все равно, что в быту перейти на дистиллированную воду и презирать суп. Ироническая интонация в современной прозе неизбежно приводит к использованию канцеляризмов и прочих штампов.

Что касается «засорения русского языка», то здесь я должен высказать свое категорическое мнение. В засорении языка, в формировании жаргона и штампов литературе принадлежит последняя роль. Все это возникает вследствие совсем других общественных процессов, и литература в данном случае лишь фиксирует это, как чуткий воспринимающий организм.

На мой взгляд, косвенно-прямая речь, нарочитое слияние авторской речи с речью героя, является одной из характерных особенностей современной прозы- Может быть, это идет еще от Достоевского. Не всегда у нас это получается хорошо, потому что это очень трудный прием. Получается тогда, когда совпадает с интонацией. Мандельштам в «Египетской марке» писал о том, какую радость испытываешь, когда переходишь на повествование от первого лица и с ощущением счастливой легкости идешь по весеннему Невскому проспекту, обвешанный, как подарками, придаточными предложениями.

Павел АНТОКОЛЬСКИЙ

Очень трудно отвечать на вопросы настоящей анкеты. То ли они неудачно сформулированы, то ли вообще страдают отвлеченным и безжизненным характером – не знаю, но ключа для ответа не подберу.

В первом вопросе речь идет о «языковом строе», о «проблеме языка». Вопрос, задан следующий: «Какое место она (то есть «проблема языка». – П. А.) занимает в кругу других профессиональных вопросов?» Но, право же, творческие вопросы не суть профессиональные, а эти последние никогда в жизни не возникали передо мною. Что же касается «проблемы языка», то спрашивать о ней у писателя все равно, что спрашивать у музыканта о музыкальном слухе. Музыкант ответит: «Музыкальный слух должен быть абсолютным», – вот и все. Нечто подобное может ответить и писатель на вопрос о языке. Ответ его прозвучит примерно так:

– Для меня тут нет «проблемы». Служить языку – это моя вечная тревога, забота, отчаяние, радость. Мое подчинение языку беспредельно, моя власть над ним должна быть безграничной. Любое отвлеченное мудрствование на эту тему мне противопоказано.

Во втором вопросе речь идет о разных «языковых традициях» в русской литературе. Здесь оказались сваленными в одну кучу явления несовместимые: «нагая простота» – и «густое», метафорическое письмо», «книжность» – и «тяготение… к разговорному, народному… слову»…

Прежде всего эти явления не являются «языковыми традициями». Скорее всего они характеризуют стиль – отдельного писателя или, скажем, литературного направления. Да и сами эти термины изобретены литературоведами, изобретены в засол и впрок. За ними еле-еле угадываешь явления живой, реальной, непрестанно меняющейся речи писателя. Я отродясь не знал и на старости лет не хочу знать, что это за птица – «нагая простота», что это за зверь – «густое», метафорическое письмо»!

Третий вопрос анкеты принадлежит к категории риторических: в самом себе содержит ответ на себя.

Четвертый вопрос предполагает в живом языке раздельное, от века данное, существование двух разных языков – поэтического и прозаического. Откуда возникло такое предположение? В природе нет двух языков в одном. Разве только в учебниках словесности старого типа можно наблюдать нечто схожее – пограничную черту на манер того, как на географической карте проведена черная линия экватора: на суше и на океанских волнах ее не увидишь самым вооруженным глазом – она воображаемая! То же самое относится к черте, отделяющей поэзию от прозы. Конечно, поэзия многим отличается от прозы, но не языком, только не языком!

Существует единый, цельный язык народа. Это непрестанное творчество, диалектическая текучесть, становление, не знающее конца, сверкающий поток. В какой-то относительной степени, иногда и неуловимой, те или другие писатели помогают развитию языка. В сильных руках таких гениев, как Пушкин, Гоголь, Лев Толсто, это более чем заметно. Благодаря им развитие языка изменило свое направление и свою интенсивность.

Однако незачем при этом отделять поэтов от прозаиков, овец от козлищ. Ради всех девяти муз и самого Феба Мусагета – забудьте о жанрах, если речь идет о языке! Язык художника слова определяется задолго до того часа, когда он решил про себя, кто он – поэт, прозаик или еще кто-нибудь третий.

В том же четвертом вопросе вашей анкеты сказано следующее: «…в некоторых произведениях современной прозы язык автора и язык персонажа почти (?!) неотличимы друг от друга»… Странное свойство наблюдено у этих произведений! Не означает ли оно, что это вообще слабые произведения? Может быть, и говорить о них не стоит? Правда, на всякий случай поставлено спасительное «почти». Но ведь в любом искусстве случается, что как раз почти играет решающую роль!

В анкете журнала отсутствует главное, что определяет отношение современного русского писателя к языку. Я имею в виду растущую тревогу за язык наших читателей, сегодняшних и завтрашних. Эта тревога не ложная, она слишком обоснованна! На протяжении последних лет она непрерывно росла. Росло неблагополучие в области родного языка и его преподавания в средней школе.

Каждой весной каждый выпуск наших юношей и девушек, закончивших среднее образование, есть выпуск новой смены работников во всех областях человеческой деятельности. Каждый раз при этом обнаруживается, что наша молодежь плохо, недостаточно, а порою и катастрофически мало знает родной язык. Она не умеет толково и связно, смело и легко, образно и логически излагать свои мысли ни устно, ни письменно. Следовательно, молодежь не умеет самостоятельно, без подсказки и шаблона мыслить. Это большая беда! Ее последствия сказываются во многом, в частности и в языке газет.

Молодежь плохо, из рук вон плохо знает отечественную литературу. Случается и так, что именно школа отбивает у молодежи охоту знать и любить величайших русских писателей – даже в скромнейших пределах «от сих до сих», которые предуказаны школьной программой. А эти программы постоянно урезаются и сокращаются благодаря непродуманным школьным реформам.

Та же картина – и в наших педагогических вузах, которые подготовляют кадры школьных учителей. Неужели не ясно, что задача воспитания и подготовки школьных учителей есть одна из важнейших забот всякого человеческого общества – забота поистине государственного значения! Не может быть равнодушия к такому делу. Здесь нельзя оставаться спокойным.

Но здесь не место обсуждать эти вопросы подробно и основательно. Одно только я обязан еще раз повторить: мне диктует тревога, что число читателей, подготовленных к восприятию какой бы то ни было литературы, кроме детективной, катастрофически уменьшается.

И тут возникает предложение к редакции «Вопросов литературы».

Мне представляется, что редакция журнала может и должна послужить благородному и благодарному делу, посвятив в ближайшем будущем специальный номер жгучим проблемам, едва затронутым здесь, даже и не затронутым, а лишь названным.

Можно быть уверенным, что на соответственное приглашение редакции многие, очень многие откликнутся с живым и страстным интересом. Это будут и писатели разных «жанров» и разных возрастов, и школьные учителя, и студенты гуманитарных вузов, и преподаватели институтов, и филологи, и социологи, и представители издательств. Это разнородное, казалось бы, собрание представит из себя живое единство: всех объединит.забота о родном языке.

Борис АНТОНЕНКО-ДАВИДОВИЧ

1. Едва ли перед писателем, начавшим работать над новым произведением, возникает как самостоятельная проблема выбора того или иного языкового строя. Не только у писателя, но и у каждого человека имеется свой готовый язык, своя манера говорить, выработанные в результате образования, самоусовершенствования и определенной жизненной практики. Если бумага, на которой нужно изложить свою мысль, заставляет подчас обыкновенного делового человека «мудрствовать лукаво», выискивать какие-то особенные, приличествующие только данной теме слова, то у писателя язык -важнейшее и каждодневное орудие производства. Это орудие должно быть освоено еще тогда, когда литератор рискнул сдать в печать свое первое произведение, и работать на полную отдачу всю последующую творческую жизнь. Перед началом каждой новой книги писатель обычно слишком поглощен задачами композиции, отсева в накопившемся материале главного от второстепенного, необходимого от случайного, лишнего, чтобы он ставил перед собой еще и проблему языка. Исключение представляют лишь те случаи, когда выбор языкового строя входит в общую художественную задачу, как это когда-то удачно сделал украинский писатель Г. Хоткевич, написавший свой роман «Камiнна душа» на гуцульском диалекте.

Конечно, в процессе работы писателю сплошь и рядом приходится наталкиваться на «словесную недостаточность», когда не удовлетворяют найденные слова и возникает необходимость искать их в сокровищнице родного языка или создавать новые, но это частная, а не самодовлеющая задача.

И все же проблема языка постоянно стоит перед писателем. Ведь язык каждого народа – это не закостеневшая в веках форма. Это живой организм, он постоянно развивается, обогащается новыми словами и выражениями соответственно тем требованиям, которые выдвигает вечно изменяющаяся жизнь. Даже на небольшом сравнительно отрезке времени можно заметить отмирание одних слов и рождение других, появление новых пословиц и поговорок, которые вытесняют старые, не отвечающие новым социальным условиям. Разве может писатель остановиться в своем развитии, не учитывать всей дальнейшей эволюции родного языка?

Наконец, разве может кто-либо с уверенностью сказать, что он в совершенстве знает язык народа.

Я внимательно изучал язык украинской классики, перечитывал разнообразные сборники украинского фольклора, но до сих пор встречаю в разговорной речи или в произведениях других писателей новое для меня, то, что необходимо критически осмыслить и освоить. Язык народа – неисчерпаемая сокровищница, ее не охватить за недолгую в конечном итоге творческую жизнь. В этом смысле проблема языка для писателя – вечная проблема.

2. «Нагая простота» – или «густая» метафоричность? Изысканность литературного языка – или непосредственность народной речи? Чему отдать предпочтение? Что более отвечает требованиям современной литературы? Возьмем фразу Чехова: «Светила печальная августовская луна; печальная потому, что приближалась осень». Проще как будто не скажешь, а в то же время, как эмоционально и красочно сказано! Обратимся к метафорической картине лунной осенней ночи украинского писателя Васильченко: «Низько у Небi стримить, як золотий серп, Пiзнiй мiсяць – блискучий-блискучий, мов недавно викуваний. Через нього спотикаються хмаринки, прудкi й ворухливi як рибки. Бiжать вони кудись отарами й табунами, розгойдуючи по землi хвостатими тiнями». У меня, читателя, и эта фраза создает определенное настроение, дает мне возможность почувствовать тихую грусть лунной осенней ночи. А ведь этого-то и добивался Васильченко. И разве скажешь, что у Чехова лучше получилось бы, если бы он ту же картину подал в метафорическом плане, или Васильченко следовало бы попроще описать лунную осеннюю ночь? Важно достичь наибольшего воздействия на эмоциональное восприятие читателя, а как достичь -это вопрос индивидуального вкуса и мастерства писателя. Крайности в ту или другую сторону едва ли могут дать положительный эффект. «Нагая простота», имеющая тенденцию освободиться от метафоричности изложения, мне представляется мало чем отличимой от так называемой деловой речи, однако и от метафорических излишеств меня, откровенно говоря, поташнивает, как от сахарина. По-видимому, надо искать истину не на полюсах, а где-то ближе к центру.

В последние годы в украинской литературе усилилась борьба за культуру языка. Не только периодическая печать стала уделять большое внимание этому важному вопросу, но и сами писатели разных поколений начали более критически относиться к языку своих произведений. Это вполне своевременно и необходимо: ведь ничто так не влияет на язык масс, как художественная литература, и писателю никогда не следует забывать об этой своей культурной миссии.

3. Я считаю литературный язык самой великой ценностью культуры того или другого народа, но вместе с тем считаю вполне уместными в прямой речи героя-современника некоторые характерные особенности – в виде жаргона, газетных штампов или неуклюжих канцелярских оборотов, даже в искажении самого смыслового значения слова. Возьмем, к примеру, такие языковые явления: мне приходилось наблюдать кое-где в России, что прилагательное «самостоятельный» утратило в местных говорах свое первоначальное значение и стало синонимом слов «приличный», «серьезный». «Алексей Степанович – человек самостоятельный, разве он позволит себе так выражаться?» Чуждые раньше народной речи слова «ухажер», а тем более «ухажерка» стали не только входить в обиход, но и вытеснять известные слова «милый», «милая», «любимый», «возлюбленный», «суженый». «Он крутил со своей ухажеркой любовь три года и вдруг бросил ее, а она, не будь дура, сразу же подкатилась к другому ухажеру». Эти слова пробиваются даже в фольклор:

Пойдем, милая подружка,

Пойдем вместе на бугор:

Там стоит девчонка, плачет –

Ее бросил ухажер…

Стоит ли отказываться от таких характерных словечек и подгонять речь персонажа под требования литературного языка? Едва ли. Это значило бы сознательно ограничивать возможности раскрытия характера при помощи прямой речи и, если хотите, в какой-то степени заниматься пресловутой лакировкой действительности.

4. Другое дело авторская речь: она должна быть образцово правильной. Но ведь может случиться, что отвечающий всем требованиям язык автора совпадает с такой же правильностью языка персонажей, больше того – он стилистически почти неотличим от прямой речи персонажей и все же не удовлетворяет читателя. Почему? Да потому, что писатель не сумел достаточно перевоплотиться в своих персонажей и заговорить их языком, или персонажи взяли верх над писателем и довлеют над ним, или, наконец, писатель взялся за характеры, которые ему по тем или другим причинам оказались не по плечу.

Неотличимость прямой речи от языка повествования может быть художественно оправдана лишь как сознательно взятый литературный прием. У С. Сартакова, например, это получается хорошо. Но такие исключения бывают не часто, и автору далеко не всегда сопутствует творческая удача.

г. Киев

Раиса АХМАТОВА

Очень часто начинающие поэты обращаются ко мне с вопросом: как писать?

На этот вопрос сразу ответить трудно, потому что нет единого рецепта для всех писателей. Мне кажется, что поэт – это тот, кто знает думы своих современников и, следуя властному велению своей души, стремится их отобразить, запечатлеть. Именно ощущение современности, преломленное через свое «я», и есть то, что называется поэзией. Таково творчество всех выдающихся поэтов. Этим отличается поэзия моих любимых поэтов, начиная с Пушкина и кончая нашими современниками. В числе последних я имею в виду прежде всего Александра Твардовского, Василия Федорова, Ярослава Смелякова, Расула Гамзатова, Алима Кешокова, Кайсына Кулиева и других, которые вобрали в себя «боль народную», живут его думами и заботами, несут своим художественным словом всю «правду времени», не прикрашивая ее и не оскверняя.

Достичь этого нельзя высокопарными словами и восклицаниями. Нужно нечто большее. Это «нечто» я и называю мастерством.

Конечно, понятие «мастерство» включает в себя многие компоненты, одним из которых, причем весьма важным, является язык. Мне кажется, актуальность проблемы языка художественных произведений все более и более явственно встает перед поэтами и писателями младописьменных литератур, где самым слабым звеном все еще является стиль. Это и понятно. Литературный язык в этих литературах развился еще недостаточно, а выработанные устным народным творчеством выразительные и изобразительные средства частично устарели и оказываются не совсем пригодными.

В этом трудность развития молодых литератур. Трудность нового и неизведанного, когда приходится идти, пробивая дорогу и отбрасывая устаревшее, выискивая каждую золотую крупинку, каждое слово.  Конечно, слово, язык значат много. Недаром у чечено-ингушского народа бытует пословица: «Красивое слово высокие горы растопило». Народ всегда ценил слово и относился к нему, как к огромной силе. Но слово для него никогда не было самоцелью. Народ не бросает слов на ветер. Существует и другая пословица, которая также подчеркивает, как народ ценит силу слова, но на этот раз уже «плохого слова»: «Сабля и ружье одного убили, плохое слово – девятерых».

Да, язык был и остается оружием. И это можно сказать о любом языке любого народа, большого или малого, так как язык даже самого маленького народа – целый мир. Язык – оружие, и это не просто поэтический образ, это правда жизни, ее содержание, философия.

Известно, что русский язык, язык великого Ленина, язык, на котором созданы шедевры Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова, Горького, стал для всех народов нашей страны вторым родным языком, языком межнационального общения. Этот язык нельзя не любить, нельзя не восторгаться его богатством, силой. Но в то же время недопустимо и умаление роли и значения младописьменных языков в жизни малых народов, тем более что в эпоху развернутого строительства коммунизма будут все больше расширяться их общественные функции.

К тому же на каждом языке можно говорить оригинально, образно, ярко. Мы плохо еще работаем над своим языком, плохо его знаем, особенно стиль, лексику. Мне приходится читать или слушать многие произведения наших поэтов и писателей. Есть вещи актуальные по теме, содержанию, но очень плохие по форме, по языку. Лексический состав отдельных произведений наших поэтов иногда не превышает двухсот-трехсот слов. К тому же изобилуют штампованные обороты, истертые рифмы, избитые слова…

Итак, язык художественного произведения значит очень много. Если говорить о собственном опыте, языковой строй моих произведений (пишу же я преимущественно лирические стихотворения) возникает в какой-то мере непроизвольно, так сказать, «сам собой», в процессе выполнения общей художественной задачи. Так у меня было, когда я только начинала писать, так происходит и сейчас. Работа над формой произведений по-прежнему требует от меня много сил, но все-таки это, по-моему, не главное.

Из двух систем словесного искусства мне ближе тенденция разговорного, народного, характерного слова. Эту языковую традицию я считаю наиболее живой и современной сегодня. Эту же тенденцию я замечаю и в языке литературы последних лет.

г. Грозный

Василий БЕЛОВ

1. Исходя из своей еще весьма небольшой литературной практики, могу только сказать, что не возникает никакой особой, самостоятельной проблемы языка – ни перед тем, как начинаешь писать, ни во время работы. У литератора проблема одна: сделать, написать, создать что-то. Как создается это «что-то», сказать трудно, невозможно. Термин «проблема языка» приобретает для меня смысл только тогда, когда это «что-то» уже сделано, а также при общении с литературоведческими статьями. Языковой же строй ткется, возникает сам собой, говоря словами анкеты, «в процессе выполнения общей художественной задачи».

Писателю, на мой взгляд, трудно не удариться в стилизацию или в какой-либо другой, подобный стилизации, грех, если писательской работе предшествует какая-то заданная художественная проблема.

2. Не согласен с тем, что «в практике русской классической и советской литературы сложились и складываются различные, зачастую противостоящие друг другу системы словесного искусства». А если эти системы действительно существуют, то они вовсе не противостоят друг другу. Всего скорее они дополняют друг друга и взаимно обогащаются.

Если же говорить о «новых тенденциях в языке литературы… в последние годы», то, как мне кажется, одна из них – это демократизация языка, ослабление, например, ходульного, фальшиво-романтического пафоса. Эта тенденция обусловлена, видимо, тем, что наша литература становится все более идейно и художественно правдивой.

3. Передача прямой речи героя-современника во всей ее характерности, по моему убеждению, отнюдь не противопоказана языку художественного произведения. Больше того, без этой характерности, наверное, невозможно создать полнокровный образ современника, будь то сверхсовременный студент-кибернетик или традиционнейший старик-крестьянин. Всевозможные охранители, борцы за языковую чистоту объективно делают большой вред, выплескивая из ванны не только мыльную воду, но и ребеночка… Ведь все дело в соразмерности, в правильном соотношении и гармоничной взаимосвязи языка чисто литературного с теми жаргонными, областническими и прочими оборотами и выражениями, которые известны только определенной группе людей. А из каких же источников еще (не считая интернационального и иноязычного источника) питаться языку вообще?
4. Вопрос о взаимовлиянии прозы и поэзии – очень интересный вопрос… Не знаю, какое влияние оказывает язык прозы на язык поэта, – наверное, в формальном смысле никакого. Но вот поэтический язык действует на язык прозы даже и в формальном смысле. «Проза поэта» всегда выгодно отличалась от «прозы не поэта». Прозаик, пишущий или когда-то писавший стихи, зачастую отличается от прозаика, не писавшего стихи, лаконизмом, обостренной, болезненной реакцией на собственную водянистость. Отличается такой прозаик и тем, что его фразы, абзацы, даже смена глав и строк ритмичны. Нечего и говорить об образности языка: ее концентрация обычно намного выше, сильнее у тех прозаиков, которые прошли «поэтическую школу».

Проблема стилистической координации прямой и авторской речи также очень интересна. Для меня она даже в какой-то мере болезненна. Беда в том, что либо герой идет на поводу у автора и начинает говорить авторским языком, либо сам автор идет на поводу у героя и начинает говорить его словами. И получается стилистическая языковая несовместимость. Правда, мне думается, что существует некая тонкая, неуловимо-зыбкая и имеющая право на существование линия соприкосновения авторского языка и языка изображаемого персонажа. Грубое, очень конкретное разделение этих двух категорий так же неприятно, как и полное их слияние. Впрочем, все это у кого как…

г. Вологда

Визбул БЕРЦЕ

Обдумывая ответы на вопросы этой анкеты, я нечаянно вспомнил мастерскую знакомого художника. Приходишь туда – и попадаешь как будто в самую сердцевину работы, творчества. Видишь, как создается картина, и задумываешься над собственным трудом, трудом литератора. Однажды художник показывал свои морские акварели. Их было много, все разные. При встречах с морем каждый раз замечаешь, что оно уже другое, не такое, каким было вчера и позавчера, и художник смог передать эту перемену в своих акварелях. Было видно, что когда он писал их, каждое прикосновение кисти вносило необходимый штрих в общую картину, вновь подмеченный тон, нюанс. Сливаясь с другими, этот мазок воссоздавал, высвечивал увиденное, рождал его заново для зрителя.

Так, на мой взгляд, и в работе литератора: каждое слово, словно мазок, который должен схватить и выразить образ моря. Слова, которые ложатся на бумагу, в целом должны возможно полнее, во всем разнообразии красок жизни, оттенков переживаний людей охватить и выразить действительность, чтобы в книге мир перед читателем вставал глубоко познанным, точно выраженным, живым, движущимся, объемным.

Когда пишешь, то думаешь в первую очередь о том, как полнее и ярче выразить все, что сложилось в уме и сердце, не просто думаешь об этом – всем существом, каждой жилкой стремишься к этому. Перевоплощаясь из одного персонажа в другой, живя жестами, образом мыслей, интонациями героев, охватываешь все это словами, словами лепишь и прямо кончиками пальцев чувствуешь, где удается рисунок, а где нет, где нужно еще «нажать», «углубить». Где-то слов не находишь, и в написанном не возникает броского портрета, характерной интонации, запахов, красок, волнения, которым живет герой, и, значит, надо еще и еще вернуться к строчке и, скрипя зубами от бессилия, искать нужный «мазок» – слово, фразу…

Мне кажется, языковой строй рассказа, повести, романа, всего, что пишешь, рождается в процессе творчества как воплощение общей художественной задачи. И, думая о языке, вместе с тем думаешь о красках мира, о сложных переходах и противоречиях человеческих отношений, обо всем, что надлежит высветить и запечатлеть словом.

Конечно, до того, как садишься писать, можешь по-разному размышлять о проблемах языка книги, над которой собираешься работать, даже выдвигать какие-то специальные конкретные языковые, стилистические задачи, но как только втянешься в работу, то «влезаешь в кожу» своих персонажей и живешь уже тем, как запечатлеть рисуемые воображением портреты. Мне кажется, слишком часто у нас языковые проблемы рассматриваются в отрыве от конкретных художественных задач, тогда как эти проблемы в литературе органически слиты со всем процессом творчества.

Таким образом, в кругу профессиональных вопросов проблема языка для меня живет прежде всего как проблема наиболее полного художественного охвата и выражения действительности. Конечно, отношение к проблеме языка, начиная с первых моих литературных шагов, все время менялось. Сначала она была для меня отдельной, самодовлеющей. Сейчас по-иному. Сейчас с каждым новым шагом в работе ощущаешь, как появляются какие-то новые нюансы в языке, что-то понимаешь по-новому, глубже, лучше.

О тенденциях в словесном искусстве… Стили разнообразны. Иногда думаешь, что лучше всего было бы использовать, «вобрать» в свое письмо наиболее выразительное, яркое из всех течений. И все-таки мне, например, больше по душе живой, разговорный язык, простой, гибкий, своевольный, не считающийся с предрассудками твердо установленных правил, «с ходу» врывающийся в стихию жизненного потока и вдруг в какие-то драматические моменты вскрывающий жизненную ситуацию точным, лаконичным обнаженно-резким словом.

И тут уже не могут повредить ни профессиональный жаргон, и ничто другое. Вопрос лишь в художественном чутье. Ведь для того, чтобы передать характерность речи того или другого персонажа, думается, вовсе не обязательно до бесконечности насыщать все его реплики услышанными в соответствующей среде специфическими оборотами. В воспоминаниях о Станиславском фигурирует такая брошенная великим режиссером вскользь мысль: для того чтобы показать на сцене оргию, вовсе не обязательно выставлять на передний план все ее подробности, достаточно лишь дать намек, высветить какой-то кусок, а остальное – спрятать за занавесками, и картина будет куда более впечатляющей. То же самое, на мой взгляд, должно быть с передачей всех видов современной речи. Мне кажется, современная живая речь не может быть противопоказана художественному произведению, наоборот, она должна жить в наших книгах, мы не имеем права игнорировать ее, ибо в ней отражается наше время, во всяком случае, некоторые его черты.

Что касается взаимовлияния языка поэзии и прозы, то, на мой взгляд, оно существовало всегда, да иначе и не может быть. Сейчас, быть может, это взаимовлияние усилилось, потому что сложность эпохи требует новых и новых поисков для обогащения всех средств исследования и выражения действительности, и «прозаизмы» раздвигают границы поэзии и в какие-то минуты поэзия помогает точной и «нагой» прозаической речи.

А вот последний вопрос, – требует ли он ответа в анкете? Наверное, на него нужно отвечать на практике, непосредственно работая над прозой. Каждый раз по-разному будет координироваться речь авторская и прямая в зависимости от того, какая задача поставлена: пишется ли рассказ, роман, очерк, – и просто в зависимости от того, что в эту минуту подскажет творческое сознание, воображение, как удастся почувствовать интонацию или жест персонажа.

По-моему, вообще лучшие ответы на все вопросы дает сама художественная практика и вряд ли писателю стоит создавать в области языковой самому себе какие-то ограничения. Важно ярче и полнее выразить действительность, и словесная живопись на этом пути играет первостепенную роль.

г. Рига

Расул ГАМЗАТОВ

Работа над языком никогда не была для меня самостоятельной проблемой. Язык – это сокровище, которым владеешь или не владеешь. Если возникает самостоятельная проблема такого рода – не садись писать. Не умеешь плавать – не ходи на реку купаться. Для меня, собственно, работа над языком начинается с преодоления одного маленького, но ощутимого барьера: с поиска первой строки. Ей я придаю особое значение. Она всегда должна быть проста, обыкновенна. Она – как ключ к двери, который осторожно вкладываешь и чуть-чуть поворачиваешь. Помните «Я вас любил»? Казалось бы, что может быть скромнее? Но то, что следует дальше, сообщает первой непритязательной строке необычайно большой вес. Большое и малое выигрывают при сопоставлении. Есть правило языкового контраста, которое надо непременно брать в расчет.

После того, как первый этап пройден, начинаются поиски нужных слов. Как много радости доставляет найденное наконец «то слово»! Сама стихия творчества толкает поэта к таким словам, которые не произнесешь «обыденно», к фразам, которые сообщают стихотворению энергию и движение.

Если говорить об общем состоянии нашей художественной языковой культуры, мне кажется, надо отметить прежде всего три характерных момента.

Очень огорчает, когда поэты, скверно владеющие языком, выдают свое бессилие, свою манерность за манеру, можно сказать, что они в этом случае пытаются совершить обходной маневр в поэзии.

Есть также и поэты «виртуозы». Они как бы демонстрируют свое мастерство перед публикой. Я, мол, могу и так и эдак. Но ведь они по существу не уважают язык. Они, по-видимому, следуют традиции некоторых талантливых, но не ставших большими поэтов 20-х годов. Сегодня это выглядит лишь только как своеобразное жонглерство. Трудно представить себе, чтобы Пушкин или Толстой играли словами, как мячиками. Классики точно знали, что сказать и как сказать. Помню, что первой (и очень живой) реакцией С. Маршака после чтения вслух плохих стихов бывали слова: «Голубчик, по-русски так не пишут».

Третья общая беда поэзии – проникновение в нее прозаизмов. Когда поэзия идет в прозу – прекрасно. Пушкин и Лермонтов создали недосягаемые образцы «прозы как таковой». И вообще проза поэтов от «просто прозы» ничем не отличается. Другое дело, когда наблюдается обратный процесс. Он так же губителен для поэзии, как проникновение языка очерковой литературы в истинно художественную прозу. Бывает ведь, что писателя от журналиста уже не отличишь!.. Я за «стирание» граней между поэзией и прозой (когда первая влияет на вторую), но я против прозаизации поэзии.

Не могу примириться и с вторжением журналистской скорописи в художественную литературу. Язык литературы – язык точности и красоты – и язык фактов и цифр в журналистике – не родные братья. В литературе, мне кажется, надо развивать пушкинскую языковую традицию, в которой важнее всего точность. Точно сказанное слово обжигает сердце сильнее, чем сильно высказанное, звонко высказанное, красиво высказанное. Первое как будто в тебе самом, второе близко, но все-таки где-то около тебя. Часто усилия тех, кто доводит речь до совершенства, до звучных словесных формулировок, пропадают даром. Большому искусству бывает неуютно в роскошных, но холодных залах.

г. Махачкала

Георгий ГУЛИА

1. Проблема языка была и всегда будет в литературе одной из важнейших проблем. Подобно тому, как строительный материал – в зодчестве. Сейчас для меня она не имеет самодовлеющего значения. Но было время, когда я считал, что красивое слово – чуть ли не самое главное в художественном произведении. Есть у меня одна ранняя повесть, написанная столь «сочно», что отредактировать ее нынче и невозможно – надо все переписывать.

За последние годы, к примеру, я написал рассказы: «Алоль! Алоль! Алоль!», «Утренняя клятва абхазца», «Заветное слово Рамессу Великого», «Перикл на смертном одре». Действие первого происходит в Псковской области в наши дни, второго – в Абхазии, тоже в наши дни, третьего – в Древнем Египте и четвертого – в Древней Греции. Наконец, совсем недавно я закончил роман «Фараон Эхнатон», во время работы над которым все время приходилось искать соответствующее слово, избегая малопривлекательной для меня стилизации на древнеегипетский манер.

Проблема языка в каждом из этих случаев встает довольно остро, но не сама по себе. Она как вытянется следом за событиями, за героями. Я выражаюсь так только ради удобства. На самом деле связь между действием и языком более сложная. Когда знаешь, о чем рассказывать, невольно начинаешь думать о том, как все это получше, подостовернее рассказать. Но первое – «о чем?» – мне представляется более мучительным и важным, чем второе – «как?». Лет тридцать тому назад у меня все обстояло наоборот.

2. Действительно, любой внимательный читатель заметит в сегодняшней русской литературе два течения: письмо «простое» и «густое», «добротное». Такой-то, говорят, пишет сочно, что ни слово, то образ, речь его густа, как мед. А у этого, говорят, много газетных выражений, даже канцеляризмов. Одни утверждают: надо писать так, как говорит народ, от земли надо брать слова. А другие: газеты, радио, телевидение накладывают на все особую печать, не говоря уж об официальных документах, и нельзя этого не учитывать.

Вот примеры из прозы: «у кибиток их пасутся их уродливые, косматые кони», «туманная погода мешала мне видеть его снеговую груду, по выражению поэта, подпирающую небосклон»,«обвал оборвался», люди «теснились на неправильной площади», «я ехал один в цветущей пустыне, окруженной издали горами», «луна сияла; все было тихо»… Любой поклонник «добротного» письма непременно бы поиздевался над «скудной образностью», сухостью этих строк, если бы он не знал, что они – пушкинские («Путешествие в Арзрум»). А сколько здесь простора для разных там «лазоревых степей», «полуденной дымки», «грохочущих, как пушки, обвалов», «серебристых лунных лучей», «звенящей тишины» и прочих аксессуаров «густой» прозы!

Мне кажется, что никакой метафорой, никакими эпитетами и никаким особенным письмом, даже самым «густым», никого сейчас нельзя удивить, если неинтересны сама ситуация, характеры героев, их поведение, наконец, информация как таковая, заложенная в самом сочинении Увы, красивый слог сам по себе ничего не решал и не решает. «Густота» и «добротность» в том числе.

Мне кажется, что наша современная русская литература отдает предпочтение так называемому «простому» слогу. Лично я тоже к нему склоняюсь. Что это значит? Писать скупо, без красивостей, по-деловому, чтобы впечатлять не языковым мастерством, а умением правдиво рисовать жизнь людей.

По-моему, проза наша идет по этому пути. В то же время не могу не заметить, что «новый» слог начинает подчас пародировать самого себя и быстро обрастает штампами. Так сказать, на ходу.

Кто же все-таки прав?

Кто победит?

Тот, кто лучше проникнет в мир нового человека и лучше отобразит его. Других критериев, наверное, нет.

3. Я считаю, что не следует литераторам стыдиться чисто профессионального языка своих героев. Особенно в наш век узкой специализации. Процеженный язык плох. Но мера есть мера… Я как-то написал шуточный рассказик «Диалог в век квантов». Это диалог двух ученых. Почти «натуральный». Но понять его может только ученый-специалист. Может быть, «так нельзя». И в то же время двое ученых не могут разговаривать на пальцах только потому, что их иначе не поймет, например, журналист или истопник. Опять же дело упирается в талант литератора, в его умение слушать речь современника и нужное отбирать для книги.
4. По-моему, очень плохо, когда авторская речь совсем не отличается от речи героев повествования. Скажем прямо: это от неумелости, от неопытности или еще от чего-либо (например, от отсутствия таланта). Но следует отметить, что когда литератор пишет о своих современниках, то между речью автора и его героев нет и не может быть языковой пропасти. Здесь опять же нужен такт. И одно непременное условие: надо о языке думать. Постоянно. Без этого в литературе пропадешь.

Хаджи-Мурат ДЗУЦЦАТИ

Говорят, вначале было слово. Для меня вначале бывает удивление, волнение, потрясение, открытие чего-то в себе самом и в окружающем мире. И слово, и ритм, и размер, и интонация – все это возникает как бы непроизвольно, «само по себе». Я только стараюсь изложить на чистом листе свое чувство, свою мысль в их реальности и живости. Это – муки рождения. После начинаются муки слова. Тут уж вступает в свои права поэтическая алгебра, так называемый «холод рассудка». Вычеркиваю приблизительные, «неработающие» слова и фразы, менее удачные заменяю более удачными, такими, которые, на мой взгляд, полнее и яснее выражают то, что меня заставило взяться за перо.

Конечно, очень важен этот «холод рассудка». Он может действовать долгое время, может возвращать тебя через месяцы и годы к уже написанному, доводя его до возможного совершенства. Но опять-таки не ради языка как относительно самостоятельной проблемы, а ради того же изначального и основного – ради смысловой и чувственной плоти произведения, его конкретной эстетической цели.

Так это происходит сейчас, и так у меня было всегда.

Мне не внушают доверия писатели, у которых творчество начинается с языка. Они язык превращают в самоцель. Как часто внешне чистым, правильным, «богатым» языком прикрывается пустота души, убогость содержания!

В литературе, как искусстве слова, естественно, «много» слов. Но она не есть сумма слов, сумма фраз. И очень опасно, когда лингвистическая критика судит о литературе по словам, по языковому строю. Такая критика не может определить идейно-художественную ценность произведения. Она неминуемо приводит к вульгаризации и формализму.

Писатель – не эпигон родного языка, а соавтор народа-языкотворца. Он устремляет искусство, язык народа к вершинам человеческого духа, на арену мировой культуры.

«Нечистых слов нет. Есть только нечистые представления», – писал Есенин. Одни и те же слова у талантливого писателя в контексте,, в общем строчечном строю, звучат свежо, неожиданно, полны человеческого смысла и эмоциональной силы, а у ремесленника мерцают холодным, негреющим и необжигающим огнем.

Все зависит от художника, от его личности. Каждый большой писатель создает свою систему словесного искусства -по своему образу и подобию. Но есть родство талантов, и на этом основании можно говорить еще и о различных стилистических течениях, правда, со многими оговорками, ибо они нередко где-то сливаются, причудливо переплетаются. В каждом из этих течений есть поэты, искренне любимые и уважаемые мною. Это поэты, стоящие в преемственном ряду от Пушкина до Твардовского или от Тютчева до Заболоцкого и т. д. Высоко ценю метафоричность, ассоциативность Маяковского, Луговского, Вознесенского, «книжность» Антокольского, народный лад стиховой речи Прокофьева. Да разве всех перечислишь! Мне кажется, все эти языковые традиции сегодня живы и современны, они служат многообразию и богатству русской литературы.

У нас, в Осетии, от Коста Хетагурова до Гриса Плиева сложилась твердая традиция языковой простоты и народности. Следуя пушкинской манере письма, лучшие наши поэты в стихе опирались прежде всего на музыкальную красоту родного языка, на его магические «тайны» и специфически фольклорные особенности. Может быть, по этой причине они почти не поддаются переводу на другой язык.

Но некоторые литераторы (их не так уж мало!) считают единственно приемлемой только эту языковую традицию. Вольно или невольно они обедняют художественный язык родной литературы. Все, что не соответствует их привычным взглядам, они готовы объявить «непонятным», «тяжелым», «неосетинским», не принимая во внимание своеобразие мышления и видения художника. Однако субъективные пристрастия не способны задержать живое движение языка. В последние годы, под влиянием русской и мировой литературы, плодотворно дают о себе знать разные стилистические направления. Из них мне лично близок метафорически-живописный поэтический язык.

Ревностная забота лингвистов, редакторов-пуристов о культуре языка часто оборачивается литературным бескультурьем. Они все и вся загоняют в колею школьной грамматики. Отсюда у поэтов боязнь передачи индивидуальной речи героя. У основоположника осетинской драматургии Елбыздыко Бритаева герой пьесы «Побывавший в России» коверкает русские слова, по существу изъясняется осетинско-русской речью. И это создает не только блестящий комический эффект, но, что главное, обнажает характер героя как социального типа, потерявшего рыцарскую этику патриархального горца и отравившегося на службе у русских бар холопской, лакейской психологией. Без такого единства характера и речи героя не может жить литература. Плохо, когда диалоги (или монологи) болтливы, бесцельны, натуралистичны, надуманны. Автор обязан передавать характерность речи героя. Чутье художника должно подсказывать, в какой мере каждое слово необходимо для решения идейно-эстетической задачи произведения.

Если мы признаем, что «стиль – это человек», то это в равной степени относится и к авторской речи, и к речи героя. Вполне естественно, что язык автора и язык героя могут почти не отличаться друг от друга. Это в том случае, когда автор и герой духовно и морально нерасторжимы. Может быть, я ошибаюсь, но такое сходство я нахожу между Островским и Корчагиным, между Фединым и Извековым. У драматургов нет авторской речи, но когда читаю Шекспира, то ощущаю его самого в речи Отелло, Гамлета. Он наполнил их сознание своими возвышенными поэтическими образами.

Я согласен с тем, что в литературе нет «нечистых» слов. Сам в своей практике никогда не чураюсь прозаизмов. Не так давно один уважаемый поэт, подчеркнув в моей рукописи слова «трудящийся» и «капиталистический», спросил: «А какое они имеют отношение к поэзии?» Русская поэзия языком своих первоклассных поэтов давно показала правомерность употребления прозаизмов. Нынешняя поэзия щедро вбирает в себя научно-технические, философско-публицистические, профессиональные фразеологизмы. Взять хотя бы Леонида Мартынова, в стихах которого соседствуют самые отдаленные друг от друга языковые пласты, и среди них такие слова, как «сложнейшие наши вопросы», «пишущая машинка», «интенсивно», «активно» и другие, но в строе речи поэта их никак не назовешь непоэтическими.

Язык поэзии и язык прозы в литературе находятся в постоянном взаимодействии. Как-то Твардовский советовал молодым поэтам писать прозу, чтобы научиться строить поэтический диалог. Повествовательность, изобразительные и психологические приемы прозаического языка зримо отражаются не только в поэмах (например, в «Крови и пепле» Ю. Марцинкявичюса), но и в лирических стихотворениях. В свою очередь язык поэзии, его лаконизм, лиризм, публицистическая образность властно входят в прозу (например, в повестях В. Солоухина). Резкой грани между прозой поэта и «просто прозой» не могу провести.

Вообще в языке литературы наших дней я замечаю синтетичность. Горизонт разума и сердца художника становится все шире, он все дальше простирается в прошлое, настоящее, будущее человечества и даже выходит за пределы планеты.

г. Цхинвали

Юрий ДОМБРОВСКИЙ

1. Вопрос о языке для меня прежде всего вопрос о рассказчике, то есть о степени объективизации действительности, которой я хочу достигнуть в своем произведении. Иными словами, прежде чем начать писать, мне надо решить, буду ли говорить с читателем я или слово возьмет мой герой.

В своей практике с этой проблемой я сталкивался неоднократно. В романе «Обезьяна приходит за своим черепом» язык пролога и первой части резко отличается от языка остальных частей, потому что место героя со второй части заступает автор, а в эпилоге опять выступает герой.

С той же самой языковой задачей я столкнулся во втором своем романе. Рассказ в первой части «Хранителя древностей» ведется от имени самого Хранителя. Но вот во время дальнейшей работы над вторым томом выяснилось, что тут рассказчиком должен быть не герой, а лицо ему постороннее, то есть автор. Пришлось резко ломать стиль. Это и понятно. Не все можно и должно рассказывать о себе. Лучше иногда отступить в сторону и дать слово другому. Он расскажет и полнее, и объективнее, и притом еще и смущаться не будет. Но это, конечно, уже не языковая, а скорее морально-этическая проблема.

Кроме того, перед писателем обязательно встают и специальные стилевые задачи. Так, например, первую часть «Обезьяны» я стилизовал под легкий западноевропейский роман 30-х годов. Это привело к некоторой пошловатости и облегченности рассказа. Я пошел на эти жертвы, потому что мне казалось, что нужный «колер локаль» можно создать одним языком, не прибегая к нагромождению деталей, экскурсов, заданным диалогам и т. д.

2. Если говорить о стиле, то самым значимым здесь для меня остается случайно оброненная фраза Альбаля. Это автор классического самоучителя для начинающих писать (у нас есть такие руководства Г. Шенгели и А. Крайского, они выдержали ряд изданий, но рядом с этой старой французской, во многом уже устарелой книжкой я их никогда не поставлю). Так вот Альбаль пишет: вы хотите написать, что шел дождь? Ну так и напишите – «шел дождь».

Это, по-моему, самое главное: писать так, чтоб фраза сразу входила в сознание. Почти все наши литературные восприятия относятся либо к зрительным, либо к слуховым. Значит, и надо обращаться к зрению и слуху. А это и есть – писать просто, ясно и зримо. Мне кажется, что современная советская проза стремится именно к такой простоте и такой ясности.

Прошу понять меня правильно: я не отрицаю ни опыты Пильняка, ни орнаментальную прозу Замятина, ни гекзаметры Белого, ни гротеск Булгакова, ни рассказов и сказов Зощенко. Все это, конечно, соответствовало внутреннему настрою не только писателя, но и воспитанной им аудитории. Сейчас все это осталось позади. Мы нуждаемся прежде всего в познании действительности, действительности, схваченной в моменты ее наибольшего напряжения и выразительности (конечно, действительностью может быть и отдельное явление, и герой, и кусок истории). Мне всегда вспоминается фраза одного старого критика. В одном крошечном отрезке дуги, писал он, содержатся целиком все ее элементы. Вот именно такие отрезки и должен искать писатель.

Кроме того, мне кажется, что современная проза все больше стремится перенять у разговорной речи ее гибкость, интонацию и свободу. Она стремится к максимальному общению с читателем, так сказать, к чувству локтя.

3. Нет, не считаю. Язык персонажа одно из важнейших средств для построения его образа, а в ряде случаев даже и важнейшее (описание внешности, как правило, дает немного). Ну, конечно, такт писателя необходим и тут. Индивидуализация речи ни в коем случае не должна вести к затрудненности. Надо иметь в виду и то, что современная ‘проза стремится не только к интонационной свободе разговорной речи, но также и к краткости, упорядоченности и дисциплине литературного языка. В этом отношении она может даже пренебречь интонацией и дойти до точности, сухости и лаконичности подлинных документов эпохи. (Смотри, например, великолепную и до сих пор не оцененную по достоинству повесть П. Слетова «Мастерство».) Такие случаи не часты, но забывать о них все-таки нельзя.

4. Если речь автора и героя неотличимы друг от друга, значит, налицо подлинная беда. Еще, конечно, хуже, когда все герои выражаются одинаково, и никак не поймешь, кому кто сказал или кто кому ответил.

О зависимости поэзии от прозы. Сейчас, по-моему, мировая поэзия, и советская в частности, все больше и больше испытывает воздействие прозы. Она стремится к четкости, яркости, отбору необходимых деталей.