Лирика Байрона

Лирика Байрона – спутник и провожатый его больших поэм и трагедий. Родственность эта получила даже издательское выражение: в зрелый период Байрона лирические стихи его публиковались вместе с его поэмами. «Чайльд-Гарольд», «Гяур», «Корсар» находились в одном переплете с ними. Лирика не имела отдельной жизни, – чем дышали поэмы и трагедии, тем и она дышала. Лирика Байрона – порождение романтизма в том виде, в каком признавал его и исповедовал Байрон, резко расходившийся в центральных вопросах миропонимания и поэтического творчества со многими современниками своими, тоже романтиками, но совсем иного толка.

Романтизм в Англии, как и всюду в Европе, был созданием великой революции, развернувшейся во Франции в конце XVIII века. Романтизм существовал ее вдохновением, ее откликами, прямыми и косвенными. Первая треть XIX века была временем то затишья, то нового движения, которое ободряло романтиков как старшего призыва, так и явившихся в литературу позднее. Литературная и идейная программа Байрона хорошо выясняется через сопоставления. Пожизненно он враждовал с романтиками озерной школы, куда входили Вордсворт, Колридж, Саути. Озерные поэты начали свою деятельность много раньше Байрона, и все они пережили его. Борьба, которую Байрон вел против них, позволяет нам многое в Байроне лучше опознать и оценить. Озерные поэты – «лэкисты» – на одной стороне и Байрон – на другой являют собою два типа романтического движения. Сходное с этой противопоставленностью Байрона и «лэкистов» можно указать и в других европейских литературах: в Германии это коллизия между Генрихом Гейне и поэтами швабской школы, в России – различие между Лермонтовым и Жуковским. Разумеется, аналогии весьма приблизительны, и чересчур настаивать на них не следует.

Озерные поэты были идеологами английской провинции и английской деревни, тишины и простоты их жизненного уклада. Они надеялись здесь найти простую гармонию в отношениях между людьми, между человеком и природой. Кажется малопонятным, как могло идиллическое по замыслу направление восходить к влияниям французской революции, а между тем озерные поэты – чуть ли не первый романтический отклик на нее в Англии (чем отличались они, например, от швабской школы, стоявшей вне влияний этого порядка). Французская революция на первых порах подала надежду всем, кто был недоволен порядком вещей. Жертвы капиталистического прогресса в городе и в деревне, разоренные им, полагали, что пришел их час и им вернут все отнятое. Французская революция, как показали дальнейшие события, только освободила буржуазный прогресс от каких-либо препон, стеснявших его, и поэтому надежды эти вскоре распались, сторонники революции превратились в ее противников. Озерная школа в Англии находилась в очевидной внутренней связи с важными преданиями национальной жизни, старым миром трудовой собственности, когда-то широко распространенным на Британских островах, по-своему цветущим и счастливым, оставившим следы классического значения в английской культуре; вероятно, связь с этим миром и объясняет особую популярность озерной школы, точнее говоря – Вордсворта, одного из любимейших в Англии поэтов. Общественное развитие, получившее новые импульсы от французской революции, не спасло этот традиционный мир, мирок, но нанесло ему новые удары, чем и объясняются резкие перемены, наблюдаемые нами во внутренней истории озерных поэтов. Явные демократы и тайные консерваторы, они становятся консерваторами явными, причем и демократизм их подвергается немалым испытаниям.

Герцен в романе «Кто виноват?» говорит о двух типах общественного идеала: есть идеал «довольства» и есть идеал «развития». Либо вам дано некое довольство, – концы с концами сведены, устойчивое равновесие как будто достигнуто, хотя и в очень малых масштабах; либо же вы переходите на большой, великий масштаб жизни, баланс и гармония отодвигаются в бесконечную даль, зато вы обретаете благо развития, позволяющее вам мириться со всеми мучениями, от которых развитие неотделимо. Озерные поэты – романтики довольства; Байрон, а вместе с ним Шелли и Китс – романтики развития. Любопытно, что у Герцена эта антитеза возникла по поводу одного поклонника поэзии Жуковского, – Жуковский был поэтом довольства, разумеется, с иными социальными предпосылками, чем у озерных поэтов.

Озерная поэзия казалась исполненной некоего лирического реализма. В нее входили описания быта, в лирику вводились лица из мира, которым ближайшим образом был окружен поэт; он находился во внутреннем симбиозе со всеми этими пахарями, пастухами, горшечниками, рыболовами, жил с ними душа в душу; краски лирического «я» поэта и краски мира извне едва различались, одно настроение и один колорит господствовали в этой поэзии. Счастливый мир «лэкистов» был удивительно беден и тесен. Человеку принадлежало лишь столько в мире, сколько мог взять его плуг, загрести его лопата или какое-либо другое орудие личного труда. В стихотворении Вордсворта «Женщина-скиталец» («The Female Vagrant») мы встречаем поразительную подробность. Рассказано, как один богач обижал одного бедняка, неугодного ему; бедняка лишили всего, даже узенькой полоски воды, ему принадлежавшей. Вода в озерах Северной Англии тоже была разделена на личные участки, воображаемые линии раздела тянулись по глади озера от скалы к скале, рыбак рыбачил на своей воде, не смея заходить в чужую.

Бытовая прочность поэзии «лэкистов» была мнимой, они держались остатков старой Англии, уже заранее обреченных. Стиль их казался вещественным, но бывшее вещью вчера сегодня становилось призраком. Этот особый интимизм жизненной обстановки, созданной собственным трудом, этот сердечный союз людей и вещей, их внутренняя сближенность подлежали не сегодня-завтра расчленению и разрушению.

Поэтический мир Байрона сравнительно с «лэкистами» пустынен, зато огромен и необозрим. Нетрудно вообразить, с каким негодованием Байрон должен бы отвергнуть попытку «лэкистов» раздробить космос на персональные участки. По Байрону, человеку нужны не отдельные угодья, даже не все озера Северной Англии, вместе взятые, но нужны океаны, нужен весь мир как он есть, от полюса до полюса. Байрон не собирался по примеру «лэкистов» закреплять навеки какой-то единственный уклад жизни, он готов был предаться простору истории, «развитию» во всех его перипетиях, трудностях и потрясениях.

Поэтическое «я» Байрона совсем иное, чем у «лэкистов», оно лишено бытовых, местных красок, оно не есть «я» из страны озер, оно, если угодно, страдает известной абстрактностью, и по поводу зрелой лирики Байрона нельзя не вспомнить его ранних опытов времен сборника «Часы досуга» (1807), где царил обобщенный стиль классицизма и Просвещения. Однако поэтическое «я» Байрона обладает преимуществом, которое сразу же ставит его высоко. Байрон способен проникаться чужими интересами, самыми отдаленными от его собственных, он внутренне усваивает эти далекие, чужие интересы, вступает в духовное родство с ними. «Лэкисты» хорошо проникали в интересы своей округи и на этом останавливались. Для поэтических сочувствий Байрона границ нет. Он верный друг всех лишенных свободы и взыскующих ее, всех, достойных хотя бы минутного сострадания. Будут ли это современные пролетарии, бунтовщики, разрушители машин, «луддиты», будут ли это народы Ближнего Востока, гибнущие в турецкой неволе, или же библейский царь Давид, испытывающий припадки тоски и покаяния, или же Наполеон, которого старая монархическая Европа отправляет в изгнание, – Байрон способен как лирический поэт превратиться в правозащитника и одних, и других, и третьих, вжиться в чужую судьбу и в чужое жизненное положение, взять на себя чужую скорбь, чужое бремя и говорить от чужого имени. Многообразие поэтического «я» у Байрона – положительное следствие неопределенности, в какой содержится это «я». Оно не слишком занято чем-либо специально своим, единственным, поэтому велика свобода его сочувствий, поэтому всегда оно сохраняет способность на новые отклики.

Термин «личная лирика» недостаточен, если речь идет о Байроне. Тут нужен более широкий термин, так как лирика Байрона несравненно свободнее и вместительнее, она как бы медиум для многих и многих сил современности, а также и истории, нуждающихся в исповеди, в откровенном слове, которое могло бы привести на их сторону носителей родственного чувства и родственной мысли. Байрон решается в своих лирических монологах выступать не только от имени тех или иных персонажей, которым он передает свой голос поэта. Самое свою поэтическую личность он иногда устраняет в пользу другой, известной из истории, и так возникают «Пророчество Данте», «Жалоба Тассо», небольшие поэмы-монологи, где стихом Байрона как бы завладевают эти старые итальянские поэты и держат к читателю речь в духе, подобающем каждому из них.

Связь с революционной традицией у Байрона более богатая, чем у других романтиков, более сознательная, и – что важнее всего – она постоянно обновляется у него. Он не живет одним-единственным импульсом, полученным когда-то от революции и потом ослабевшим, если не забытым, как это было у тех же «лэкистов». Байрон уже со времени «Чайльд-Гарольда» был чрезвычайно отзывчив к национально-освободительным движениям в Европе. Его ободрял и обнадеживал новый рост их с 20-х годов. Сам Байрон, сколько мог, способствовал дальнейшему расшатыванию режима Реставрации, с этих движений начавшемуся.

«Лэкисты» получили свой мир готовым и радовались этому. Байрон отвергал готовое, хотя и со всяческим тщанием и прилежанием сделанное для него другими. Все он должен сделать или переделать сам. Революционное изменение мира нуждается в сильной мысли, в суде над настоящим положением вещей, в предначертаниях будущего – как близкого, так и отдаленного. У Байрона мы находим и одно, и другое, и третье. Он любит и ценит мысль, она у Байрона темпераментна, так как служит действию, сопровождает его, ведет его; у Байрона сильны элементы политической и социальной сатиры, время от времени в его поэзии рисуется мир, каким он будет и должен быть, мир в его светлой норме. Политическая мысль и политическое действие настраивает поэзию Байрона нередко на ораторский лад. Как известно, он выступал с политическими речами в палате лордов. Иные стихи его тоже по-своему являются «ораторством». О «Пророчестве Данте», о «Жалобе Тассо» трудно сказать, что это: страстная лирика или страстное ораторское слово. Высокое политическое витийство, а рядом с ним сарказмы, яростная полемика с политическим противником входят в поэзию Байрона как важнейшие и необходимейшие ее части.

Большие поэмы Байрона, драмы его и трагедии осенили собой и лирику, приобщили ее к замыслам, в них вложенным, к своей настроенности.