Лирическая проза: откуда и куда?. Беседу вел Л. Миль

– В последние два-три года у ваших книг особенно широкая пресса, как отечественная, так и зарубежная. Причем критические оценки зачастую были весьма разноречивыми. Как вы объясняете это? Помогает ли вам критика? Каким вы представляете своего идеального рецензента?

– Писатель не может всем нравиться. Не всем писатель кажется правым. Поэтому и возникают разночтения и разные мнения. Для широкого читателя это естественно. Но о критике, пожалуй, надо сказать другое. На мой взгляд, есть два основных вида критики. Один из них – жанр совершенно самостоятельный, независимый, почти отрешенный от разбираемых книг, которые становятся лишь поводом для высказывания собственных концепций, собственных суждений о литературе вообще, да и не только о литературе. Порой суждения двух критиков такого рода бывают полярны, и у писателя, чье произведение явилось лишь затравкой для их профессионального спора, эти суждения не вызывают прямой заинтересованности. Прошу понять меня верно: сказанное не умаляет достоинства этой разновидности критического жанра. Но интересует она меня не в связи с оценкой моего произведения, а как факт окружающей меня литературной среды, без которой, как без атмосферы, ведь тоже не дышится.

Критики «вторые» – исследователи и оценщики уже определенных вещей. Их мнение имеет более конкретное значение, и я никогда не выслушиваю его с выражением сфинкса. Это вовсе не означает, что разбор и трактовка моей книги даже почитаемым мною рецензентом являются для меня абсолютными. Больше всего помогают мне те критики, которые не просто называют проблему, а исследуют причины возникновения ее в моем «хозяйстве», давая в то же время вполне конкретный анализ вполне конкретных вещей. Ведь даже самое трепетное в литературе не из туманов соткано. Идеальным был бы (но может ли в нашем деле быть что-либо «идеальное»?) тип критика, сочетающего в себе качества обоих вышеназванных разновидностей. Трепетно жду критика, которому жизненно важно и то, что он сам хочет сказать, и то, во имя чего автор написал свою книгу. Хотелось бы по-настоящему почувствовать, что мы с ним живем одним и тем же мучительным стремлением (в литературе все серьезное – мучительно) выразить свое время, что мы оба понимаем литературный процесс как поступательный, изменяющийся, а не просто как повторение классических образцов.

– Перечитываете ли вы свои книги после их публикации, чтобы дать на них «внутреннюю авто рецензию»?

– Обыкновенно – нет. Только если сверяю перевод с текстом оригинала. Даже в этом случае бывает за многое стыдно. Кажется, сделал бы иначе… Но уж лучше истязать себя в работе над новой книгой. Потерянного не вернешь, да и без потерь не живет человек, тем более писатель. И в понимании такой ситуации должна существовать та здоровая горечь, о которой так хорошо недавно говорил уважаемый Леонид Леонов. По-моему, мысленная «авторецензия» – вещь полезная. Притом очень интересно сопоставить ее с профессиональным разбором критика, с советами равных критиков. Сомневайся, но не по первому внутреннему зову, и не по первому критическому замечанию переводи стрелку своих писательских часов.

– Маячит ли перед вами фигура критика в процессе работы?

– К счастью, нет. Думаю, что за это критики, а тем более редакторы, на меня не обидятся. Другое дело – читатель. С ним всегда сложные отношения, даже когда не пишешь. Ведь проблема читателя теснейшим образом связана с проблемностью самой литературы, а также с проблемой современных стилевых и иных поисков. Но это отдельная, громадная тема.

– А сам процесс вашей работы как романиста? Проходит ли он по какой-либо «системе» или меняется от книги к книге? Я хочу узнать о «лабораторной» стороне дела, если она, конечно, подлежит обнародованию.

– Отчего же. Как правило, моя работа над романом продолжается три года и складывается из трех этапов. Наиболее увлекателен первый из них. Поспешно, лихорадочно набрасывается сюжет, штрихи характеров. Нащупывается проблема. Главное при этом – сохранить «окрыленное» состояние, сходное, очевидно, с состоянием творящего стихотворца. Это пора самых радостных, упоительных открытий (потом, на поверку, выясняется, что многие из них никуда не годятся), это – свободный полет пера.

Второй этап – самый ответственный, самый продолжительный и трудоемкий: создание образов людей, Проверка прочности связей между ними. Любая неточность незамедлительно разрастается в раковую опухоль сюжетной или психологической фальши и губит, умерщвляет весь организм. Если так случается, то дальнейшая моя работа уподобляется работе хирурга, который оперирует родное существо, находящееся в почти безнадежном состоянии. Работа не только мучительная, но очень страшная…

Третий этап – «оркестровка», проверка и мелодии и ритмики, всяких ассонансов и диссонансов. Прощание с нелепостями (которые, к сожалению, вкрадываются при каждом этапе).

– Такой способ работы «лучше» или «хуже» других? Является ли он безусловным для вас?

– Не лучше и не хуже. Не зарекаюсь, что не попробую написать роман в один «этап» или, скажем, в пять. На Западе многие писатели пишут по книге в год. И не обязательно – плохие. Степень профессионализации могла бы быть и у нас выше. Мы иногда много говорим о работе, но работаем мало.

Способы и приемы, при помощи которых осуществляет свои замыслы писатель, видимо, тесно связаны с природой его способностей. Поэтапность, если так можно выразиться, возникла у меня из-за необходимости иметь каждый раз лирически-воодушевленное состояние. Скажем, если бы я не взялся за перо, когда замысел еще только возник, то пропала бы непосредственность и взволнованность, без которой ко мне не «липнет» и все остальное. Пусть спотыкаясь, пусть вслепую, но я должен излить то, что неповторимо. Неповторимо – чувство. Опыт жизни превращается в творчестве в категорию мыслительную, конкретные знания людей и жизни всегда под рукой. То, что знаешь, – не пропадает. С этим поспеется. Но без настроения не могу строчки написать. Поэтому строчка в начале работы для меня важнее, чем готовый Шов потом, хотя и шов должен быть безукоризненным.

– Вы как-то говорили, что такой ритм работы, то есть возможность три-четыре раза переписать книгу целиком, дает преимущества особенно той книге, которая повествует о сегодняшнем дне.

– Да, я все еще придерживаюсь того же мнения. Ведь писатель, пишущий о сегодняшнем две, не имеет перед собой готового будущего. Процесс работы это и процесс выявления, и процесс полного раскрытия нащупанной идеи. Даже если ты нащупал «готовую», сложившуюся проблему или тенденцию, то и в этом случае она должна в тебе «акклиматизироваться». То, что я сам знал, скажем, в начале работы над «Лестницей в небо» (в 1960 году), и то, что я знал уже в конце ее (1963 год), – весьма разнится. Еще большее расстояние отделяло автора от самого себя, когда он заканчивал роман «Адамово яблоке» (1966), начатый в 1963 году (на русском языке книга выходит в «Молодой гвардии»).

К сожалению, даже при таком способе работы, когда имеешь возможность перепроверить многое по нескольку раз, не всегда удается избежать вещей непоправимых. Если бы все можно было исправить да переделать, то, наверное, исковеркалась бы свежесть первых ощущений, загрязнилась бы лирическая струя. Хотя, если будем говорить о лирической прозе как жанре, мне придется покуситься на ее добродетельную чистоту.