Лекарь поневоле и странствующий слепец. О романах Евгения Водолазкина и Андрея Волоса

— А разве есть русские романы?..

Пришли, батюшка, пожалуйста пришли!

Александр Пушкин

Жанру исторического романа в России не везло. Несмотря на то, что долг ему в той или иной степени отдал ряд значительных авторов, включая первостепенных классиков — Н. Карамзина, А. Пушкина, И. Лажечникова, всех троих Толстых, Д. Мережковского, М. Алданова и других, — традиции не сложилось. На Западе исторический роман последовательно развивался, вступая в перекрестное опыление с другими жанрами и вбирая в себя новаторские литературные практики (только из недавнего прошлого можно вспомнить двух британских «букероносцев» — П. Кэри с «Истинной историей шайки Келли» (2000) и Х. Мантел с дилогией о Т. Кромвеле — 2009 и 2012). Применительно же к отечественной словесности можно говорить скорее об уникальных авторских опытах или творческом переосмыслении наследия конкретного предшественника (например, Л. Толстого М. Алдановым), нежели о жанровых традициях в целом. Своеобразным заменителем традиций собственно исторического романа стала традиция романа псевдоисторического, в котором — от Ф. Булгарина до В. Пикуля — условный колорит эпохи служил экзотическими декорациями для остросюжетных приключений. С нарастанием постмодернистских тенденций авторы, играющие в своих текстах с формулами исторических повествований (Е. Витковский, Л. Юзефович, Б. Акунин), в отличие от западных коллег в диапазоне от У. Эко до Л. Норфолка, апеллируют именно к такому, низовому по сути, канону.

Тем примечательнее появление в 2013 году сразу двух крупных отечественных произведений, в основе которых угадываются черты исторического романа, — «Лавра» Е. Водолазкина и «Возвращения в Панджруд» А. Волоса, не только вызвавших живой отклик у аудитории, но и получивших самые значительные отечественные премии в области прозы: «Большую книгу» (Водолазкин) и «Русского Букера» (Волос).

Сближают сочинения и ключевой мотив пути, в том числе — духовного, и то, что оба они представляют собой биографии главных героев. «Лавр» — своего рода житие русского врача Арсения, всей своей жизнью, меняя имена и ипостаси, стремящегося искупить произошедшую по его вине гибель возлюбленной Устины. В основе «Возвращения в Панджруд» — апокрифическая история ослепления поэта Джафара Рудаки, прошедшего через земные почести и козни к вневременной славе.

Премиальный успех двух типологически близких произведений, свидетельствующий, по-видимому, о назревшем в читательском сообществе запросе, — достойный повод задуматься о некоторых процессах, происходящих в современной российской словесности.

На льдинах лавр не расцветет…

Чистое очарование, наполняющее первые фразы первой главы великого множества романов, неотвратимо развеивается по ходу повествования.

Итало Кальвино

Роман петербургского филолога Евгения Водолазкина не оставил равнодушным никого — ни маститых критиков, ни, что особенно примечательно в наше время, рядовых читателей: «…количество «любительских» отзывов <…> намного превысило количество профессиональных»¹. Да и сами критики в большинстве своем, кажется, рады вновь почувствовать себя просто читателями — и, словно боясь разрушить магию очарования, с неохотой подступают с горнилом, весами и мерой к запавшему в душу тексту. Воздав должное нетривиальной структуре романа и языковой и аллюзивной игре, они с увлечением предаются размышлениям, делятся впечатлениями и цитируют наиболее запомнившиеся фрагменты. Похоже, «Лавру» действительно удалось затронуть «какой-то важный нерв в современном мироощущении», отозваться «на какую-то глубинную потребность»².

В определении сущности этой потребности и причин актуальности романа критики расходятся. С. Костырко видит в нем попытку «романа философского, романа-исследования самого феномена духовной жизни человека»³, А. Балакин называет главной темой «Лавра» «взаимоотношения человека со временем»⁴, Е. Вежлян считает, что «роман утоляет особого рода исторический голод. Потребность в такой истории, которая бы «монтировалась» с опытом современной жизни»⁵.

Нам же представляется, что для прояснения феномена интереса к роману необходимо вписать его в контекст не столько идейный, сколько литературный и, проследив генеалогию и аналогии, рассмотреть ту литературную ситуацию, в которой он пришел к читателю.

На первый взгляд кажется, будто в современной русской литературе «Лавр» не следует тенденциям, главенствующим в отечественной прозе третьего тысячелетия, где ради нон-фикшна, понимаемого как панацея от всех литературных бед, иные авторы рискуют отказаться не только от писательской техники belle-lettres, но и от ее сути — богатства воображения, силы оригинальной мысли, словесных изысков.

Прежде всего, пространство «Лавра» — действительно художественно организованный хронотоп.

Текст Водолазкина заставляет вспомнить, казалось бы, очевидную, но ныне подзабытую в наших широтах истину — перед автором художественного произведения должны прежде всего стоять задачи эстетические. «Искусство есть цель сама по себе (нем. das Ding an sich), а не средство для достижения другой, высшей цели. Если бы никакого ГУЛАГа никогда не существовало и Шаламов все бы выдумал, как Борхес в своих рассказах, «Колымские рассказы» все равно остались бы в истории как великое достижение искусства. Не все ли равно, существовал реальный Король Лир или нет, и правдиво ли он описан Шекспиром?»⁶ — блестяще парировал американский славист Дж. Глэд вопрос российской журналистки: «Чья правда о лагерях вернее — Солженицына или Шаламова?»

Пока именно позиция нашей соотечественницы — искать в литературе правду, а не искусство — характерна для значительного числа российских писателей. «Знаем, что в наше время многие мало дорожат художественностью: это не реальность, не вещественная ценность, а умозрительная, условная, это остаток суеверия прежних времен и поколений»⁷, — писал П. Вяземский еще полтора века назад, но актуальности его слова не утратили.

Прямолинейное следование учительским традициям русской классики привело к тому, что сверхлитературные задачи, стоявшие перед титанами XIX века, теперь зачастую подменяются задачами экстралитературными. «Почему сейчас многое идет на убыль? Потому что литература взяла на себя публицистические задачи. А это никогда не проходит даром. Публицистика может существовать у Данте, великая публицистика, но она является только одним из слоев, одним из источников»⁸.

Опасно сближаясь с публицистикой, бытописательством и фактографией, литература (преимущественно проза) начинает постепенно утрачивать свои родовые признаки, а писательская фантазия при таком подходе к делу атрофируется за ненадобностью. Знаменательным показателем кризиса литературности в современной отечественной словесности стал недавний документально-художественный роман А. Понизовского «Обращение в слух» (2013), авторские фрагменты которого очевидно проигрывали записанным монологам реальных людей, в том числе — и стилистически.

В сложившейся ситуации роман петербургского писателя уже самим фактом своего появления воспринимается как глоток свежего воздуха. Водолазкин смешивает языковые и временные пласты, тасует жанры и литературные направления (житие со сказом, исторический роман с авантюрно-приключенческим, постмодернизм с магическим реализмом…), выстраивает композиционные рифмы и расставляет ловушки для читателя, напоминая, что игровое начало — одно из важнейших в искусстве.

«Лавр» примечателен и как попытка преодоления обособленности отечественной прозы, по сию пору в значительной степени оберегающей себя от влияния мировой литературы. Когда И. Бродский восклицал в 1991 году: «Я никак не могу взять в толк, почему столько писателей <…> могут продолжать писать, как если бы Пруст, Кафка, Музиль, Фолкнер и Беккет никогда не существовали?» — он делал извинительную оговорку: «Возможно, кроме русских, ибо они на полвека были отрезаны от хода современной литературы»⁹. Почти четверти века, миновавшей с реплики нобелевского лауреата, кажется, было бы достаточно, чтобы восполнить лакуны. Однако с тех пор изменилось «ничего иль очень мало», разве только список «несуществующих» авторов, приведенный поэтом, можно дополнить именами Джойса, Кортасара, Маркеса, Фаулза, Пинчона, Павича, Барнса, Митчелла, Саши Соколова…

И эксперимент Водолазкина, попытавшегося приноровить к местным реалиям модернистские и постмодернистские техники, давно привычные в литературе мировой, но по-прежнему воспринимающиеся как экзотика на постсоветском пространстве, безусловно, важен.

Впрочем, утверждать, что «Лавр» взрос на грядках отечественной словесности в гордом одиночестве, было бы не вполне верно — несколько предшественников, чей опыт в той или иной степени учел автор, у него находятся.

Хронологически ближайшим из них оказывается лауреат «Русского Букера» за 2010 год Е. Колядина, чей «Цветочный крест» с «Лавром» роднит лубочно-карикатурный образ Древней Руси и эклектика языковых и исторических реалий. Не случайно в период бурных споров вокруг этого неоднозначного произведения И. Шайтанов, опираясь на Ю. Тынянова, писал об эволюционной значимости подобных опусов в контексте проблемы дилетантизма и графомании: «Их роль чаще всего не в создании шедевров, а в открытии новых путей, на которые порой легче встать не профессиональному писателю, а тому, кто законов литературного мастерства не ведает (дилетанту), или тому, кто ими не в силах должным образом овладеть (графоману)»¹⁰.

Ступив на указанный путь, Водолазкин поставил спонтанный у Колядиной ералаш наречий и фактов на службу замыслу, сделав его нарочитым и демонстративным. Как следствие, ни лагерная феня в устах разбойника, ни подснежные пластиковые бутылки (в отличие от колядинской картошки) никого из читателей не смутили.

Чуть поодаль стоят романы-погодки — «Взятие Измаила» М. Шишкина (1999) и «Кысь» Т.

1. Вежлян Е. Присвоение истории // Новый мир. 2013. № 11.[↩]
2. Там же.[↩]
3. Костырко С. Три книги от Сергея Костырко // Русский журнал (http://russ.ru/Mirovaya-povestka/Tri-knigi-ot-Sergeya-Kostyrko9).[↩]
4. Балакин А.  «Неисторический роман» о познании, отречении, пути и покое // http://archives.colta.ru/docs/13964[↩]
5. Вежлян Е.  Указ. соч.[↩]
6. Курьезное хобби // Независимая газета. 2013. 17 января. [↩]
7. Вяземский П. А. Приписка к статье «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева» // Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М.: Искусство, 1984. С. 362.[↩]
8. Горенштейн Ф.  Интервью профессору Джону Глэду // http://gorenstein.imwerden.de/ Dgon_Gled_1988.pdf [↩]
9. Бродский И.  По ком звонит осыпающаяся колокольня // Бродский И. Сочинения в 7 тт. Т. 7. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 160. [↩]
10. Шайтанов И. Картошка на аористе. Букеровское послесловие к роману «Цветочный крест» // Вопросы литературы. 2011. № 3.[↩]