Л. Лосев. Солженицын и Бродский как соседи; Л. Лосев. Меандр. Мемуарная проза

Л. Лосев. Солженицын и Бродский как соседи. СПб.: Изд. Ивана Лимбаха, 2010. 608 с.; Л. Лосев. Меандр. Мемуарная проза. М.: Новое изд., 2010. 430 с.

Принцип оформления последнего сборника эссеистики, составленного и подготовленного к печати Львом Лосевым, знаком читателю по классическим книгам другого представителя ленинградской школы — кушнеровским «Аполлону в снегу» и «Аполлону в траве». В обоих изданиях стихи «на книжные темы» перемежают собой литературоведческие статьи, комментарии, наблюдения et cetera; разница в том, что захлебывающаяся кушнеровская эссеистичность сменяется у Лосева напряженным филологическим вчитыванием, скрупулезным анализом — оттого и стихи, призванные иллюстрировать его «маргиналии», в этом контексте воспринимаются по-иному — от имени человека, званию поэта предпочетшего должность «бродскиста» и «осиполога», сознательно отступающего в тень даже там, где подобной необходимости нет; человека, обжившего это поле культуры, наэлектризованное зарядами текстов, движением цитат — по собственной метафоре Лосева, «просачивающихся» друг через друга, как Достоевский просачивается «в тексты Ахматовой через Блока» («Солженицын и Бродский как соседи», с. 29).

Ахматова, Достоевский — одни из центральных героев сборника лосевской эссеистики. Того, кто привык видеть в Лосеве только пристального «бродскиста», это не удивит — важность обоих имен в контексте поэтики Бродского общеизвестна; однако как быть с последовательным переключением внимания на Солженицына, как быть с пространством, расчищенным для полноценного разговора о Булгакове, Чехове, Шварце или периферийных в нашем сознании фигурах А. Кондратова, М. Красильникова, М. Еремина — участников ленинградских литературных кружков? Чем объясняется их присутствие в стройной архитектонике книги, заданной двумя соположными именами нобелевских лауреатов, чем, наконец, обусловлено это парадоксальное соположение имен и характеров, традиционно разводимых по разные стороны политических и стилистических баррикад?

Возможно, всему причиной так называемые интертекстуальные связи, диапазон «упоминательной клавиатуры», чье постоянное внутреннее звучание Лосев вслед Мандельштаму возводит в основополагающий принцип поэтико-филологического письма. Однако, на мой взгляд, и с Бродским, и с Солженицыным других героев лосевского исследования связывает нечто большее, нежели пресловутый «интертекст» (при том, что некоторые яркие смысловые сопоставления — например, солженицынской «работы со словом» с тенденцией к грамматическим неологизмам в поэзии и прозе Цветаевой («Солженицын и Бродский…», с. 291) — звучат чем неожиданнее, тем убедительней, то есть — вернее). Лосев не меньше, нежели Бродский, — поэт и филолог финала «прекрасной эпохи», периода столкновения цивилизаций, противостояния систем; в этом случае логичным кажется не только текстовый, но и цивилизационный подход к объединению разрозненных материалов, ибо, по Лосеву, именно язык художественного текста сопротивляется идеологии, будучи не в силах подчиниться стилистическим законам советского государства (знаменитый парадокс А. Синявского: «Мои расхождения с советской властью чисто стилистические», — очевидно, отсюда). Таким образом, закономерно и фокусирование внимания на главных фигурах «лингвистического» противоборства системе.

Лосев не просто сближает Бродского и Солженицына в смысловом и «фактическом» поле (цитируя, к примеру, дружеское письмо Солженицына, свидетельствующее о первоначальном доброжелательном внимании писателя к творчеству Бродского, или приводя высокие оценки Бродским «Ракового корпуса» и, особенно, «Архипелага ГУЛАГ»), — но и напоминает о тех речевых истоках их творчества, которые неожиданно оказываются общими — «модернистскими». Оба они ориентируются на «немобилизованные ресурсы русского языка», настаивая на том, чтобы синтаксис и построение фразы служили, в свою очередь, одним из средств выразительности; оба прикованы к осмыслению природы и логики зла («Всякая книга зла длинна и монотонна», — говорит Бродский о солженицынском «Архипелаге»; вспомним, что того же эффекта — длинных периодов, знаковой монотонности — он добивался и в собственных текстах), оба увлечены проблемой понимания хода истории… «Хорошо темперированная история» Солженицына, равно как и время, производящее над личностью таинственные и зловещие действия, в поэзии Бродского — явления одного семантического порядка, однако не случайно Лосев, как будто бы отрешаясь от пресловутой идеологической проблематики, постоянно переключает внимание читателя на языковой состав целого, на способность любимых своих писателей и поэтов «продергивать» ассоциативными нитями текст. Ассоциативны «змеиная» метафора, пронизывающая солженицынское повествование о террористе Богрове, состояние сна в поэтическом мире Пастернака, опасное и ведущее к постепенному омертвению души¹, или лунные сцены и образы, повторяющиеся в ахматовской лирике…

По словам Лосева, Ахматова «была поэтом-филологом <…> филологическое знание входило в состав ее поэтического материала как часть того «сора», из которого вырастают стихи» («Солженицын и Бродский…», с. 57). Эти слова представляют собой не только исчерпывающее объяснение исследовательского метода Лосева, но и ироническую иллюстрацию к продолжающимся дискуссиям о «филологической», «герметичной», «университетской» поэзии[2]. Слово контекстуально, следовательно, настоящая поэзия также контекстуальна и «филологична» по определению — это легко почувствовать, проследив, с каким блеском развернута Лосевым «зеркальная» линия в «Поэме без героя» Ахматовой или исследована «природа чеховского лиризма» у Бродского: здесь Лосев говорит уже не о приеме заимствования, интертекста как такового, но о структуре художнического сознания, обуславливающей «глубокую детерминированность» одного поэтического сознания другим и взаимопроникновение художественных открытий.

Предположу, что именно эта подспудная «детерминированность» позволила Лосеву в мемуарной книге «Меандр» воскресить тот специфический быт, который знаком нам по классическим стихотворениям Бродского, восстановить исторические и эмоциональные звенья, по законам лирической логики выпущенные из этих стихов. Картина общего послевоенного детства, к примеру, может быть описана в знаменитом двустишии: «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле / серых цинковых волн, всегда набегавших по две…», — а может конкретизироваться в мемуарах, усиливая, против всех ожиданий читателя, инфернальный мотив: «Обводный канал, даже при моей неразборчивой любви ко всякой воде, тоже не радовал. В нем не вода текла, а густая, почти черная муть в радужных мазутных разводах, с белесыми вкраплениями использованных презервативов. Мне иногда снится эта тоскливая смесь <…> Как она тянется мимо закопченных кирпичных газгольдеров <…> на запад, на закат цвета розовой промокашки. Кого она там оплодотворяет? Какие монстры родятся?» («Меандр», с. 196).

«Меандр», по сути, есть не что иное, как реквием, исполненный человеком, то и дело заглядывающим за черту, отделяющую загробное царство от здешнего мира — иначе откуда бы взяться всем этим подробно записанным «снам», свидетельствующих о том, что общение с Бродским, столь дорогое Лосеву «здесь, на земле», продолжается и за пределами жизни? Ценность подобных «оттаивающих» свидетельств любви велика, однако нельзя не заметить, что по сравнению со сборником лосевской эссеистики «Меандр» производит скорее впечатление черновика, эскиза к несостоявшейся — по причинам хронологическим — книге воспоминаний. «Солженицын и Бродский как соседи» — издание, очищенное от случайного, наносного, незначащего; «Меандр» — та самая «неотфильтрованная» вода Обводного канала, вместе с драгоценными крупицами памяти и открытий несущая также приметы излишнего, которые, равно как и легкая обсценщина, то и дело пробегающая краем страницы, обретают куда более точное и уместное значение в стихах.

О стихах этих — фирменных лосевских палимпсестах — нужно сказать отдельно, так как в обеих книгах они, будучи сами объектами критического анализа, одновременно представляют собой и подобие литературоведческих штудий, отражая меняющийся современный язык и в сжатой, концентрированной форме воспроизводя ключевые элементы стилистики того или иного поэта либо литературного поколения. Это верно в особенности в отношении стихов, обращенных «к Иосифу», от воспроизведения центральных лексических мифологем адресата: «чернила пыль пол потолок / бумага мысль мышь мотылек…» переходящих к биографическим зарисовкам; но что говорить о подобных знаковых, символических текстах, если даже в прямолинейном, композиционно до примитивности четком «Последнем романсе» прослеживается эта подспудная «книжная» связь, ибо натуралистическая ленинградская зарисовка («Вот едет женщина одна, / она опять подзалетела») отсылает читателя не только к жестоким романсам начала XX века (в частности, к своеобразному «хиту» Н. Поплавской «Ты едешь пьяная и очень бледная…»), но и к истории русской поэзии в целом — и «недоносок», окликнувший Баратынского из четвертой строфы, перебрасывает мостик к нашумевшим и обвиненным в безвкусице, аморальности строкам опять-таки Бродского: «Слава тем, кто, не поднимая взора, / шли в абортарий в шестидесятых, спасая отечество от позора!», даруя поэту, наследнику Баратынского, своеобразное интертекстуальное алиби? Очевидно, на этом приеме «просачивающихся» текстов, на многоуровневом проникновении в чужое художническое сознание, заменяющем принцип поверхностной и по-прежнему модной сегодня интертекстуальности, и строилась изначально филологическая система покойного Лосева как ведущего исследователя современной поэзии.

Е. ПОГОРЕЛАЯ

1. Странно, однако, что Лосев, постоянно прибегая к аллюзиям на пастернаковскую «большую прозу» и признаваясь в любви к роману «Доктор Живаго», в перечислении подобных «опасных» стихотворений минует ключевую для понимания романа полуфольклорную, полубиблейскую «Сказку», подчеркивающую угрозу чередующихся состояний «обморока», смертельной дремоты, «сна», «столбняка». Трудно допустить, что исследователь пропустил эту веху; возможно, лосевские примечания служили набросками к будущим — более пространным — статьям и эссе, и пастернаковской «Сказке» готовилось новое посвящение?[↩]