Л. Флейшман. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы но поэтике и истории русской литературы

Лазарь Флейшман знаком российскому читателю по работам о личности и творчестве Б. Пастернака. Но одними проблемами пастернаковской биографии круг интересов ученого не исчерпывается: на его странице сайта Стэнфордского университета (США) перечислены история русской литературы и культуры XIX – XX столетий, поэзия и искусство русского литературного авангарда, литературная и политическая жизнь российской эмиграции, русско-польско-балтийско-еврейские литературные связи, проблемы поэтики и архивные разыскания. Так что традиционное и не слишком изобретательное название книги в данном случае очень точно отражает ее замысел, структуру и содержание.
Несмотря на то, что формально обозначенные разделы здесь отсутствуют, можно выделить несколько «блоков», в которые тематически объединяются «избранные работы»: Пушкин, культура, литература и политика в жизни русской эмиграции «первой волны», советская литература 20 – 30-х годов, творчество Пастернака.
Способность автора синтезировать все многообразие исследовательских интересов в рамках одного текста закономерно приводит к тому, что, скажем, пушкинская тема соотносится с темой русской эмиграции (в статье «Пушкин в русской Варшаве»); а проблема русско-еврейских литературных связей рассматривается в контексте событий, происходивших в «русском Берлине» начала 1920-х годов («Об одном забытом эпизоде литературной жизни русского Берлина»). В результате книга, задумывавшаяся как сборник избранных работ, обретает внутреннюю цельность и даже некий общий сюжет. К тому же собранные под одной обложкой статьи 1968 – 2005 годов дают наглядное представление о том, как эволюционировали литературно-теоретические взгляды, расширялся круг научных интересов и менялись исследовательские подходы Флейшмана, в начале 70-х покинувшего СССР и обосновавшегося сначала в Иерусалимском, а затем в Стэнфордском университете.
Книга удачно открывается статьей «Из истории элегии в пушкинскую эпоху», опубликованной еще в 1968 году и позволяющей увидеть автора в самом начале его творческого пути. Вместе с двумя последующими работами она образует своего рода «пушкинский триптих». В статье об элегии обращает на себя внимание не столько глубина взгляда и необычайная зрелость совсем еще молодого автора (в момент написания работы ему не было и двадцати пяти), сколько то, что по прошествии почти сорока лет она воспринимается словно написанная совсем недавно. Эту «вневременность» научного текста, характерную для большинства работ сборника, можно назвать определяющей чертой Флейшмана-литературоведа.
Еще одно примечательное свойство автора – способность «увидеть в малом большое». Так, останавливаясь на частной проблеме – истории русской элегии первой трети XIX века, исследователь задается весьма сложным вопросом: возможно ли построение истории отдельных жанров изучаемого периода. Закономерен и ответ, предлагаемый автором: «Да, можно, потому что, во-первых, если и существовал разнобой в определении жанровой природы поэтических произведений, то самый принцип отнесения стихотворения к тому или другому «роду» еще ощущается в качестве эффективного и осуществляется регулярно. Это означает, что читательская и писательская психология оперирует хотя и зыбкими, приблизительными, но все же воспринимаемыми как вполне реальные и необходимые жанровыми наименованиями» (С. 7). Именно в рамках «жанровой поэтики» происходит у автора дальнейшее рассмотрение эволюции русской элегии. Убедительным фоном для объективного изображения этого процесса становится привлеченный исследователем огромный пласт «вспомогательного» материала – от переписки до критических статей и заметок, дискуссий, отдельных выступлений и реплик, прозвучавших в литературных дискуссиях предпушкинской и пушкинской эпохи. Элегия предстает живым и подвижным жанровым явлением, внутреннее разнообразие которого и обеспечивает его эволюционирование.
Если в работе об элегии очевидно влияние Тынянова, то в статье о семантике пушкинских «Цыган» автор оказывается близок методологии московско-тартуской семиотической школы. Однако «исходная биполярность Алеко – табор» (С. 31), традиционно выделяемая в семиотических интерпретациях поэмы, дополнена глубоким анализом многочисленных оппозиций на лексико-семантическом и сюжетном уровнях, что приводит, по мнению исследователя, к выводу о ситуативной однозначности конкретного поэтического слова: «Весь текст организован таким образом, что любая входящая в него единица может принять (в зависимости от данного вербального окружения) статус ключевой и действительно в ходе развертывания текста его принимает» (С. 44). Это, в свою очередь, позволяет точнее очертить круг поэтических средств и приемов, использованный автором для реализации художественного замысла.
Характерная для автора способность использовать различные методы и приемы анализа произведения как нельзя нагляднее проявляется в статьях, первоначально опубликованных в «юбилейных сборниках» известных российских и зарубежных литературоведов (Р. Тименчик, Вяч. Иванов, В. Шмид, К. Эмерсон, М. Окутюрье и др.) и содержащих близкие «юбилярам» научные сюжеты и созвучные их методологиям подходы. Таков анализ особенностей органи-

зации («двойственность» – С. 46) повествования в «Полтаве» и связанных с ней особенностей организации текста, где примечания не просто представляют собой особый нарратив, но и влияют на восприятие произведения в целом. Многоголосость пушкинского нарратива и многоликость нарратора поэмы, выявляемые исследователем не без влияния наблюдений В. Шмида, подводят его к выводу о почти прозаическом характере «самой зрелой», по определению Пушкина, из его поэм. Точно так же характерный для исследований К. Эмерсон интерес к соотношению музыки и слова становится поводом для пространного изучения словесно-музыкального рисунка «Цыганского вальса на гитаре» И. Сельвинского. Давний эксперимент поэта с особым способом передачи песенного характера созданного текста не просто вписан Флейшманом в общий контекст литературных экспериментов предшествующей и последующей эпох, но обозначен как совершенно особый тип музыкально-поэтического произведения, вызвавший острое неприятие большей части современников при одобрении Б. Пастернака и М. Цветаевой.
Значительную часть книги составляют статьи, посвященные художественной жизни русской эмиграции «первой волны». Это прежде всего «Несколько замечаний к проблеме литературы русской эмиграции», в которых автор еще в 1978 году предлагал построить «интегральную картину новой русской литературы, составные части которой могут быть представлены в динамических отношениях системного взаимодействия – независимо от того, берем ли мы ее в синхронном срезе, либо срезе диахронном» (С. 216). Сегодня мысль о единстве литературного процесса России и русского зарубежья может показаться вполне расхожей, но для того, чтобы высказать ее тридцать лет назад, нужно было обладать не только Научной интуицией, но и определенной исследовательской отвагой. Иллюстрации к тезису о взаимодействии «метропольной и эмигрантской подсистем» русской словесности (С. 218) присутствуют практически в каждой работе Флейшмана, имеющей прямое или даже косвенное отношение к литературной, культурной и идеологической истории русской эмиграции. Среди них исследование о парижских встречах И. Бабеля с известным меньшевиком Б. Николаевским, не лишенная авантюрного сюжета статья о поэтессе и советской шпионке Елене Феррари, ряд публикаций о парижском поэте Б. Божневе, эпизоды из истории рижской газеты «Сегодня», рассказ о контактах А. Горького с эмигрантской прессой. Примечательны две статьи об А. Ремизове: традиционная тяга последнего к мистификации и созданию различного рода литературных масок сохраняется даже при написании хроникальных заметок в «Голосе России».
Собственно советский историко-литературный контекст представлен рядом публикаций, достаточно хорошо известных специалистам. Прежде всего, это высоко оцененная Ю. Лотманом1 статья «О гибели Маяковского как «литературном факте»», где развивается предположение Гаспарова о присутствии образа Маяковского в «Мастере и Маргарите» Булгакова и приводятся подробности «пасхального» аспекта самоубийства поэта. Превосходное знание советских историко-культурных кодов и штампов позволяет автору глубоко и точно комментировать и интерпретировать отдельные эпизоды советской литературной жизни 1920 – 30-х годов. Литературовед блистательно выявляет причины появления связанного с А. Безыменским иронического эпизода в «Путешествии в Армению» О. Мандельштама и разгадывает одно из «заумных» стихотворений Д. Хармса, выражающее отношение поэта к идее создания нового советского календаря.
По понятным причинам немалая часть книги отведена самой любимой теме автора – биографии и творчеству Пастернака. Хотя литературовед не ставил задачи создать у читателя ощущения какой-то особой цельности этого блока, почувствовать и разнообразие исследовательских подходов, и разномасштабность избираемых сюжетов можно без труда. Не подменяя известные монографии автора, представленные статьи заметно их дополняют и расширяют. Выделим, в частности, объемный текст о занятиях поэта философией в Германии, подробный анализ его взаимоотношений с русским футуризмом, материалы переписки и историю публикаций пастернаковских произведений, разбор его стихотворений. Привычное для Флейшмана размещение внутри своего текста фрагментов и даже полных вариантов архивных документов воспринимается как проявление особой щедрости по отношению к читателю, получающему возможность ознакомиться с малодоступным подлинником.
Книга выпущена издательством «Новое литературное обозрение» в серии «Научная библиотека», Отрадно, что, ратуя на страницах «НЛО» за новый научный дискурс, издатели тем не менее предпочитают публиковать книги Н. Богомолова, В. Вацуро, А. Долинина и Л. Флейшмана, очевидно, отдавая себе отчет в том, что реальной альтернативы жанрам традиционного литературоведения, по крайней мере, сегодня – нет.
С. ГУДКОВА
г. Саранск