Куда течет «текущая» проза

Статьи Вл. Гусева «…Вновь на банальную тему» и А. Власенко «Своевременному разговору – современный уровень!» посвящены проблеме художественности нашей текущей прозы. Я употребил бытующее слово – «текущая» – лишь в том смысле, что проза настоящая, как правило, сразу выбивается из общего потока и надолго останавливает внимание читателей и критиков; остальное течет, остальное не изменяется и утекает в Лету, едва родившись. И это нормально, ибо кто сказал, что хорошие повести, рассказы и романы должны появляться сплошным потоком? «Талант – редкость», – повторим еще раз с уважением и будем чутко вслушиваться и искренне радоваться, когда сквозь пелену диссонансов вдруг прозвучит чистый, высокий голос трубы, подобной той, которая поет в известном фильме Александра Володина… Человечеству хочется песен, но что делать, если наши литературные мечтания так идеальны, так требовательны, что никакая жизнь не способна утолить эту острую, непреходящую жажду. Прав Вл. Гусев: жаловаться «глупо», лучше трезво оглянуться вокруг и попытаться еще раз проверить для себя те критерии, которые определяют отношение литературного критика к художественности, понимаемой широко, а не только в узком, языковом аспекте.

Сделать это тем более необходимо, что оппонент Вл. Гусева, кажется, сомневается в объективности таких понятий, как «плохая» или «средняя» литература. «Но вот вопрос: кто определяет этот «средний уровень»?» – спрашивает А. Власенко; судя по тому, что никто вообще не определяет, видимо, этого уровня и вовсе не существует? По А. Власенко, здесь все зависит от субъективного, вкусового начала читателя и критика, и, следовательно, в суждениях о подобной литературе царит произвол и предвзятость. Вл. Гусеву, например,

не понравилась повесть Н. Асанова «Богиня Победы», А. Власенко, наоборот, повесть нравится, и он хвалит ее в таких примерно выражениях: «Я уверен, что любой читатель будет благодарен писателю, познакомившему его с вопросами развития современной ядерной физики, с процессом создания реакторов, с бытом жителей прославленной и до недавнего времени таинственной Дубны, Нелепо сбрасывать со счетов познавательную роль художественной литературы». И далее: «Автор во многом успешно преодолел… трудности, добившись точности рассказа о том, вокруг чего бушуют страсти в научной среде, достигая уровня поэтичности в анализе внутреннего мира человека».

Судя по последнему стилистическому обороту, можно легко предположить, что не автор повести, а сами бушующие в научной среде страсти достигают «уровня поэтичности». Критик сказать так не хотел, у него это получилось нечаянно. Поэтому оставим придирки и предположим, что Вл. Гусев действительно предвзят и субъективен в оценке художественных достоинств повести Н. Асадова. Бели бы А. Власенко не цитировал куски из «Богини Победы», все было бы в порядке, до тех пор, разумеется, пока читатель сам не ознакомился бы с книгой. Но критик, опровергая оппонента, приводит наиболее выигрышные, с его точки зрения, места, и это портит все впечатление. Вот как было дело:

«Уже много лет работает Алексей в этом институте, но каждый день разглядывает мощные машины и аппараты с неослабным вниманием. Ведь они созданы только для того, чтобы обнаружить невидимое! И сам ускоритель – круглое сооружение в шесть метров высотой и в десятки метров в диаметре, снабженное мощнейшими магнитами, в котором невидимые частицы приобретают огромную скорость, – все еще поражает его воображение. А частицы? Вот они ускорились по спирали за три миллионных доли секунды, получили энергию, достаточную для того, чтобы пробить эти толстые бетонные плиты и чугунные ограждения, прорезали, подобно световому лучу, мрак пузырьковой камеры и дали знать о себе вспышками сцинтилляционных счетчиков, импульсами тока на выходе фотоумножителей. Вот они уловлены, сфотографированы, их путь зафиксирован от рождения до гибели, хотя весь этот процесс порою длится миллионную долю секунды… Как же не гордиться тебе, человек, делом рук твоих!»

Переписывая эту цитату и дойдя до слов: «Вот они ускорились по спирали», – начинаешь думать ив столько о гигантском процессе современной науки, сколько о том, как далеко зашел в своем развитии язык русской художественной прозы! После этого «мрак пузырьковой камеры» и «сцинтилляционные счетчики» уже не производят ровно никакого впечатления.

«Подобные описания, – заключает А. Власенко, – интересные сами по себе (курсив мой – Е. С.), связаны в романе с душевной настроенностью, возвышенными мыслями героя, влюбленного в мир новейшей техники». Последнего, впрочем, критик никак не доказывает, как бы приглашая читателя поверить ему на слово.

Верить не надо. Н. Асанов написал слабую повесть, если подходить к ней с четкими, а не размытыми идейно-художественными критериями. Никто не собирается сбрасывать со счетов «познавательную роль художественной литературы», но и эту, неглавную функцию повесть выполнить не в состоянии. Так понравившееся А. Власенко описание реактора гораздо лучше и точнее передано в десятках газетных очерков и статей, в научно-популярных книгах и брошюрах. При чем тут проза? Даже спрашивать об этом как-то неловко…

Опровергнуть аргументированную позицию Вл. Гусева довольно нелегко, однако А. Власенко пытается это сделать. Но как? А вот таким, например, странным образом: «Нисколько не прощая Н. Асанову стилистических промахов, обнаженности сюжетных ситуаций, нельзя не отдать должное его умению опоэтизировать созидательный труд наших ученых».

Итак, налицо «обнаженность сюжетных ситуаций» (читай: схематизм), «стилистические промахи» (читай: небрежность, неточность языка – основы основ литературного мастерства) – и вдруг «умение опоэтизировать»! Какими же средствами достигается это умение? Вопреки схематизму и плохому стилю или, может быть, благодаря им?

Метафизический разрыв единства замысла и воплощения в художественном произведении – популярная болезнь нашей текущей критики. К ней мы еще вернемся.

А пока читатель может сравнить комментарий Вл. Гусева с анализом А. Власенко и сам сделать выводы. Для меня, например, из этого сравнения с очевидностью следует, что у Вл. Гусева вкус более высокой пробы, чем у А. Власенко. Дополнительные подтверждения этому выводу щедро разбросаны по всей статье «Своевременному разговору – современный уровень!», где «назревают» и «заостряются» вопросы в такой стилистической оправе, что невольно компрометируются и весьма бесспорные встречающиеся там утверждения. Статьей можно иллюстрировать гармонию формы и содержания, потому что мысль критика почти нигде не вступает в противоречие с исполнением. «Все это указывает на то, что вопрос о совершенствовании и обогащении художественных форм литературного творчества действительно назрел, стал по-настоящему актуальным»; рассуждать о художественности прозы такой прозой – в этом есть нечто драматическое и печальное.

Повесть Н. Асанова – единственный, пожалуй, предмет, вызвавший решительное несогласие А. Власенко с позицией Вл. Гусева. В целом же оба критика, правда каждый по-своему, обеспокоены натиском ремесленной прозы. Вл. Гусев с горечью пишет о клишированных вульгаризмах, которые «ставят искусство на грубые и мучительные приколы механически-утилитарных задач, что для искусства как целостно-духовной деятельности равно смерти». А. Власенко озабочен «явной недооценкой культуры, образного языка, художественных завоеваний, опыта советской и русской классической литературы», которые он наблюдает у многих современных прозаиков.

При отсутствии принципиальных, теоретических, так сказать, расхождений весьма существенна разница в методе и мастерстве конкретного критического анализа!

С таким явлением приходится сталкиваться повсеместно. В разряд искусства прямо на наших глазах зачисляются порой такие книги, которые и прочесть-то невозможно без чувства горечи за русскую литературу.

Не так печально, повторяю, что эти книги есть и будут. Гораздо прискорбней, что существует критика, их поддерживающая, не дающая в обиду.

О современной беллетристике, механике ее возникновения и жизни уже написано немало. Гораздо меньше исследован вопрос о критике, нежно сопутствующей этой полулитературе.

Между тем одно без другого существовать не может. Равные уровни стремятся к союзу. Единственное, но глубокое утешение: искусство, как и природу, обмануть нельзя.

Было бы неверно говорить о заниженных идейно-художественных критериях, которые берет на вооружение такая критика. Строго говоря, точных критериев у эмпирической, описательной критики быть не может. Она утилитарна, так как призвана защищать, а не исследовать. Она ненаучна, потому что произвольно разделяет мир идеи и мир ее выражения, тогда как критика научная, в полном согласии с марксистско-ленинской эстетикой, исследует выражение идеи как целостный художественный организм.

В последнее время на страницах нашей литературной печати справедливо говорилось о неправомерности субъективистского произвола, забвения ленинского принципа партийности в критических исследованиях.