Краткая история восприятия Достоевского в Бразилии. Перевод с португальского Е. Волковой

 

Фактом, например, является чтение Достоевского в Бразилии. Я знаю многих людей, для которых прочтение «Преступления и наказания» стало настоящей вехой в жизни. И это не только образованные люди <…> имеющие прекрасное представление о культуре разных народов. Это представители всех классов: и те, кто много путешествовал, и те, кто никогда не выезжал из Бразилии, из своего провинциального города <…>

Книга, написанная среди снегов сыном холоднейших северных земель, много раз читалась жаркими днями в сертане, в гамаке, людьми, родившимися и выросшими в тропиках.

Жилберто Амадо (1924)

Первые наблюдения

История восприятия Достоевского в Бразилии (и в Латинской Америке в целом) является частью истории в более широком смысле: истории повсеместного массового восприятия русской литературы в XIX столетии.

Хотя литературные контакты между Россией и другими европейскими странами в спорадической форме уже существовали, русский роман, как его стали называть по всему миру, со всеми соответствующими предикатами — это изобретение французских критиков, созданное и экспортированное в 1883-1886 годах.

Из субпродукта Weltliteratur, второсортной ветви в саду муз, за короткий промежуток времени русская литература стала обязательной темой художественно-литературных дискуссий конца столетия. На самом деле, можно сказать, что в глазах читателей за пределами России она начала существовать. Что же стало причиной столь грандиозных изменений?

Как минимум три фактора способствовали успеху только что открытой литературы: возникновение благоприятной общественно-политической атмосферы, обусловленной франко-русским альянсом; укрепление читательских кругов, жаждущих эмоционального возрождения, способного нарушить позитивистскую гармонию, и — с точки зрения критической аргументации — выход на сцену некоторых интеллектуалов-стратегов, сумевших распознать полемическую ценность русской литературы в борьбе против натурализма. Один из таких критиков, католик, виконт Эжен Мелькиор де Вогюэ (1848-1910), стал автором собрания эссе, пользовавшегося наибольшим влиянием. Его книга «Русский роман», вышедшая в свет в 1886 году и уже публиковавшаяся ранее отдельными главами в престижном «Revue des deux mondes» начиная с 1883 года, стала знаковой для данной эпохи. Вогюэ предложил русский роман в качестве средства исправления тех отклонений от магистрального пути во французской литературе, которые стали появляться в творчестве Флобера и Золя. По словам В. Дж. Хеммингса, речь шла о попытке «контратаки на экспериментальный роман Золя, появившийся всего за несколько лет до этого (в 1880 году)»¹.

В большинстве случаев, за исключением Толстого, речь шла о восприятии посмертном.

В Бразилии русские романисты превратились в злободневную литературную тему. Бразильские критики с французскими переводами в руках, завладев всей доступной библиографией, пытались приладить ее к анализу специфических проблем бразильского искусства и романа.

В 1887 году португальско-бразильский писатель Валентин Магальяенс цитировал русский роман в контексте биполярного мира, созданного международной критикой:

«В настоящее время мы должны выбирать между русскими романами, имеющими моральную подоплеку и морализаторский конец, но предлагающими мало разнообразия и довольно примитивными, надоедливо наивными, и романами французскими. Что касается других литератур Европы, то за исключением португальской (которая ориентируется на французскую модель), честно признаюсь, что горжусь своим невежеством в этом вопросе»².

Критик Жозе Карлос Жуниор между августом 1887-го и апрелем 1888 года написал для периодического издания штата Сеара «А Кинзена» серию статей, в которых русская литература находилась в центре размышлений. Первый текст предсказывал ей блестящее будущее:

«Без сомнения, пройдет немного времени, и знание русского языка станет для нас необходимостью, неотъемлемой частью литературного образования и будет фигурировать в программе лицеев. Пока же это не стало реальностью, будем довольствоваться возможностью знакомства со славянским духом через переводы, которые, к счастью, в настоящее время наводняют Францию, Германию и Италию»³.

В тон названию известного эссе Рене Веллека об истории восприятия Достоевского⁴, приступим к панорамному обзору этого же явления в Бразилии, останавливаясь на наиболее значимых событиях первых 50-ти лет знакомства с русским писателем, в период между концом XIX — 30-ми годами XX века.

Достоевский а ля Эжен Мелькиор де Вогюэ

Первый текст, напрямую посвященный Достоевскому, принадлежит молодому бакалавру Кловису Бевилакуа, который в то время только что закончил знаменитый Юридический факультет города Ресифе, а в будущем возглавил бразильское законодательство (в 1916 году он стал создателем национального гражданского кодекса). В томе «Эпохи и индивидуальности» (1889) есть статья «Русский натурализм — Достоевский». В сущности, речь идет о тезисах Мелькиора де Вогюэ, прочтенных одновременно с переводом «Преступления и наказания», сделанным Виктором Дерели. В подавляющем большинстве своем все комментарии о русских писателях, повсеместно появлявшиеся в то время, были адаптацией аргументов виконта. Приведем всего лишь один пример: первое в Испании исследование, посвященное русскому роману, было сделано Эмилией Пардо Базан («Роман и революция в России», 1887). В нем приводятся целые отрывки из Мелькиора де Вогюэ. Бевилакуа говорит о двух произведениях Достоевского, и именно о тех, которые снискали наибольшую благосклонность Вогюэ. По сравнению с французским источником меняется только порядок, в котором они упоминаются. В «Русском романе» хронологическая последовательность такова: «Записки из мертвого дома» и «Преступление и наказание», а в «Эпохах и индивидуальностях» приоритет отдан роману о Раскольникове, но изменение порядка не является существенным. В целом же Кловис Бевилакуа точно следует предложенному виконтом сценарию. Книг, дисквалифицированных Вогюэ («Братья Карамазовы», «Бесы» и частично «Идиот»), бразильский рецензент даже не касается. Кроме того, коротко упомянуты «Бедные люди», «Кроткая», «Униженные и оскорбленные». Прокомментированы же только те два произведения, которые выделил Вогюэ.

Разъяснение разницы между двумя формами натурализма, русским и французским, является главной темой статьи:

«В «Le crime et le chatiment» в первую очередь бросается в глаза непохожесть на французский натурализм, хотя современная русская школа (особенно данный, а также прочие романы Достоевского) имеет общие корни с этой хорошей парижской школой, связанной с Бальзаком, Флобером и Бейлем.

Нельзя сказать, что «Le crime et le chatiment» является натуралистическим романом в том смысле, в котором мы понимаем это слово сегодня.

Напротив, от того анализа, которому самым жестким образом подвергается мрачная человеческая психология, веет сладким ароматом идеализма.

Над всем произведением парит высшая идея, которая прорывается сквозь все бреши реалистической оболочки, кажущейся для нее слишком узкой»⁵.

Кое-где наблюдаются небольшие отличия, но в общем содержание то же, что и в «Русском романе», дополненное примерами из португальской и бразильской литературы (параллели с писателями Фиальо де Алмейдой, Жозе Жоакимом Родригесом Бастосом и Гимараэнсом Пассосом). Но по сравнению с Вогюэ имеются два случая изменения расстановки приоритетов, которые важны для понимания сформировавшейся внутри бразильской критики традиции в отношении Достоевского и русского романа.

Первое различие в расстановке приоритетов между главами Кловиса Бевилакуа и Мелькиора де Вогюэ заключается в важности для первого из них, бакалавра, юридических и психиатрических тем, ввиду того авторитета, которым пользовались теории биологического и расового детерминизма в Бразилии конца столетия. Стоит отметить, что почти все намеки на психопатологический аспект произведений Достоевского содержатся в главе Мелькиора де Вогюэ. Например, известнейший комментарий о «Шекспире в сумасшедшем доме». Но Бевилакуа преувеличивает значимость этих строк.

Второе отличие — вопрос о «внезапном возникновении» русского романа. Выход на сцену новой литературы, до того времени не пользовавшейся уважением международной публики, возбудил воображение бразильской интеллигенции после 1870-х годов. Таким образом, «современность» русских писателей не обладала одинаковым смыслом для Вогюэ и для провинциального интеллектуала. По мысли француза, морализаторская эстетика русских должна была обновить его родную литературу — быть той дозой энергии, которая необходима, чтобы вновь поставить на ноги европейскую культуру. А для Жозе Карлоса Жуниора и Кловиса Бевилакуа русская литература служила искрой, возжигающей пламя настоящей национальной литературы, которой бредили все бразильские писатели, по крайней мере до 1930-х годов (эти два пункта будут более подробно рассмотрены ниже).

Здесь стоит отметить, что бразильская культура в течение XIX столетия была явно франкофильской. Кстати, во многих аспектах эта ситуация напоминала отношение русских интеллектуалов к французской культуре. Кловис Бевилакуа признает, что бразильская культура еще нуждается во французском покровительстве, но что русский роман, хотя и распространяется с помощью французов, является хорошим примером существования другого пути: «Будем верить. Когда-нибудь мы также оставим наших сегодняшних учителей и будем двигаться самостоятельно. Как и Россия, чья литературная эмансипация насчитывает всего пятьдесят лет, силой гения просвещения мы сможем стать независимыми»⁶.

На рубеже XIX и XX веков бразильские писатели и критики продолжали руководствоваться практически обязательным выборочным подходом Вогюэ. Вот замечание, которое предваряет фрагмент «Преступление», выбранный из «Преступления и наказания» для энциклопедии «Библиотека знаменитых произведений»:

«Федор Михайлович Достоевский, русский романист и журналист, родился в Москве 11 ноября 1822 года [sic] и умер 9 февраля 1881 года. Был арестован за участие в заговоре в 1849 году, но смертный приговор был заменен ссылкой, во время правления Александра II был прощен. Cреди его произведений: «Униженные и оскорбленные», 1846 (sic); «Записки из мертвого дома», воспоминания о Сибири, 1858 (sic); «Преступление и наказание», 1866 и т. д.»⁷.

Все произведения Достоевского, написанные после 1866 года, — несколько великих романов — заслужили жалкое «и т. д.».

Бразильский писатель Лима Баррето, житель города Рио-де-Жанейро, одним из первых подробно комментировал русских авторов и часто на них ссылался. Чаще всего цитируется известный литературный совет, данный им молодому писателю Жайме Адоуру да Камаре: «Всегда читайте русских: Достоевского, Толстого, Тургенева, немного Горького; но особенно Достоевского, «Мертвый дом» и «Преступление и наказание»»⁸. Бразильская критика в целом отдает должное такому совету, но не задается вопросом, почему были выбраны именно эти два текста? Почему, в конце концов, именно Достоевский и, в особенности, эти произведения? На мой взгляд, данный выбор имеет смысл, только если мы вспомним о тезисах Вогюэ. Речь идет о Достоевском в парадигме критика конца столетия. По мнению Вогюэ, другие романы меньше подходят в качестве иллюстрации «высшего натурализма». Достоевский Лимы Баррето — это не рассуждения Кириллова и Ставрогина о Человеке-Боге или о Великом Инквизиторе — как тема для критики они просто не существовали, — но Соня и Раскольников. «Униженные и оскорбленные» находятся ниже идеальной точки, рекомендованной «Русским романом», так же как «Идиот» находится на ее границе, а «Бесы» — вне ее. Лима Баррето рекомендовал эти книги, потому что в них «хороший» реализм проявляется с большей силой, тот реализм, который реформирует общество, делает невидимое видимым, превращает существенные вопросы жизни и смерти в объект размышлений и служит (в толстовской манере) инструментом братского общения между людьми.

Психопатологический Достоевский

В августе 1930 года периодическое издание «Литературные, художественные и научные новости» опубликовало литературную дискуссию, которая состоялась во время ожидания группой сенаторов появления Жулио Престеса — кандидата, избранного на пост президента Республики. Говорили о писателях Эуклидесе да Кунье, Рауле Помпейе и Оскаре Уальде, когда «Господин Мангабейра» вспомнил о двух произведениях, «Записках из мертвого дома» Достоевского и «Сердце» Де Амичиса. После этого выступления, «в поддержку сказанного Господином Мангабейрой о Достоевском, Господин Дионизио сообщил, что книга «Преступление и наказание» уже стала частью криминального права»⁹. Жулио Престес, который в преддверии случившейся вскоре революции и последовавшего за ней переворота был, должно быть, занят другими делами, на встрече не появился. В отсутствие политических прений состоялся литературный вечер, показывающий, насколько русский роман стал фундаментальной частью бразильской литературной жизни.

Речь идет о том, что недавно приобретшая известность русская художественная литература стала частью медико-юридических тезисов. Эта область послужила одним из наиболее эффективных способов распространения русского романа в Бразилии. Такая форма освоения литературы Толстого и Достоевского (в особенности последнего) более всего была характерна для первых десятилетий критического восприятия, после «бума» русского романа, который возглавили французские критики.

Итак, рассмотрим свидетельство профессионального юриста, содержащееся в заметках на полях личной библиотеки. На полках Руя Барбозы, одного из главных создателей первой бразильской республики, имелось значительное количество книг по русской истории, литературе и критике. Был там и экземпляр «Русского романа» с примечаниями на полях. За исключением отметки, стоящей напротив высказывания Проспера Мериме о бриллиантовой красоте русской литературы, а также еще одной, касающейся философии войны Толстого, и небольших примечаний, сделанных вокруг маленькой вспомогательной библиографии, которую Вогюэ предоставил по окончании исследования, единственная практически полностью подчеркнутая часть «Русского романа» — это глава, посвященная Достоевскому. Так, если рука подчеркивающего почти не касается тех страниц, где речь идет о других русских писателях, их романах и рассказах, то «Преступление и наказание» и «Записки из мертвого дома», произведения, выбранные согласно парадигматической модели Мелькиора де Вогюэ, так и пестрят замечаниями и соображениями о тюремных условиях и криминальной душе. Перо Руя Барбозы придает рельефность одиночеству героя в тюрьме, выделяет жизнь на каторге декабристов в сопровождении их жен, а также тот факт, что Евангелие было единственной книгой, разрешенной в заключении. Отрывки о жизни в Сибири сопровождаются несколькими примечаниями, как и сравнение (кстати, отклоненное Вогюэ) «Записок» с сентиментальной книгой «Mei prigione» Силвио Пеллико. То же самое относится к отрывку о свободе орла, отрывку, который произвел такое сильное впечатление на коллегу Барбозы по магистратуре Кловиса Бевилакуа, судя по цитированной выше новаторской статье.

Наиболее часто упоминаемым критическим источником после вездесущего «Русского романа» был сам Энрико Ферри и его книга «Преступники в искусстве и литературе», которая завершается настоящей коронацией криминологического таланта Достоевского. За Ферри следует Осип Лурье и «Психология русских романистов XIX века» (1905), произведение, которое хотя и не являлось частью позитивистской криминологической перспективы, скоро было поставлено в один ряд с мнениями итальянских криминалистов. Несмотря на то, что Ломброзо не писал о русском романе так подробно и увлеченно, как соотечественник, многие его работы, особенно исследования о природе таланта литераторов и художников, касаются жизни и творчества Достоевского. Именно этой библиографией руководствовалась большая часть бразильских критиков в классификации и оценке вклада русских писателей в современную науку и литературу. Как справедливо писал Жулио Марио, «хотя в книгах экспериментальный метод все-таки реализуется в субъективной форме <…> он предоставил большое количество примеров [для психологов]. Таковы произведения Достоевского, Шекспира, Золя, Доде, Флобера, Виктора Гюго и т. д., которые в большом количестве цитируются в клинических трактатах о заболеваниях нервной системы»¹⁰.

Большинство очерков, написанных в Бразилии на рубеже столетий, в которых Достоевский признается литературным гением, основано на исследованиях Ферри и Ломброзо. Именно русский писатель, согласно этой точке зрения, предоставил больше всего материала для психопатологических исследований. Так, по словам Афранио Пейшото, врача, писавшего на самые различные темы, «в то время как взгляд ученых был недалеким и ограниченным, художники пришли раньше и увидели больше <…> И в этом нет ничего удивительного, ведь значительное количество наблюдений содержится в русской литературе, в Гоголе, Тургеневе, Гаршине, Черкове (sic), Толстом и особенно в этом божественном Достоевском. Это наибольшее из когда-либо существовавших собрание человеческих страданий…»¹¹.

К этой мысли вновь обращается доктор Луис Рибейро до Вале в диссертации, защита которой состоялась в 1917 году на кафедре психиатрии медицинского факультета Рио-де-Жанейро. В «Болезненной психологии в творчестве Машадо де Ассиса» с точки зрения психопатологии рассматриваются произведения авторов разных стран. Но ни одна из этих литератур (утверждение, почерпнутое у Осипа Лурье, как значится в ссылке) «не предлагает такого количество патологических случаев», как русская. Конечно же, на долю Достоевского снова приходится самое большое количество комментариев. Это две с половиной страницы, настоящее ядро диссертации кандидата на степень доктора психиатрии:

«»Преступление и наказание» Достоевского, — как совершенно справедливо отмечает М. Вогюэ, — самое глубокое исследование преступной психологии после «Макбета».

До бесконечности ведутся споры вокруг главного персонажа Раскольникова, чей диагноз трудно определить. Сумасшедший он или преступник? Грассе считает, что он полусумасшедший, «хороший и щедрый», но «меланхоличный, мрачный, гордый, высокомерный ипохондрик».

В любом случае, разделив людей на обычных и необычных и причислив себя к первым, Достоевский стал предвестником теории Нитше (sic) о Сверхчеловеке.

Лоиг написал судебно-медицинское заключение о Раскольникове под названием «сознательное сумасшествие; убийство», заключив: «Раскольников — это тип сумасшедшего преступника, страдающего той формой сумасшествия, которая может заинтересовать только психиатра или врача судебной медицины, это сумасшествие в сознательном состоянии, известное по Трела под названием сознательное сумасшествие.

Раскольников не является прирожденным убийцей. Это не человек, родившийся душевнобольным, а психопат, сохранивший моральные чувства, честный, но больной, который страдает потому, что, будучи честным человеком, решился на преступление по причине своей болезни».

Ферри диагностирует его как тип сумасшедшего преступника, одержимого манией убийства.

Согласно тому же криминологу, Достоевский описывает в своем произведении три формы душевной болезни: «сумасшествие — крушение ума; самоубийство — крушение воли и преступление — крушение социального чувства».

В «Записках из мертвого дома» Ферри с гениальным предвидением наблюдает преступников с «их ужасными, отвратительными фигурами, огромными, бесформенными головами», и впоследствии его теория сделает бессмертной славу Ломброзо.

Осип Лурье говорит, что в «Братьях Карамазовых» Достоевский показывает, «что наследие, вместо того, чтобы быть прямым, зачастую подвергается трансформации, что дегенерация характеризует серию процессов, в результате которых семья, порода, вид постепенно приходят к полному исчезновению».

«Идиот» — история больного мозга.

В «Униженных и оскорбленных» есть неврастеник, литературный ratе, подверженный «мистическому ужасу».

В «Possеdеs» [«Бесах»] каждый из персонажей страдает определенной психопатией. Это политические преступники.

Эпилепсия описывается Достоевским в классической форме, а эпилептики играют в его произведениях важную роль.

Лоиг пишет, что профессор Чиж провел психопатологическое исследование Достоевского и нашел в его произведениях по меньшей мере сорок типов больных.

Ферри абсолютно обоснованно называет Достоевского «Данте психологического романа»»¹².

Переводчик Фернао Невес воспользовался предисловием к одному из редких на тот период (1924 год) бразильских переводов, опубликованных издательством «Кастильо», для возобновления психопатологических изысканий. Эсмералдино Бандейра, преподаватель уголовного права факультета Рио-де-Жанейро, в своей книге использует литературу Достоевского для анализа сугубо юридического вопроса. Споры о том, должна ли мера наказания быть индивидуальной, сопровождаются постоянными ссылками на текст «Записок из мертвого дома»¹³.

Достоевский-националист Висенте Лисинио Кардозо

Представители другого важного направления бразильской критики увидели в Достоевском «самого национального» из русских писателей. Формирование собственной литературы было для бразильских интеллектуалов проклятым вопросом начиная с эпохи романтизма и заканчивая 1930-ми годами. Бразильская эссеистика видела в возникновении романа в России, а также в той альтернативной литературной современности, которую он воплощал, возможность решения этой проблемы путем создания литературы, основанной на подлинных национальных чертах, обладающей большей свободой в воссоздании европейских жанров и в то же время значимой с эстетической точки зрения.

Висенте Лисинио Кардозо, литератор, воспитанный на влиятельных позитивистских теориях, собрал в книге «Контуры и идеи» (1924) серию эссе о русской литературе, в которых особое внимание уделялось Достоевскому. Книга стала самым большим из собраний текстов о писателе, опубликованных на тот момент в Бразилии. Эссе основывались на более широком сравнении, которое также было одной из интереснейших тем для обсуждения в тот период: параллели между Бразилией и Россией. Многие интеллектуалы, находясь под впечатлением русской революции 1917 года, или боялись, или желали того, чтобы Бразилия последовала по подобному же пути политической радикализации, и занимались детальным сравнением общественных, исторических и литературных условий обеих стран.

В интерпретации Висенте Лисинио Кардозо обе «родины контрастов», «духовные колонии Европы», «расовые амальгамы» отличались ужасающим «неравенством городских и сельских сил», «широчайшей массой безграмотных». В обоих случаях крах рабского режима привел к дезорганизации сельского хозяйства и помешал последующему формированию промышленности; имелась нехватка стабильных организаций; перед лицом сокрушительной стихии, перед «суровостью долгой зимы» и «широчайшими территориями выжженных земель на северо-востоке» угнетенным человеком овладевал фатализм; что же касается области идей и их применения, образованные слои России и Бразилии верили, что простого создания законов будет достаточно для реализации общественных и экономических изменений. Не забывали и о территориальной широте: ведь это единственные в западном мире страны, в которых (в разное время) все еще совершались географические открытия — от Кропоткина до Маршала Рондона. Наконец, Лисинио Кардозо видит схожую черту и в чрезмерном увлечении европейскими доктринами (позитивизм в Бразилии, марксизм в России)¹⁴.

Подводя итоги столь явных параллелей, Лисинио Кардозо предлагает следующее: так как доступная библиография о России была создана интеллектуальными кругами центральных стран, она обязательно должна быть дополнена и другой точкой зрения. Поскольку бразильские интеллектуалы тоже привязаны к периферийной перспективе и принадлежат к «формирующейся национальности», они лучше понимают неровности, грани и контрасты, существующие в структуре русского общества и, таким образом, способны добавить ту долю эмпатии, которой не хватает во французских или немецких исследованиях.

Но дело в том, что эта игра в отражения не является синхронной. Некоторые из означенных параллелей несомненно обладают длительным характером, например, территориальная широта. Тем не менее к тому времени Россия так или иначе уже решила вопрос формирования своего национального самосознания, а Бразилия еще нет. Наша нынешняя ситуация, пишет эссеист, похожа на ту, которую Россия пережила в предыдущую эпоху. Но так как в северной стране формирование национального самосознания не сопровождалось ни вмешательством «сильных политиков», ни экономической и социальной интеграцией, которой препятствовала непродуманная отмена крепостного права, стратегическая инстанция, к которой должен прибегнуть бразильский исследователь исходя из русского предреволюционного примера, — это успех литературы, катализатора национального голоса. В «Контурах и идеях» литературному самовыражению, понимаемому как некая дуга, идущая от Пушкина до Достоевского, отводится роль, с которой не справились ни политика, ни экономика, ни иностранные идеи. Таким образом, мы, бразильцы 1920-х годов, с нашими разрозненными и неуверенными произведениями, — своего рода Россия до пришествия романа.

Лучшим выразителем всего этого процесса социальной трансформации является Достоевский, а литературное образование Бразилии можно будет считать полным, когда появятся писатели, обладающие такой же способностью превращать реальность местную в универсальную. Ход размышлений Лисинио Кардозо таков: если русские, которые раньше практически были интеллектуальной периферией Европы, смогли, то почему не смогут и бразильцы? В последующие годы эту мысль продолжают развивать другие видные критики, такие как Отавио де Фария и Лусия Мигел Перейра.

Достоевский католических писателей

Наследие, оставленное бразильскими интеллектуалами-католиками в литературной критике 1920-1930-х годов, еще не было достаточным образом изучено. Достоевский предоставил им широкое поле для исследований. Скрестив клинки на вопросах христологии, авторитарности и свободы, католические эссеисты и деятели искусства горячо обсуждали Достоевского — с тем идеологическим накалом, который был присущ бразильской политике и культуре 1930-х. Оказалось, что Достоевский не только романист, но и мыслитель. Мыслитель, рассуждения которого находятся на грани между религией, политикой и философией бытия. Такого рода заключение ни в коей мере не было очевидным для предшествующих читателей русского писателя.

Интеллектуалы-католики отправились на поиски не Достоевского-романиста, а Достоевского-философа. Так как они рассматривали беллетристику писателя в качестве своего рода облачения для универсальных и вечно животрепещущих идей и понятий, их критика отличалась всеми теми недостатками и преимуществами, которые характерны для символистских исследований: увиденные таким образом романы Достоевского, хотя и приобретали метафизический вес, становились странным образом бесплотными, приближаясь к философским трактатам¹⁵.

Алсеу Аморозо Лима и Жаксон де Фигейредо, два главных представителя католической мысли Бразилии 20-х годов, — авторы необыкновенной переписки, большая часть которой относится к середине 1927-го — ноябрю 1928 года. Она прекрасно иллюстрирует вышеизложенную точку зрения. Упомянув несколько раз о русской литературе (комментарии к роману Тургенева «Рудин», «Войне и миру», мистической философии Розанова), они заговаривают о Достоевском. Алсеу, должно быть, отвечает на вопрос о библиографии, посвященной романисту:

«Посмотрим, что у меня есть о Достоевском. Из головы помню только книгу Андре Жида. Есть у меня и другая, Миддлтона Мюрри. И еще одна книга, замечательная, ее нужно как можно скорее перевести, так как это важное произведение и недавнее, 1927 года, Николая Бердяева из «Nouveu Moyen-Age», но, к сожалению, на немецком»¹⁶.

В переписке Алсеу несколько раз сетует на скудность доступных комментариев о большевистской России. Чтобы победить врага, необходимо его узнать. Тогда он отправляет статью, публикацию которой в журнале «Порядок» Жаксон считает невозможной, так как она воспевает советский режим. В ответ Алсеу делает контрпредложение: использовать философа «почти из наших, Бердяева». Жаксон соглашается: «Да, работа Бердяева может быть полезна в нашей среде»¹⁷. Так русский роман при посредничестве Бердяева становится темой главного периодического издания бразильских интеллектуалов. В диалектике Достоевского искали тайну русского апокалипсиса и средства его избежать.

В критических книгах Жаксона де Фигейредо нет эссе о русской литературе. Тем не менее в «Порядке» появилось несколько маленьких рецензий и примечательных заметок. В одной из них Жаксон говорит о «вере, характеризующей славянина», и о его «теофорическом» характере. Множество подобных примеров можно найти «в психологии Достоевского или Толстого»¹⁸. Дополняя панораму, Жаксон цитирует философов Чаадаева и Владимира Соловьева. Очевидно, бразильский эссеист не обладал глубокими познаниями относительно их творчества. Тем не менее можно заметить своего рода симбиоз между идеями Жаксона, почерпнутыми у Жозефа де Местра, и определенным «ночным» и анти-рациональным типом русской культуры. Антиреволюционный базовый dictum Жаксона: миссия интеллектуала — делать противное революции, а не контрреволюцию. Таким образом, хотя контакт бразильского рецензента с данными авторами был чисто эпидермическим, процитированные им известные строки Тютчева: «Умом Россию не понять <…> В Россию можно только верить» позволяют провести последовательную параллель (учитывая то значение, которое он придавал тайне и вере) между консервативным католическим замыслом «Порядка» и определенной духовной составляющей русской мысли и литературы. Заключающая фраза рецензии делает очевидными чаяния Жаксона: он выражает надежду на то, что строки Тютчева «отзовутся эхом в Бразилии».

Католичка Лусия Мигел Перейра в 1933 году увидела в известной работе Бердяева о Достоевском наилучший подход к разгадке тайны. Согласно ее эссе, «именно эта апокалипсическая концепция, являющаяся, таким образом, христианской, делает его персонажей такими человечными»¹⁹. Данное произведение Бердяева, наряду с некоторыми другими, цитировалось в связи с самыми различными темами. Например, Сан Тьяго Дантас обращался к Бердяеву, говоря о советском кино²⁰. Алсеу Аморозо Лима использовал «последнюю и магистральную главу исторической философии Бердяева» для изучения «связей между культурой и цивилизацией»²¹. Среди книг того времени, имеющих отношение к католицизму, Андраде Муриси выделял «высокую доктрину некоего Бердяева»²². Катастрофический ритм современного мира, вызванный к жизни русским, связующей нитью проходит через статьи Баррето Фильо, Роналда де Карвальо и эссе «Макиавелли и Бразилия» Отавио де Фария²³. В «Политической хронике» журнала «Порядок», написанной во время подавления революция 1932 года, юрист Собрал Пинто, основываясь на тезисах Бердяева, начал свой анализ политической ситуации с торжественного описания трагедий современного мира и их сравнения с самыми последними событиями в Бразилии²⁴.

Бразильские интеллектуалы, связывавшие символизм начала столетия со спиритуализмом последующих десятилетий, нашли в Бердяеве своего соратника. В рецензии «Дух Достоевского» (французский перевод названия «Миросозерцание Достоевского», 1930) Нестор Витор вкратце говорит об успехе «Новых Средних веков», выделяет их философию апокалипсической истории и комментирует авторитетную позицию Достоевского. Центральной частью этой рецензии, как и эссе Бердяева, является вопрос противостояния свободы и «рациональной организации жизни»²⁵.

Достоевский становится одной из главных тем в работах католиков-модернистов 1920-1930-х годов, таких как Тассо да Силвейра. У поэта и издателя Аугусто Фредерико Шмидта, которого также тревожили беды поляризированного мира 30-х, нет сомнений относительно роли русского писателя. В статье, открывающей журнал «Литература», он пишет: «Именно поэтому мы — клерики. Если бы люди верили нам, литераторам, поэтам, романистам, авторам художественной литературы, если бы люди верили не Марксу и Сорелю, а Достоевскому, если бы они больше верили тому, что чувствуют, а не тому, чему научились под тупым гнетом метода, все было бы гораздо лучше. Даже чистейший из поэтов — менее всего привязанный к жизни — более близок к реальности, чем исследователь самых серьезных и мрачных фактов»²⁶.

Издательство Шмидта опубликовало первую в Бразилии книгу, посвященную русскому писателю, автором которой был Амилтон Ногейра, один из наиболее деятельных интеллектуалов католического круга. Сборник вышел в 1935 году, после того, как некоторые из вошедших в него статей были опубликованы в различных периодических изданиях. В символическом плане Достоевский усиливал связь между литераторами-католиками и представлял своего рода квинтэссенцию переживаний, которые задавали тон статьям и очеркам католических эссеистов, написанным в течение последующего десятилетия. В качестве собеседников русского романиста выступали Фома Аквинский, Маритен, Мориак, Бердяев, постоянно присутствовавшие на страницах «Порядка» (где в интересной и необычной параллели появляется даже Чарлз Чаплин).

В общих чертах, если говорить о восприятии и бытовании иностранных идей и течений в Бразилии, такой подход к русскому роману был редким моментом конгруэнции между интеллектуальным проектом определенной группы, использованной теоретической библиографией и изучаемым объектом. Даже с учетом очевидной несовместимости полифонии Достоевского с жесткостью доктринерской критики Тассо да Силвейры, намерение обсуждать тему свободы и авторитарности в творчестве русского писателя соответствует выбранной теме и, по сравнению с предшествующей панорамой бразильской критики, представляет собой определенное новаторство. Через критиков католического толка в Бразилию приходят традиции русского символизма и русской религиозной мысли, пусть и пропущенные сквозь догматическую призму.

Подпольный Достоевский 30-х годов

Религиозное доктринерское прочтение не было единственным путем освоения Достоевского в 1930-х годах. Здесь библиография множится: больше не существует одной-единственной книги, пользующейся таким же авторитетом, каким могли бы похвастаться Вогюэ или Энрико Ферри до начала 1920-х годов. Одной-единственной версии было не под силу справиться со всеми измерениями Достоевского. Критики с каждым разом все больше занимаются сравнением критических ссылок.

Все настойчивее становятся попытки демистифицировать Достоевского, убрать излишки биографизирующей интерпретации и снова поместить его в литературный план. Так, писатель из штата Алагоас Алоизио Бранко посмотрел на Бердяева более трезвым взглядом: освободил от визионерских глубин и обратился к нему исключительно как к автору эссе об истории идей; автору одной из версий Достоевского, которую можно сравнивать с другими и у которой есть преимущества и недостатки, например, в отношении прочтения, сделанного Андре Жидом²⁷. Смелым и плодотворным стало сравнение русского писателя с Джеймсом Джойсом, сделанное Эуженио Гомесом²⁸. Писатели Грасилиано Рамос, Агрипино Гриеко, Маурисио Веллиш, Марио де Андраде и Дионелио Машадо выказывали растущее недовольство клише, связанными с русской литературой (такими, как, например, общеизвестная «русская душа»), и типичными для Вогюэ темами, особенно той центральной позицией, которую француз отдавал «религии человеческого страдания». Убалдо Соарес, архивист Святого Дома Милосердия Рио-де-Жанейро, — автор на редкость объективных статей, в которых он пытался, не примыкая к идеям и темам правого толка (католическим или иным), разрушить тот привычный «ангажированный» и левацкий образ, который бразильская интеллигенция открыто приписывала русским писателям.

Самой плодотворной литературной параллелью стало сравнение Достоевского с Машадо де Ассисом, сделанное в 1935 году Аугусто Мейером. Он сравнил «Посмертные записки Браза Кубаса» с «Записками из подполья», обнаружив заставляющие задуматься скрытые аналогии и заставив по-новому взглянуть на этого ироничного и спокойного бразильского романиста. Исходя из темперамента, биографии, литературного образа и отношения к национальности в этих авторах привыкли видеть антиподов. Сравнение действительно было смелым. Даже в десятилетие наибольшей творческой активности де Ассиса никому и в голову не пришло установить подобное соотношение в столь явной форме. И это при том, что в то время сравнение с Достоевским было одним из наиболее привлекательных. В творчестве всех новых авторов потенциально находили отголоски его влияния, особенно же это касалось социальных романистов, пришедших с северо-востока Бразилии.

Таким «кошачьим прыжком» Аугусто Мейер отдалялся от двух концепций восприятия русского классика: «сострадательного» Достоевского, представленного в беллетристической манере Мелькиором де Вогюэ, и «мягкого скептика» у Машадо де Ассиса. Нет больше Сони и Раскольникова: Достоевский здесь полностью жесток и почти ницшеанец, без нимба избавителя. И литературная форма следует этой мятежной психологии: повествование «Посмертных записок» и «Духа подполья» (так назывался слабый французский перевод, послуживший основой для размышлений) состоит из взлетов, эллипсов, сомнений²⁹.

По окончании этого краткого экскурса, думаю, становится очевидным, насколько влиятельным было присутствие Достоевского на латиноамериканском «крайнем западе» и насколько сильно бразильская литературная атмосфера была им проникнута. Примем во внимание, что здесь были рассмотрены лишь некоторые критические отзывы; я даже не коснулся его воздействия на бразильскую художественную литературу того же периода. След Достоевского можно обнаружить в бесчисленных интертекстуальных слоях, и исследование, сделанное в этой области, обнаружило бы еще более мощные проекции и параллели. Русский писатель продолжал оставаться весомой силой и в бразильской культуре 40-х годов, достигнув апогея своей популярности в начале этого десятилетия, когда крупнейшим издательством «Жозе Олимпио» было выпущено полное собрание его сочинений.

Бруно Б. ГОМИДЕ

г. Сан-Паоло

Перевод с португальского Е. ВОЛКОВОЙ.

1. Hemmings F. W. J. The Russian Novel in France. Oxford: Oxford UP, 1950. Р. 30. [↩]
2. Magalhdes Valentim. Escritores e Escritos. 2a ed. Rio de Janeiro: Domingos de Magdlhaes Ed., 1894. P. 113-114. [↩]
3. Jwnior Josе Carlos. Apontamentos Esparsos // A Quinzena. 1887. № 15. [↩]
4. Wellek Renе. A Sketch of the History of Dostoevsky Criticism // Discriminations. Further Concepts of Criticism. New haven. Londres: Yale UP, 1970.[↩]
5. Bevilacqua Clovis. Naturalismo Russo — Dostoievsky//Еpocas e Individualidades. Recife: Livraria Quintas Editora, 1889. Р. 212-213. [↩]
6. Bevilacqua Clovis. Op. cit. P. 207. [↩]
7. Biblioteca Internacional de obras cеlebres. Lisboa, Rio de Janeiro, Sdo Paulo, Londres e Paris: Sociedade Internacional. Vol. XIX, 1912. P. 9256. [↩]
8.  Barreto Lima. Um longo sonho do futuro: diаrios, cartas, entervistas e confisso1es dispersas. Rio de Janeiro: Graphia, 1993. P. 280.[↩]
9. Garimpeiro // As Novidades Literаrias, Artysticas e Cientyficas: Quinzenаrio de Informa» a1o, Crytica, Bibliografia e Ensino. Ano I. 1930. № 4. 16 ago. [↩]
10. Mario Julio. Neuropatologia e Psiquiatria na «Casa de Boneca» // Revista Contemporanea. Ano I. 1900. № 12.[↩]
11. Peixoto Afranio. Prefаcio a «Miss Kate» de Cosme Velho (Araripe Jr.). Lisboa: Livraria Clаssica Editora, 1909. P. XVI-XVII.[↩]
12. Valle Luiz Ribeiro do. Psicologia Mоrbida na Obra de Machado de Assis. Rio de Janeiro: Typ. do Jornal do Commercio, 1917.[↩]
13. Bandeira Esmeraldino O.T. Estudos de Polytica Criminal. Rio de Janeiro: Typ. Leuzinger, 1912.[↩]
14. Cardoso Vicente Licynio. Vultos e Idеias. Rio de Janeiro: Anuаrio do Brasil, 1924. P. 32-33.[↩]
15. Wellek Renе. Op. cit. P. 312.[↩]
16.  Lima Alceu Amoroso, Figueiredo Jackson de. Correspondgncia: Harmonia dos Contrastes (1919-1928) / Organiza» ao de Joao Etienne Filho. Rio de Janeiro: ABL, 1991. P. 322.[↩]
17. Lima Alceu Amoroso, Figueiredo Jackson de. Correspondgncia… P. 95. [↩]
18. Figueiredo Jackson de. Resenha de «La tragеdie muscovite» de V. Brian-Chaninov // A Ordem. Rio de Janeiro. 1925, jul.[↩]
19. Pereira Lucia Miguel. A Leitora e Seus Personagens. Rio de Janeiro: Graphia, 1992. P. 170.[↩]
20. Dantas San Tiago. Cinema — Caminho da Vida, de Nicolai Ekk // Literatura. 1933. № 9.[↩]
21. Lima Alceu Amoroso. Ensaio Sobre o Progresso // Revista Nova. Sa1o Paulo. Ano I. 1931. № 1. [↩]
22. Muricy Andrade. Queremos Ser, ou o Nacionalismo Brasileiro // Festa. Mensаrio de Pensamento e Arte. Rio de Janeiro. 1928. № 8. [↩]
23. Filho Barreto. Discurso sobre Jackson De Figueiredo // Literatura. 1933. № 10; Carvalho Ronald de. A Racionaliza» a1o, o Sindicalismo e o Indivyduo // Lanterna verde. Boletim da sociedade Felippe d’Oliveira. Rio de Janeiro. 1935. № 2; Faria Otаvio de. Maquiavel e o Brasil. Rio de Janeiro: Schmidt, 1931.[↩]
24. Pinto H. Sobral. Crmnica Polytica // A Ordem. 1932. [↩]
25. Vytor Nestor. Obra Crytica de Nestor Vytor. Rio de Janeiro e Curitiba: Funda» a1o Casa de Rui Barbosa, 1979. P. 312. [↩]
26.  Schmidt Augusto Frederico. Nоs, Literatos // Literatura. 1933. № 2.[↩]
27. Branco Aloysio. Notas Sobre o Espyrito de Dostoiewski // A Novidade. 1931. № 17.[↩]
28. Gomes Euggnio. Um Livro Monstruoso // A Tarde. 1930. 9 ago. [↩]
29. Meier Augusto. Textos Críticos. Sa1o Paulo: Perspectiva, 1986.[↩]