«Край, ставший мне второй родиной» (Письма Б. Пастернака к грузинским писателям)

Октябрьская революция открыла новую, поистине историческую страницу в летописи дружбы, духовного единения русского и грузинского народов. Взаимосвязи культур, основанные на гуманистических традициях, стали особенно прочными и получили небывалый простор для своего развития, когда революция покончила с самодержавным гнетом, который, говоря словами Сергея Есенина, «сжимал все лучшее за горло». Горький и Маяковский сыграли величайшую роль пионеров и духовных вождей в этом естественном и закономерном процессе. Велика была роль и других крупнейших писателей Советской России, в том числе и таких, которые, захваченные водоворотом новой жизни, сами менялись, росли, мужали, приближаясь к новой действительности – порою ценой мучительных раздумий и глубоких переживаний.

Узами подлинной благородной дружбы были связаны с рядом ведущих грузинских писателей такие русские поэты разных поколений, как Андрей Белый, Сергей Есенин, Осип Мандельштам, Сергей Городецкий, Василий Каменский, Борис Пастернак, Николай Тихонов, Николай Заболоцкий, Павел Антокольский, Сергей Спасский, Бенедикт Лифшиц. У истоков этой дружбы в начале века стоял Константин Бальмонт.

Б. Пастернак своими переводами одним из первых открыл для русского и всесоюзного читателя грузинскую поэзию, самое поэтическую душу Грузии. Большой интерес представляет и переписка Б. Пастернака со своими грузинскими друзьями. Переписка эта, длившаяся без малого три десятилетия, обширна и разнообразна. Главные корреспонденты Б. Пастернака – Тициан Табидзе и его жена Нина Александровна, Паоло Яшвили и его жена Тамара Георгиевна, Георгий Николаевич и Евфимия Александровна Леонидзе, Симон Иванович и Марика Николаевна Чиковани. В «Замечаниях переводчика» Б. Пастернака, публикуемых ниже в качестве своеобразного вступления к его письмам, подробно описаны события и атмосфера, которые способствовали зарождению его дружбы с грузинскими писателями в самом начале 30-х годов.

Мы выделим лишь некоторые основные вехи и конкретные факты, которые помогут читателю правильно ориентироваться в публикации.

Первая поездка Б. Пастернака в Грузию состоялась летом 1931 года: вместе со своей женой он был гостем Паоло Яшвили, с которым познакомился незадолго до этого – зимой 1930 года – в Москве. В доме Яшвили началось знакомство и зародилась дружба с Тицианом и Ниной Табидзе. В этот и следующий приезд (в 1933 году) вошли в жизнь Б. Пастернака семьи Леонидзе и Чиковани, Гаприндашвили и Мицишвили, Гудиашвили и Шаншиашвили. Состоялось знакомство со многими представителями грузинской интеллигенции, имена которых читатель встретит в публикуемых письмах.

Впоследствии Б. Пастернак писал, вспоминая первое свое знакомство с Кавказом: «Тогда Кавказ, Грузия, отдельные ее люди, ее народная жизнь явились для меня совершенно откровением. Все было ново, все удивляло». Он оставил проникновенные характеристики творчества своих друзей, грузинских поэтов:

«Паоло Яшвили замечательный поэт послесимволического времени… Это предельно творческая поэзия. Она не загромождена плотно напиханными в нее эффектами. В ней много простора и воздуха. Она движется и дышит…».

«…Если Яшвили был во внешнем центробежном проявлении, то Тициан Табидзе был устремлен внутрь и каждой своей строкой и каждым шагом звал в глубину своей богатой, полной догадок и предчувствий души.

Главное в его поэзии – чувство неисчерпанности лирической потенции, стоящей за каждым его стихотворением, перевес несказанного и того, что он еще скажет, над сказанным. Это присутствие незатронутых душевных запасов создает фон и второй план его стихов и придает им то особое настроение, которым они пронизаны и которое составляет их главную и горькую прелесть. Души в его стихах столько же, сколько ее было в нем самом, души сложной, затаенной, целиком направленной к добру, способной к ясновидению и самопожертвованию.

Когда я думаю о Яшвили, городские положения приходят в голову, комнаты, споры, общественные выступления, искрометное красноречие Яшвили на ночных многолюдных пирушках.

Мысль о Табидзе наводит на стихии природы, в воображении встают сельские местности, приволье цветущей равнины, волны моря»¹.

Б. Пастернак считал Георгия Леонидзе «самобытнейшим поэтом, больше всех связанного с тайнами языка, на котором он пишет, и потому меньше всех поддающегося переводу», а Симона Чиковани называл «мастером яркого живописного образа».

Покидая осенью 1931 года Грузию, Б. Пастернак увез с собой не только неизгладимые впечатления и образы друзей, но и первые подстрочники грузинских стихов, о которых им потом будет сказано:

Не зная ваших строф,

Но полюбив источник,

Я понимал без слов

Ваш будущий подстрочник.

В ноябре 1933 года Б. Пастернак приезжает в Грузию вместе с бригадой Оргкомитета Союза писателей, созданной по инициативе Горького. (В бригаду входили также Н. Тихонов, П. Павленко, Ю. Тынянов, О. Форш и В. Гольцев.). Именно в этот приезд возникают, а в скором времени осуществляются Б. Пастернаком и Н. Тихоновым широкие планы поэтических переводов с грузинского языка. В 1935 году в издательстве «Советский писатель» выходит в его переводах сборник «Грузинские лирики», а в Тбилиси – книга переводов Б. Пастернака и Н. Тихонова «Поэты Грузин».

В 1934 году отдельным изданием вышел в Грузии пастернаковский перевод поэмы Важа Пшавела «Змееед». В 1940 году Б. Пастернак переводит два стихотворения А. Церетели (продолжив затем работу над переводами Церетели в 1952 году), а в 1945 году принимает активное участие в юбилее Н. Бараташвили, переведя почти все его произведения. В разное время начиная с 30-х годов Б. Пастернаком (кроме названных выше классиков грузинской поэзии) были переведены на русский язык стихотворения советских поэтов – А. Абашели, И. Абашидзе, В. Гаприндашвили, И. Гришашвили, К. Каладзе, Г. Леонидзе, А. Машашвили, К. Надирадзе, С. Чиковани, П. Яшвили. Говоря об этой своей работе на одном из пленумов Союза писателей, Б. Пастернак подчеркнул: «Я должен заявить со всей откровенностью, что для меня работа над грузинскими переводами была счастьем. Эта работа меня и творчески осчастливила» (Отдел рукописей ГБЛ, ф. 120, оп. 1, N 16).

Как известно, грузинские впечатления непосредственно отразились в таких значительных поэтических циклах Б. Пастернака, как «Второе рождение», «Путевые записки» (лето 1936 года), «Художник» (зима 1936 года). Об этом в свое время хорошо сказал Николай Тихонов: «…для Бориса Пастернака Грузия… явилась поворотным пунктом в его творчестве… Грузия и грузинская поэзия оказали большую дружескую услугу Пастернаку, они подготовили его для новых возможностей в его поэтическом пути, они окружили его такой теплотой дружбы и дружеского участия, что на всю жизнь у него осталось это первое, неизгладимое впечатление. Это была перекличка сердец, и она дала свои положительные результаты, она взаимно обогатила поэтов».

25 февраля 1936 года, к пятнадцатой годовщине со дня установления советской власти в Грузии, Б. Пастернак посылает в Тбилиси телеграмму: «Горячо поздравляю товарищей с торжеством 15-летия Советской Грузии. Сожалею, что по нездоровью не могу присутствовать на торжестве среди людей, которых люблю как братьев, в краю, ставшем мне второй родиной» («На рубеже Востока», 1936, N 5).

В письмах Б. Пастернака раскрываются не только личные чувства и переживания писателя, не только его мироощущение и нравственное или эстетическое кредо, но и отношение к тому великому современному историческому процессу, началом, душой и смыслом которого была Октябрьская революция. Так, в апреле 1936 года, когда участились статьи и обсуждения, все более принимающие форму политических проработок, Б. Пастернак писал Тициану Табидзе: «…революция растворена нами более крепко и разительно, чем Вы можете нацедить ее из дискуссионного крана… Забирайте глубже земляным буравом без страха и пощады, но в себя, в себя. И если Вы там не найдете народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде и искать… Можете быть спокойны. Не я один в Вас верю и знаю Вам цену. Не верьте растворам. Верьте революции в целом, судьбе, новым склонностям сердца, зрелищу жизни… Веку, а не неделе…» В письме от 1 октября того же года Б. Пастернак развивает эту тему «революционного патриотизма», веры в революцию: «Она пока только в самом большом. Оттого-то и трудно: она станет жизнью, когда будет и в самом малом. И, конечно, будет».

В годы Великой Отечественной войны Б. Пастернак ощутил особо кровную связь с родиной, с народом и с завоеваниями революции, которые народ в войне отстоял («На ранних поездах», «Земной простор», «Очерки военных лет»).

Как известно, Б. Пастернак прошел сложный путь развития, в его взглядах было немало неверного, спорного; публикация его романа «Доктор Живаго» за рубежом послужила поводом для ожесточенной антисоветской кампании в буржуазной печати (оценка этого романа содержится в письме редколлегии «Нового мира», опубликованном в «Литературной газете» 25 октября 1958 года). Сам Б. Пастернак, касаясь этого вопроса, писал: «…если принять во внимание заключения, вытекающие из критического разбора романа… Мне ясно, что под такими утверждениями, доведенными до нелепости, я не в состоянии подписаться. Между тем мой труд… дал повод к такому прискорбному толкованию… Если бы издание книги было приостановлено, как я просил моего издателя в Италии… вероятно, мне удалось хотя бы частично это поправить… Излишне уверять… что это заявление я делаю со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое живу, и за людей, которые меня окружают» («Правда», 6 ноября 1958 года).

Многолетняя переписка Б. Пастернака со своими грузинскими друзьями полностью подтверждает эти его глубоко искренние слова. Вместе с тем противоречивость мировоззрения Б. Пастернака отчасти нашла отражение и в публикуемых письмах – характеристики и оценки его иногда весьма субъективны. Так, например, Б. Пастернак переоценивает влияние символизма на литературу XX века, незакономерно подчеркивает индивидуалистические мотивы творчества Лермонтова и Важа Пшавела, порою в письмах звучит неверие в общественно-литературные формы работы в писательских организациях и т. д. В одном из писем сам он говорит: «Да, действительно я давно-давно уже чего-то недооценил и не понял и в позднем Маяковском, и во многом другом. И что хуже всего – эта связанность собственными границами…»

Однако любовь к поэзии, мысли поэта об искусстве слова, о творческом процессе художника – все это не оставит читателя равнодушным. «Грузинская страница» жизни Б. Пастернака, бесспорно, одна из интереснейших в его творчестве. Вот его собственное свидетельство: «Годы моего первого знакомства с грузинской лирикой составляют особую, светлую и незабываемую страницу моей жизни. Воспоминания о толчках и побуждениях, вызвавших эти переводы, а также подробности обстановки, в которой они производились, слились в целый мир, далекий и драгоценный…»

Глубокий интерес к Грузии Б. Пастернак сохранил до конца своей жизни. Им была задумана историческая повесть о Грузии первых веков нашей эры. У автора этих строк, с которым Борис Леонидович поделился своим последним замыслом, сохранилась его памятная записка (апрель 1959 года), в которой перечислены некоторые из книг, необходимые ему для этой цели: «1) Ив. Сабинин, Жизнеописание святых грузинской церкви, СПб. 1882; 2) Об археологических раскопках (в Грузии и Армении); 3) Хороший самоучитель или учебник груз. языка, русский».

А в письме ох 15 марта того же года, вспоминая свою недавнюю (и последнюю) поездку в Грузию, он писал мне: «Я был рад без традиционной восторженной приподнятости, но тем искреннее, дельнее и провереннее ощутить то коренное и неуловимое в грузинской жизни и культуре, чего я до сих пор так и не сумел схватить и выразить… Додумать это я когда-нибудь поставлю себе задачей… Я бывал много в ваших музеях и в том, что является живым музеем или продолжением прошлого в нынешнем, – среди вашей художественной молодежи. Я, наверное, не испытаю больше ничего такого светлого в жизни».

Публикуемые письма, которые являются частью переписки Б. Пастернака с его грузинскими друзьями, хранятся в государственных архивах и в личных архивах адресатов. Письма к Тициану и Н. А. Табидзе, Паоло Яшвили – в Отделе рукописей Литературного музея Грузии; письма к С. И. и М. Н. Чиковани, к Б. Жгенти, Р. Микадзе, Г. Маргвелашвили находятся у адресатов. Письма к Г. Н. и Е. А. Леонидзе переданы адресатами в архив Б. Л. Пастернака – З. Н. Пастернак. Письмо к Н. Вачнадзе хранится в фонде Государственной публичной библиотеки имени Маркса (Тбилиси).

В письмах, не датированных самим Б. Пастернаком, установленные нами даты взяты в квадратные скобки. Некоторые письма печатаются с небольшими сокращениями.

Г. МАРГВЕЛАШВИЛИ

г. Тбилиси

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НОВОЙ ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ²

(ЗАМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА)

В ряду искусств Грузии ее новая поэзия занимает первое место. Своим огнем и яркостью она отчасти обязана сокровищам языка. Народная речь в Грузии до сих пор пестрит пережитками старины и следами забытых поверий. Множество выражений восходит к обрядовым особенностям старого языческого и нового христианского календаря.

Явления словесности, например, красоты иного изречения или тонкости какой-нибудь поговорки, больше, чем византинизмы церковной мелодии или фрески, соответствуют впечатлительности и живости грузинского характера, склонности фантазировать, ораторской жилке, способности увлекаться.

Перечисленные черты общительности и балагурства составили судьбу и природу Николая Бараташвили. Он, как метеор, озарил грузинскую поэзию на целый век вперед и прочертил по ней путь, доныне неизгладимый.

Несмотря на личное нелюдимство и на одиночество своей музы, Бараташвили непредставим в тиши действительного уединения, о котором он так часто вздыхает. Его нельзя отделить от городского общества, с которым он вечно на ножах, как неотделим световой луч от дробящей его хрустальной грани, высекающей радугу в месте его излома. Трагические раздоры Бараташвили со средой изложены им так ясно и просто, что стали для потомства школою миролюбия и верности обществу.

Ближайший к нему по значительности и равный, Важа Пшавела, во многом представляет его полную противоположность.

Во-первых, в отличие от Бараташвили это действительный отшельник и созерцатель, затерявшийся в неприступных горах. Кроме того, только примирительница-смерть слила своенравную речь Бараташвили с общим голосом, между тем как Важа Пшавела с самого начала писал так, как говорит в горах простой народ под тяжестью своего повседневного обихода. Однако суровую эту ноту высокогорной разобщенности Важа Пшавела углубил до такой степени, что его книги стали достоянием избранных и религией личности, способной поспорить с созданиями величайших индивидуалистов Запада в недавнее время.

Поэтическая литература наших дней в любой стране мира, в том числе и в России и в Грузии, представляет естественное следствие символизма и всех вышедших из него, а также и всех враждовавших с ним школ. Лучшим завершением всех этих течений может служить свежее, разнообразное и самобытное творчество Симона Чиковани.

Право на это место дает ему определенность и окончательность его тона – обычное свойство всего большого, в отличие от расплывчатой приблизительности – удела несовершенств.

Образная стихия, общая всякой поэзии, получает у Чиковани новое, видоизмененное, повышенно существенное значение. Чиковани артист и живописец по натуре, и как раз эта артистичность, порядка Уитмана и Верхарна, дает ему широту и свободу в выборе тем и их трактовке.

Образ в поэзии почти никогда не бывает только зрительным, но представляет некоторое смешанное жизнеподобье, в состав которого входят свидетельства всех наших чувств и все стороны нашего сознания. Сообразно с этим и та живописность, о которой мы говорим применительно к Чиковани, далека от простого изобразительства. Живописность эта представляет высшую степень воплощения и означает предельную, до конца доведенную конкретность всего в целом: любой мысли, любой темы, любого чувства, любого наблюдения.

Чиковани – неслучайное и закономерное звено в общем развитии грузинской мысли. Сказочную замысловатость Важа Пшавела он соединяет с порывистым, всему свету открытым, драматизмом Бараташвили.

Мы бы очень исказили картину нынешнего состояния грузинской поэзии, если бы умолчали о другом ярком и замечательном таланте наших дней – Георгии Леонидзе, поэте сосредоточенных и редких настроений, нерасторжимых с почвою, на которой они родились, и с языком, на котором они высказаны. Это автор образцовых стихотворений, на другой язык почти непереводимых. Но наши замечания не притязают на полноту, а то бы мы не упустили из виду литературной деятельности и славы Акакия Церетели, свежей и захватывающей непосредственности Николая Надирадзе, высокого мастерства Валериана Гаприндашвили и многих других.

Еще более беспорядочны и несистематичны, чем наши замечания, – наши случайные переводы. В них зияет, например, такой сразу бросающийся в глаза пробел, как совершенное отсутствие Галактиона Табидзе, справедливой гордости текущей поэтической литературы, и недостаточное ознакомление с другим ее украшением, Иосифом Гришашвили, представленным в сборнике только одним стихотворением. Не переведены Мосашвили и Машашвили, вместе со множеством новых, появившихся за последнее время имен. Но эти упущения блестяще восполнены другими современными переводчиками.

Годы моего первого знакомства с грузинской лирикой составляют особую, светлую и незабываемую страницу моей жизни. Воспоминания о толчках и побуждениях, вызвавших эти переводы, а также подробности обстановки, в которой они производились, слились в целый мир, далекий и драгоценный, признательность которому не вмещают рамки настоящего предисловия.

21 декабря 1946 г.

 

П. ЯШВИЛИ

30.VII.32

Милый мой, дорогой мой Паоло!

Проходят недели, слагаясь в месяцы, и если продолжать и дальше так, то Вы никогда не узнаете, что, едва поселившись здесь на озере, я тотчас же стал писать Вам. Я начал Вам несколько писем и последовательно их оставлял вследствие их размеров. Они выходили то исследованьями по истории Урала, то попытками рассказать Вам (!), что такое Грузия.

Замечательно, что, едва тут водворившись, мы стали вторично переживать проведенное с Вами лето. В такой цельности и с такой преследующей силой это случилось с нами впервые. Проявилось это в первое же утро, что мы проснулись в нашей трехкомнатной даче с террасой, предоставленной нам уральским обкомом партии, и пошли на озеро, и увидели стоверстный лес на том берегу, сосны и березы на этом, слюдяную гладь воды, тучи, могилы разрушенного кладбища, северную, привычную гамму. Мы ничего не сравнивали. Мы просто, точно сговорившись, в один голос назвали Коджоры и потом с возвращающимся постоянством стали вспоминать Тифлис, Окроханы, Кобулеты, Цагвери и Бакуриани, и все места и все положения. Сегодня Тезик встал в воображении с Тамарой Александровной³. Завтра кто-нибудь другой. Я со страшной силой почувствовал радость за Вас, что Вы сейчас там, что это опять окружает Вас, и Вы всех увидите.

Потому что это не только юг и Кавказ, то есть красота всегда бездонная и везде ошеломляющая; и это не только Тициан и Шаншиашвили, Надирадзе и Мицишвили, Гаприндашвили и Леонидзе⁴, то есть люди замечательные на любой почве и не нуждающиеся в сравнении, чтобы догадаться об их несравнимости. А это нечто большее, и притом такое, что и на всем свете стало теперь редкостью. Потому что (оставляя в стороне ее сказочную самобытность) это и в более общих отношениях страна, удивительным образом не испытавшая перерыва в своем существовании, страна, еще и теперь оставшаяся на земле и не унесенная в сферу абстракции, страна неотсроченной краски и ежесуточной действительности, как бы велики ни были ее нынешние лишенья.

Именно в этом свете увидали мы сейчас Грузию и поразились пережитому с Вами, как немыслимости и легенде. Ах, ведь это я, наверное, и предчувствовал, когда, путаясь и не находя выражений, говорил с М. С. Джавахишвили⁵ о Грузии как о форме… И мне теперь ясно. Этот город (Тифлис) со всеми, кого я в нем видел, и со всем тем, за чем из него ездил и что в него привозил, будет для меня тем же, чем были Шопен, Скрябин, Марбург, Венеция и Рильке, – одной из глав Охранной Грамоты, длящейся для меня всю жизнь, одной из глав, как вы знаете, – немногочисленных; одной из этих глав и, в выполнении, – ближайшей по счету. Я говорю «будет», потому что я писатель, и все это надо превратить в дело и всему найти выраженье; я говорю «будет», потому что всем этим он уже для меня стал.

Оттого ведь и пишу я Вам письмо за письмом и их последовательно уничтожаю. Уже это не предмет вольной переписки. Уже этот круг воспоминаний владеет мной: уже он пишет меня, как сказал бы Тициан⁶. Уже он стал для меня самостоятельным, в готовом виде найденным переживаньем, подобным цветущему растенью, то есть способным питаться всем тем, что я переживаю и буду переживать после него; и пока его не сменит какой-нибудь новый центр той же породы, т. е. в свою очередь равный Скрябину, Рильке, Венеции и Тифлису, все соки почвы, постепенно распространяемой теченьем времени, будут питать его. Пример налицо. На Урал, как мне теперь уясняется, я приехал ради него, во имя Тифлиса. Но обо всем этом трудно писать в письме, даже если оно пятое по счету. И не в письме, разумеется, скажется это все. Что бы я ни задумал теперь, мне Грузии не обойти в ближайшей работе. И все это (что именно, трудно предвидеть) будет сгруппировано вокруг Вашей удивительной родины, как рассказ о части моей жизни сосредоточен на Маяковском.

Надо ли после этого прибавлять, до чего трудно мне во всей человеческой живости реализовать эту мою самообогащающуюся любовь к Вам и всему Вашему, распределив ее по рукам и направив по адресу Вам и Тициану, Тициану и Надирадзе и Гаприндашвили. Такая переписка должна была бы, по тому, что я чувствую и что не оставляет моего воображения, стать моим новым призваньем. И, уступая непосредственности, я не знал бы, где мне остановиться. Потому что, следуя сердцу, я должен был бы писать письма не только Тамаре Георгиевне и Нине Александровне, не только Ниточке и Медее⁷, а и улицам, по которым они ходят, и платанам, которые на них бросают тень… Нет, нет: я должен был бы даже переписываться с огорченьями, которые Вы им доставляете.

Перецелуйте же их всех от всей моей души и всем местам передайте, что они самые лучшие и дорогие, какие могла произвести земля. И одному из этих мест скажите, что, собираясь засесть на днях за прозу о всякой всячине, северной и военно-гражданской, я несколько верю в исполнимость этого решения только потому, что об Урале буду писать мысленно из Окрохан и что это в вещи найдет свое выраженье.

Не случайно не сообщаю Вам нашего адреса. Мне очень хочется знать, как Вы живете и что делаете, Вы и ближайшие друзья. Но Вы не ответите, и это Вас будет чем дальше, тем больше мучить. Будьте же здоровы и счастливы в этом незнании того, куда нам писать. Осенью же, если Вас еще не будет в Москве, снова спишемся.

Удивительно, что в чувствах моих к прошлому лету есть одна сторона, которую всего бы легче понял человек, тогда отсутствовавший. Это – Робакидзе⁸. Однако, несмотря на вечное мое неуменье выражать одно существо чувствуемого, без осложняющих частностей, быть может, эта особенность дойдет и до вас с Тицианом.

Крепко обнимаю Вас, а половина письма пишется и Зиною. Часто также Адик⁹ дает доказательства живости своей памяти именно на кавказском матерьяле. Каламис цвери¹⁰, каламис цвери, говорю я ему, и он вдруг расцветает и говорит о ливне в Бакурианах.

До свиданья со всеми.

Б. П.

 

Б. Д. ЖГЕНТИ

6.Х. ЗЗ

Милый тов. Жгенти!

Я приступил к переводу современных поэтов Грузии. Если для Вашего журнала «Л[итература] и И[скусство] З[акавказья]» пригодятся прилагаемые 4 перевода (3 из Т. Табидзе и один из П. Яшвили) ## Грузинскому критику Бесо Жгенти были посланы переводы стихотворений Т. Табидзе «Не я пишу стихи…», «Если ты – брат мне…», «Иду со стороны черкесской…» и П.

1. «Литературная Грузия», 1965, N 2, стр. 66.[↩]
2. Статья предназначалась в качестве предисловия к сборнику переводов Б. Пастернака «Грузинские поэты» в изд. «Заря Востока» (ЦГАЛИ, ф. 379, оп. I, ед. хр. 28).[↩]
3. Т. А. Грузинская и ее сын П. Грузинский – знакомые Б. Пастернака.[↩]
4. Сандро Шаншиащвили (род. 1888) – грузинский поэт и драматург. Поэты Колау (Николай) Надирадзе (род. 1895), Валериан Гаприндашвили (1889 – 1941), Георгий Леонидзе (род. 1899), поэт и прозаик Николай Мицишвили (1896 – 1937) входили в свое время в группу грузинских символистов «Голубые роги», возглавляемую Паоло Яшвили (1895 – 1937) и Тицианом Табидзе (1895 – 1937).[↩]
5. Михаил Джавахишвили (1880 – 1937) – грузинский прозаик.[↩]
6. Имеется в виду стихотворение Т. Табидзе:

   Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут

   Меня, и жизни ход сопровождает их… [↩]

7. Нита – дочь Т. Табидзе, Медея – дочь П. Яшвили.[↩]
8. Григорий Робакидзе (1884 – 1963) – писатель, близкий к группе «Голубые роги». Впоследствии эмигрировал.[↩]
9. Адик – А. Г. Нейгауз, старший сын З. Н. Пастернак от первого брака.[↩]
10. «Каламис цвери» (груз.) – кончик пера (см. стихотворение П. Яшвили «Стол – Парнас мой», переведенное Б. Пастернаком).[↩]