Копенгагенская встреча деятелей культуры

В начале марта 1988 года под Копенгагеном, в музее современного искусства «Луизиана», проводилась международная конференция. Ее тема – «Роль творческой интеллигенции в процессе реформ в Советском Союзе и перспективы на будущее», ее цель – разобраться в многообразных явлениях культурной перестройки. Помимо датских писателей и славистов, на ней присутствовали с советской стороны – Ю. Афанасьев, Г. Бакланов, Г. Белая, А. Герман, В. Дудинцев, С. Есин, Я. Засурский, Н. Иванова, Ф. Искандер, О. Попцов, М. Шатров; со стороны писателей русского зарубежья были приглашены – В. Аксенов, Б. Вайль, К. Любарский, А. Синявский, Е. Эткинд, в дискуссиях приняли участие А. Гладилин, Л. Копелев, М. Розанова и др.

Это событие вызвало широкий общественный интерес, подробно освещалось зарубежными средствами массовой информации, сообщала о нем и наша пресса. Конференция, действительно, была не обычна: впервые в истории нашей страны состоялась столь представительная встреча советских и эмигрировавших писателей. Впервые шел деловой, конструктивный, в целом доброжелательный разговор; часть высказанных в нем предложений и пожеланий (и читатель это отметит) уже претворилась в реальность.

Конференция в Дании длилась три дня, обсуждалось множество вопросов, главным из которых представляется вопрос об единстве русской культуры XX века. Тема эта уже поднималась на страницах журнала, и нам хотелось бы продолжить ее обсуждение. Из многочисленных и объемных документов встречи мы отобрали преимущественно то, что непосредственно связано с этим вопросом. Идя на вынужденные сокращения, мы старались сохранить суть и слог каждого доклада. Приглашаем наших читателей подключиться к дискуссии и высказать свое мнение столь же прямо, как это сделали ее участники.

Копенгагенская встреча состоялась благодаря целенаправленным усилиям датских славистов. Большая работа зарубежных ученых по изучению и пропаганде русской культуры у нас, к сожалению, мало известна. Поэтому, прежде чем перейти к докладам участников конференции, мы предоставляем слово ее организаторам, которые кратко введут читателя в существо своего благородного дела.

Др. М.-Л. МАГНУССОН,

научный сотрудник Института по изучению Востока и Запада

Исследования в области славистики ведутся в трех датских университетах: в Копенгагене, Орхусе и Оденсе. В 1973 году был создан Южноютландский Университетский Центр в г. Эсбьерг, шестой по счету и самый молодой университет Дании. По инициативе профессора Торкиля Кристенсена, бывшего министра финансов Дании и генерального секретаря Организации по экономическому сотрудничеству и развитию, в вышеназванном Университетском Центре был создан институт, получивший название Института по изучению Востока и Запада (в настоящее время он называется Институт имени Торкиля Кристенсена). В основе проекта профессора Кристенсена лежало убеждение, что Дания должна интенсифицировать изучение СССР, Восточной Европы и их отношений с Западом. По его убеждению, институт, в котором сотрудничали бы ученые из разных областей науки, заинтересованные прежде всего в изучении современной ситуации в упомянутых странах, значительно расширил бы сферу деятельности старых университетов, занимающихся в основном изысканиями в области славянской филологии.

В течение шестнадцати лет с момента основания Института его сотрудники вели интенсивную исследовательскую работу и опубликовали ряд книг и статей о политическом, социальном, экономическом и культурном развитии Советского Союза и стран Восточной Европы в послевоенный период. Одним из первых мероприятий Института было проведение конференции по поводу широкоизвестной спорной теории конвергенции, популярной в 60 – 70-х годах. Результаты дискуссий на конференции были опубликованы в книге «Будущее Восточной Европы». Общее редактирование книги осуществлялось Андреасом Ёргенсеном, бессменным руководителем Института со времени его основания и ректором Южноютландского Университетского Центра в течение ряда лет.

Теория конвергенции основывалась на сравнительном анализе двух общественных систем: на Востоке и на Западе. Сравнительный метод исследования характерен для большинства научных работ, изданных Институтом. Одновременно публикуются работы, анализирующие внутреннее развитие отдельных стран Восточной Европы и Советского Союза. Для примера можно привести следующие работы: Маргит Нильсен «Венгрия – экономика и реформа» (1978); Стивен Сампсон «Плановики и крестьяне. Изучение человека в процессе урбанизации Румынии» (1982); Сёрен Рисхёй «Чехословакия. История коммунистической партии – экономические и политические проблемы» (1986); Оле Нёргорд «Политика и реформы в Советском Союзе – от Хрущева до Горбачева» (1985).

Среди научных работ, уделяющих особое внимание сравнению экономики Востока и Запада в их развитии, а также торговле между ними, следует упомянуть публикацию Енса Ёргена Енсена «Советский Союз в мировой экономике» (1983); работу Фредерика Питцнера Ёргенсена «Специализация и кооперация в СЭВ» (1983); публикацию Сёрена Рисхёя «Советский Союз и западноевропейская экономическая интеграция. Переговоры между Общим Рынком и СЭВ» (1984); работу Маргит Нильсен «Дания и восточно-западная торговля» (1984). Для такой небольшой страны, как Дания, желающей идти в ногу с международным экономическим развитием, знание об экономическом положении стран Восточной Европы имеет жизненно важное значение.

Не менее важное значение имеет знание о факторах, обусловливающих политические отношения такой великой державы, как Советский Союз, с Западом. Соотношение между внешней и внутренней политикой Советского Союза было предметом анализа ряда работ нашего Института. В этом отношении следует упомянуть сборник «Советский Союз и мир» (1983) под редакцией Хр. Майланда-Гансена и Оле Нёргорда, в котором анализируется функционирование политической системы, национальные проблемы, экономическая роль армии и другие внутригосударственные факторы, имеющие существенное значение для внешней и оборонной политики Советского Союза. В «Дневнике из Чернобыля» (1986) Марта Лиза Магнуссон и Оле Нёргорд анализируют работу советских средств массовой информации по оперативному ознакомлению населения с фактами, касающимися атомной катастрофы в Чернобыле. Деятельность советских средств массовой информации во время чернобыльской катастрофы рассматривается в тесной связи с функционированием советской системы принятия решений руководящими органами. В книге Яна Топа Кристенсена «Изменение отношений между США и Западной Европой» (1987) описаны и проанализированы взгляды СССР на отношения между США и Западной Европой. На основе этого автор освещает предпосылки советских инициатив в отношениях с Западом.

Институт также организовал исследовательские поездки для своих ученых и журналистов в Советский Союз: Сибирь, республики Средней Азии и Прибалтики. В результате этих поездок появился ряд публикаций. В качестве примера можно назвать сборник под редакцией Енса Ёргена Енсена и Марты Лизы Магнуссон «Сибирские перспективы. Статьи о современной Сибири» (1983), а также труд, изданный под редакцией Евы Хылинской, – «Советская Средняя Азия. Традиции и изменения» (1984).

Немалую долю в исследовательской работе Института занимает изучение культуры Восточной Европы и Советского Союза. Советская творческая интеллигенция играет в советском обществе значительную роль в распространении информации о социальных, экономических и духовных процессах и проблемах страны. В своей работе «Почва и прогресс. Три романа об изменениях в советской деревне» (1981) Марта Лиза Магнуссон показала, что художественная литература может быть источником сведений о последствиях процессов индустриализации и модернизации в социально-психологической и культурной сферах советского общества. Автором одной из трех анализируемых ею книг является Валентин Распутин. В 1986 году была опубликована докторская диссертация Марты Лизы Магнуссон под заглавием «Пограничные ситуации в повестях Валентина Распутина». Это была первая в Скандинавии диссертация, посвященная здравствующему советскому писателю. За год до этого под редакцией М. -Л. Магнуссон вышел сборник, озаглавленный: «Книга в Советском Союзе. От писателя к читателю». Ряд датских исследователей написали в ней о различных аспектах книгооборота в СССР, то есть о процессе выхода книги в свет, о ее распространении, о подготовке читателя к ее восприятию.

Институт провел ряд конференций с участием ученых из Скандинавии, Восточной и Западной Европы, а также из США. Последней по времени конференцией такого рода было международное совещание в мае 1987 года, проведенное при поддержке Скандинавского комитета по изучению Советского Союза и Восточной Европы, работающего под патронажем Совета представителей Скандинавских стран. Темой конференции было положение в Европе. На основе проведенных там дискуссий вышла книга под редакцией Енса Ёргена Енсена, озаглавленная «Европа на повороте» (1988). В книге содержатся материалы и доклады о развитии отношений между Западной и Восточной Европой, с одной стороны, и Европой и США – с другой, а также оценка влияния Советского Союза на будущее развитие Европы.

Одна из постоянных функций Института – выпуск периодического издания «Окно на Восток». Его основными читателями являются представители деловых кругов Скандинавии, школьные и университетские преподаватели. Над изданием работают ученые ряда Скандинавских стран.

Проф. Э. СТЕФФЕНСЕН, председатель Союза датских славистов

Изучение русской культуры и литературы, классической и советской, занимает видное место в исследовательской деятельности датских славистов.

Первый вклад датских ученых в исследование русской литературы был сделан уже в 1882 году профессором славянских языков Копенгагенского университета Каспаром Вильгельмом Смитом, опубликовавшим работу «История русской литературы от времен Петра Великого до начала XIX века». Шестью годами позже, в 1888 году, появились в печати «Русские впечатления» известного критика и исследователя культуры Георга Брандеса. Книга Брандеса сыграла значительную роль в ознакомлении датских читателей с крупными мастерами русской литературы XIX века, особенно в области прозы.

Большим событием не только в датской и скандинавской, но и в международной литературоведческой славистике явилось издание в середине этого века монументальной трехтомной работы профессора Ад. Стендера-Петерсена «История русской литературы». На датском языке эта работа впервые была опубликована в 1952-м и переиздана в 1970 году. Кроме того, она напечатана также на английском и немецком языках. Три тома охватывают литературный процесс в России с конца X века по Октябрьскую революцию 1917 года. В предисловии автор глубоко сожалеет о том, что был не в состоянии одновременно выпустить четвертый том, где было бы прослежено развитие литературы советского периода. Он пишет, в частности: «Советская литература и условия ее развития представляют собой такое сложное явление, что компетентное и объективное изображение его требует предварительных и тщательных изысканий».

Требование объективности и компетентности, сформулированное в этих строчках, оказало большое влияние на последующее развитие датской литературоведческой славистики, как в области изучения досоветской русской литературы, так и советской.

В 1953 году профессор Карл Стиф своей работой о русских былинах внес значительный вклад в изучение древней русской литературы, а в 1961 году появилась в печати наиболее обширная на тот момент работа о влиянии Тургенева на датскую литературу, написанная Йоханом Фьордом Енсеном, «Тургенев в духовной жизни Дании. Художественные особенности датского романа 1870 – 1900». В 1967 году появилась первая научная работа, целиком посвященная творчеству отдельного русского писателя: Эйгиль Стеффенсен написал исследование «Идеал и действительность в искусстве Гоголя. Анализ основных проблем творчества». В 1977 году Кель Бёрнагер издал книгу, глубоко анализирующую еще мало исследованное творчество Елены Гуро. В 1983 году появилась новая значительная работа по изучению русской литературы. Была издана монография (и одновременно докторская диссертация) литературоведа Петера Ульфа Мёллера «Отзвуки «Крейцеровой сонаты». Лев Толстой и вопросы пола в русской литературе 1890-х годов». Книга вышла на датском языке в 1983 году и на английском в 1988 году. Последним по времени существенным вкладом датских ученых в изучение крупных русских писателей и критиков XIX века является большая монография Анмартина М. Бройде, опубликованная в 1986 году под заглавием «А. В. Дружинин. Жизнь и творчество».

Ряд работ появился и о Достоевском. Упоминания заслуживают книга Карла Стифа «Русский нигилизм. Фон романа Достоевского «Бесы» (1969); работа Кнута Гансена «Достоевский» (1973); книга Пребена Вилладсена «Человек из подполья и Раскольников» (1981).

В 1982 году появилась книга Эйгиля Стеффенсена «Чехов на пороге. Художник, действительность, мечта». Особое внимание в ней уделяется прозе Чехова.

Что касается советской литературы, то после появления труда Ад. Стендера-Петерсена она стала предметом тщательных исследований датских славистов. Среди работ, посвященных отдельным писателям, наиболее заметными являются монография П. Альберга Енсена о Б. Пильняке (1979) и монография Христиана Майланд-Хансена о театральной эстетике Мейерхольда (1980).

Среди более скромных по объему монографий следует упомянуть работу Рагны Грёнгорд о «Конармии» И. Бабеля (1979) и книгу Пера Дальгорда о функции гротеска в работах Василия Аксенова (1982).

Были написаны также и книги, содержащие обзоры целых периодов советской литературы. Кель Бёрнагер и Хелле Дальгорд издали в 1976 году книгу под заглавием «Портрет десятилетия. Советская проза в 1965 – 1975 гг.». Ян Гансен в 1987 году опубликовал книгу «Деревенская проза в русской советской литературе в 60 – 70-х гг.».

О современной русской критике профессором Эйгилем Стеффенсеном была написана книга: «Современная русская литературная критика. От Плеханова до Лотмана» (1973). Как видно из заглавия, книга представляет собой обзор литературно-критических теорий. Журнал Союза датских славистов «Свантевит» издал в 1980 году под редакцией профессора Эйгиля Стеффенсена специальный том, озаглавленный «Современная советская литература», а в 1988 году Э. Стеффенсеном была написана и опубликована книга о перестройке в советской литературе и ее предпосылках. Книга называется «Перестройка сверху. От холодов к оттепели в советской литературе».

Культурные связи между Данией и Россией (а затем Советским Союзом) были главной темой научной конференции, состоявшейся в Шеффергордене под Копенгагеном 25 – 27 сентября 1984 года. Официальное название конференции было «Культурные связи между Скандинавией и славянскими странами в XIX и XX веках». Инициатором этого важного культурного мероприятия, в котором участвовали исследователи из Скандинавии, славянских стран и Западной Европы, был профессор Кнут Рабек-Шмидт, член оргбюро Международной ассоциации по изучению и распространению славянских культур (МАИРСК).

2 – 4 марта 1988 года в Дании в музее «Луизиана» состоялась конференция о литературе и перестройке в СССР.

Проведению конференции предшествовал целый ряд встреч между датскими и советскими писателями. После вступления советских войск в Афганистан в декабре 1979 года Союз датских писателей прервал официальные контакты с Союзом советских писателей. Но весной 1986 года были установлены новые контакты: по приглашению представителя датской инициативной группы, литературоведа Лунда Нильсена делегация советских писателей посетила своих датских коллег в Орхусе и Копенгагене.

Развивая эту инициативу, делегация датских писателей и датских ученых, изучающих советскую литературу, прибыла в Москву в феврале 1987 года. Союз советских писателей помог им установить контакты и провести ряд встреч с выдающимися советскими писателями, главными редакторами литературных журналов и другими представителями культуры.

Все эти встречи оказались очень удачными и прошли под знаком гласности и перестройки. В результате возникла идея организовать новое, гораздо более широкое совещание датских и русских писателей в Дании, где советские участники получили бы возможность встретиться и провести дискуссии с приглашенными туда же русскими писателями, живущими за рубежами Советского Союза. Благодаря успешному сотрудничеству с Союзом советских писателей, с самого начала с интересом и одобрением отнесшимся к этой идее, датская сторона смогла организовать эту встречу писателей, о которой можно получить всесторонние сведения из приводимых ниже документальных материалов.

Галина БЕЛАЯ

Реальная картина литературного развития 60 – 70-х годов парадоксальным образом не совпадает с историей общественной и социальной жизни СССР в те же годы: сегодня их повсеместно называют временем «застоя». Действительно, неподвижность, консерватизм, кастовое расслоение, отставание экономики, промышленности – все это было. И одновременно была литература, которую жадно читали люди и которая помогала им жить. Когда сегодня говорят, что литература подготавливала перестройку, – это правда. И подготавливала ее не та литература, которая писала о производственных конфликтах, – она-то как раз была самым слабым звеном литературы; самой острой оказалась литература внешне неподвижная, устремленная на первый взгляд в прошлое, в сторону старой деревни или народной жизни времен второй мировой войны. Острой была и литература, посвященная нравственным конфликтам современного человека, часто казавшимся частными, семейными, бытовыми.

Я имею в виду прозу В. Быкова и В. Распутина, В. Шукшина и Ю. Трифонова, Г. Бакланова и В. Астафьева и многих других писателей. Именно благодаря их усилиям литература «застойного» времени не была «застойной» литературой.

Как же это могло осуществиться?

Для того чтобы понять феномен литературного развития последних двадцати лет, необходимо отойти немного назад, прежде всего – в годы Великой Отечественной войны. Тогда многим писателям казалось, что война смела всю накипь, все уродства социальной жизни, что победивший народ после войны вздохнет свободно и осуществит все, что задумано на счастье, во имя счастья человека. Великую очистительную силу Отечественной войны Борис Пастернак, например, видел в том, что война всколыхнула все устои бытия, все перевернулось и готово уложиться наново – так, как об этом мечтали люди, пядь за пядью отвоевывая у врага свою многострадальную землю.

Но этого не произошло – не произошло в самой реальности, и потому литература, где был исследован внутренний, экзистенциальный опыт человека, приобретенный им во время величайшей трагедии народа, – не получила развития. «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, «Спутники» В. Пановой были расценены как попытка «дегероизировать» советскую действительность. Резкая критика по их адресу означала, что в этом направлении спокойного, нормального пути развития – нет.

Но, хотя подчас и кажется, что погоду в литературе послевоенных лет делали такие лакировочные произведения, как «Кубанские казаки» и сочинения С. Бабаевского, нельзя путать события литературной жизни и развитие литературы.

В суете литературной жизни послевоенных лет слащавый, нарочито идиллический голос С. Бабаевского или А. Софронова действительно звучал громко – но благодаря усилиям критики, как мы сейчас точно говорим, «обслуживающей» критики. Были люди, которые со страниц всех газет уверяли читателя, что лживая версия о жизни народа, который в это время страдал и мучился от недорода и засухи, от неправедных порядков в сельском труде и деревне, – это и есть правда. Мало кто этому верил…

И уж тем более не об этом думали и не эту псевдонародную жизнь пытались понять те, кто вскоре пришел в литературу и занял в ней господствующее место. К середине 50-х годов был завершен роман «Не хлебом единым» (1956) В. Дудинцева; в 1957 году появилась повесть Ю. Бондарева «Батальоны просят огня»; в 1959 году вышла в свет повесть Г. Бакланова «Пядь земли»; в 1957 году В. Солоухин напечатал «Владимирские проселки», а А. Твардовский – главы из поэмы «За далью – даль». В 1959 году были написаны «Коллеги» В. Аксенова, положившие начало «молодой прозе», в том же году К. Симонов опубликовал роман «Живые и мертвые», который принято считать началом новой волны военной прозы.

Иначе говоря, к моменту XX съезда, который откровенным разговором о сути сталинского режима и рассказом о злоупотреблениях сталинского времени вызвал сильнейший мировоззренческий кризис, который только может пережить человек, мы имели литературу, которая ставила своей целью дать полное, глубокое и правдивое изображение жизни. Ожидалось, что искусство пойдет по этому пути – и пойдет без помех. Ожидалось, что будут сняты барьеры и на пути к изображению событий прожитых лет, и на пути к пониманию экзистенциального опыта человека. Для того чтобы понять, как много это могло дать советскому искусству, достаточно вспомнить, что в 1955 году был почти завершен роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», что в 1955 – 1960 годах был создан роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба». Величайшие книги были созданы на путях свободы творчества, глубокого проникновения в психологию человека и драматические процессы истории.

Но к середине 60-х годов это движение приостановилось. 1963 – 1964 годы – условная веха, которой мы датируем начало эпохи «застоя» (на самом деле он начался значительно раньше).

Означает ли это, что иссякла и литература, только было набравшая силы?

Не означает.

Но она и не была равна себе, прежней: она могла развиваться и должна была развиваться в новых условиях, не способствовавших свободе творчества. Эта подцензурность наложила на литературу серьезнейший отпечаток. Деформировались условия писательского труда, литературной жизни. Писатели были стеснены рамками догм, им многое приходилось говорить на эзоповом языке. Деформация литературы – одна из самых серьезных сторон литературы исследуемого периода (мне уже приходилось писать об этом – см. статью «Перепутье» в журнале «Вопросы литературы», 1987, N 12).

Можно сказать, что литература вновь попала в сложнейшую ситуацию: она заговорила о глубинах народной жизни в момент, когда общественная жизнь вновь начала деформироваться; она выдвинула как высочайшую ценность чувство достоинства личности в период, когда права этой личности то и дело попирались. Крик В. Шукшина «Что с нами происходит?», его оскорбленное человеческое достоинство, выплеснувшееся в рассказе о бюрократизме вахтерши, не пропускавшей посетителей к больным без всяких на то прав (смотри рассказ «Кляуза»), – все это обнажило трагическую глубину проблем, поднятых прозой 60 – 70-х годов, и стоицизм ее авторов.

Эта проза была отчетливо полемична. Глаз художника переместился из эпицентра исторических потрясений – на периферию: это была полемика с прежней сосредоточенностью литературы преимущественно на авангарде, активно революционном слое общества. Когда стал главенствовать интерес к уходящему поколению – старикам и старухам, – это тоже была полемика, потому что писателям важно было утвердить общенародную, общечеловеческую нравственную позицию, поставить вопрос о традиции и ее важной роли в обществе. Главное же – своим глубинным интересом к судьбе народа, интересом к составляющим его типам, утверждением духовной незаурядности «старинных» героев и В. Распутин, и В. Белов, и В. Астафьев, и многие другие писатели восстанавливали гордое самочувствие человека из народа – того самого человека, который вынес и тяготы революции, и бедствия коллективизации, и трагические беды войны, но так и не занял того места в обществе, на которое он имел право претендовать – и как человек вообще, и как член социалистического общества.

Но не забудем: у деревенской, военной прозы 70-х годов были сложные отношения с современной жизнью; обращение к давней истории России в исторических романах, у «деревенских» прозаиков было формой критики современности; моральная проблематика в произведениях этих писателей вырастала из современного им «застоя», но решать ее приходилось методом «бокового видения», как говорят фотографы, – противопоставляя неправедной жизни людей, процветающих в годы застоя благодаря нарушению морали, – светлый образ людей-«праведников». Не имея возможности писать о современности впрямую, литература пыталась всеми возможными способами раскрыть внутренний смысл эпохи. Можно сказать, что во второй половине 60-х годов родилась дилемма: понять внутренний смысл эпохи или описать ее? Это значило, что столкнулись литература иллюстративная и истинно художественная. Описание мира предполагало подход к миру извне, обслуживание заданного тезиса, лозунга, априорной идеи, а стремление понять эпоху с ее экзистенциальной стороны было ориентировано на особую поэтику, где в центре стоял органический художественный образ, выношенный в свободной душе художника. Жизненное явление раскрывалось в его внутреннем содержании, писатель стремился уловить закономерности жизни, а не предписывать ей заданные цели, которым должно было следовать развитие действия.

Скоро стало ясно, что литература 60 – 70-х годов обманчиво проста: Аксенов не просто писал о современном герое, но предлагал определенное миропонимание со своим кругом ценностей, где много значило личное самоутверждение, сознание своей исключительности и где чувство личности порой отрицало достоинства других людей – старших поколений во всяком случае. И Распутин создавал свою систему нравственных ценностей, имел свой нравственный кругозор, в котором, как, впрочем, у всех «деревенских» прозаиков, много значили праведный труд, память о нравственном укладе русского общинного мироустройства, чувство личного достоинства и совести, врожденный такт и доброта: все это Распутин искал не в сегодняшнем дне, и это оказалось впоследствии крайне важным для его развития (как и для развития его единомышленников). Определенный круг ценностей имела и военная проза, ярчайший представитель которой – В. Быков – в повестях «Мертвым не больно», «Сотников», «Круглянский мост» и других ставил проблемы нравственного выбора и ответственности, создавал ситуации, в которых ведущей была нравственная альтернатива «честь или бесчестье», и не скрывал того, что в его прозе речь идет о коллизиях, проходящих через жизнь каждого современного человека. Юрий Трифонов, который приобрел широчайшую известность своими повестями «Обмен», «Предварительные итоги», «Другая жизнь», строил свою нравственную систему, то моделируя ее по образу и подобию старых революционеров («Отблеск костра»), то на простом бытовом материале ставя вопросы о смерти («Другая жизнь»), взаимном непонимании людей («Долгое прощание»), о замене нравственных ценностей на суету сует («Обмен»).

Сегодня легко увидеть, что перед нами было несколько потоков в развитии литературы, что их внешнетематические различия скрывают в себе нечто большее – разное миропонимание, что они различаются между собой концептуально – по художественно-философском прочтении действительности и человека, но что они – одновременно – сходятся между собою в направленности на экзистенциальные проблемы. Когда в ряд сильных писателей вступили грузинские прозаики О. Чиладзе («русский Маркес», как часто о нем говорят), Ч. Амирэджиби (его роман «Дата Туташхиа», может быть, самый сильный философский роман в советской литературе последнего времени), стало ясно, что не только вопросы Совести, Добра, Долга занимают нашу литературу, но и вопросы Зла, Рока и др.

Вероятно, надо открыть переходы, найти родство там, где раньше мы видели только перегородки, исключающие общность. Необходимо по мере сил уничтожать изоляцию между отдельными потоками художественного развития, а не усугублять ее.

И тогда мы увидим, как по-новому выглядит картина советской литературы 60 – 80-х годов.

Сегодня мы впервые читаем «Доктора Живаго» Б. Пастернака и «Жизнь и судьбу» В. Гроссмана, «Белые одежды» В. Дудинцева.

Сегодня миллионы советских читателей открывают для себя не изданных ранее А. Платонова, М. Булгакова, Е. Замятина, А. Ахматову. Эти художники дали нам объемный взгляд на человека, их книги написаны в защиту личности человека и его свободы, они вскрывают скрытый смысл хода истории и рассказывают о вечных проблемах человеческого существования.

Мы не только читаем их – мы понимаем их язык, язык глубокой экзистенциальной проблематики. Это заслуга той прозы, которая в тяжелейших человеческих условиях писала о том, чем жив человек. И как бы ни были велики потери, нанесенные ей деформирующими обстоятельствами, будем благодарны ей за то, что она сумела сделать не благодаря обстоятельствам, а вопреки им.

Ефим ЭТКИНД

…Пришла новая эпоха, наступило «время собирать камни», как говорил Екклезиаст. И вот, начав собирать, мы убеждаемся в том, что раскидали их на огромном пространстве, а некоторых уже и не найти.

Что же мы натворили?

Советская эра началась с провозглашения разрывов. Используя фразу Ленина о двух культурах внутри каждой национальной культуры, начали с провозглашения непримиримости таковых. «Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, – но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова». «…Мы из каждой национальной культуры берем только ее демократические и ее социалистические элементы, берем их только и безусловно в противовес буржуазной культуре…» («Критические заметки по национальному вопросу», 1913).

Уже и ленинская идея не отличалась нюансами, однако отдадим ей должное: Ленин, человек образованный, признавал и за идеологическим противником право на обладание культурой. Его не в меру усердные почитатели поставили эту вторую культуру в кавычки: могут ли у эксплуататоров быть поэты или мыслители? Из всех программ обучения, на всех уровнях, выкинули таких «ничтожных эстетов и махровых реакционеров», как Тютчев, Фет, А. К. Толстой и даже Достоевский. Русская живопись, если она не была похожа на социально-обличительные полотна передвижников, третировалась и изгонялась в музейные запасники; о «Мире искусства» принято было отзываться с пренебрежением. О той части русской культуры, которая ушла в эмиграцию, и не упоминали: мало кто в СССР слышал имена Шагала, Ларионова, Серебряковой, Гончаровой, Сутина, Михаила Чехова, Тэффи, даже Ремизова, Ходасевича, Цветаевой и Замятина. Если случалось назвать кого-нибудь из них, то с непременным добавлением: отщепенец, изменник, белоэмигрант.

А тех, кто жил дома, поделили на своих и чужих, или, как принято в тюремно-лагерном мире, на социально близких и социально чуждых. Близкими оказались писатели пролетарские, вроде Демьяна Бедного, Дорогойченко, Чумандрина, Ильи Садофьева; чуждыми были остальные, названные двусмысленным словом «попутчики»: ими оказались «Серапионовы братья», и Эренбург, и Олеша, и Пастернак. На Первом съезде писателей разыгралась комедия объединения – дело консолидации овец поручили волку… Этим занялся А. А. Жданов, человек, которого можно было бы назвать Сатаной русской культуры, если бы этому холопу пристало высокое имя Князя Тьмы. Никого Первый съезд не объединил; достаточно вспомнить, с какой яростью набросились на Бухарина, высоко оценившего поэзию Пастернака, обиженные стихотворцы из другого лагеря: Сурков, Демьян Бедный, даже Кирсанов.

Сурков с пафосом говорил о «суровом и прекрасном понятии ненависть (продолжительные аплодисменты)». Тех, кто забывает о ней, Сурков называет носителями «лимонадной идеологии», которые издеваются над искусством. Жданов С привычной озлобленностью обличал империалистическую псевдокультуру Запада и, предписав русской литературе отныне для всех обязательный, Сталиным одобренный «социалистический реализм», подменил настоящее единство единомыслием, точнее, единогласием писателей, подавленных идеологическим и полицейским террором и согласившихся на капитуляцию.

Неподходящие, те, которые могли бы это эфемерное «единство» нарушить, были так или иначе изъяты: одни ушли «в никуда, а другие в князья»; многие были отстранены от участия в литературе. 30-е да и 40-е годы прошли под знаком липового «единства». Некоторые писатели пытались проявить собственную, чуждую общепринятой, эстетику, но их быстро отодвинули в тень или устранили; так было с Заболоцким, с Платоновым, с П. Васильевым.

Первый съезд был переломом в литературной истории нашего века. До съезда роились группировки, бранившиеся между собой, претендовавшие каждая на гегемонию и чуть ли не на диктатуру, но они – были, все эти «Кузницы», «Перевалы» и даже «Обэриу», и они сосуществовали с РАПП и ВАПП, в 1934 году остался один Союз советских писателей, объединивший, так сказать, политико-эстетических единомышленников, остальных же приговорили к исчезновению. То «объединение», которое не вполне удалось в 1934-м, было завершено в 1937 – 1938 годах, когда в лагерях оказались сотни – как будто около шестисот – писателей.

Прошло более пятидесяти лет. Мы отдаем себе еще смутный, но уже все более определенный отчет в том, что натворило поколение наших отцов, которые так охотно твердили строки Некрасова:

То сердце не научится любить,

Которое устало ненавидеть…

да и мы сами, нередко прятавшиеся за незнанием и молодостью, им помогли.

Сейчас идет процесс, который для литературы обладает небывалой, феноменальной значительностью: процесс возвращения. Многих из нас ничем не удивишь: мы, читатели из чудом уцелевшей горстки элиты, знали и раньше почти всех, чьи тени возвращаются сейчас с того света. Все равно, знали мы их или нет, прочесть в советском журнале «Котлован» Платонова, «Реквием» Ахматовой, «Мы» Замятина – это значит взглянуть на эти произведения глазами наших детей или тех наших сверстников, которые все открывают впервые. Есть и другие читатели журналов: они называют наши потрясения «некрофилией» (это слово бросил Петр Проскурин). Каким неистраченным запасом ненависти надо обладать, чтобы назвать любовь к истерзанной родной культуре извращенной похотью к мертвецам!

Тени возвращаются отовсюду. Например, из остракизма, куда их отправили, уничтожив лишь часть их произведений, правда наиболее существенную: так возвращаются Булгаков с «Собачьим сердцем», «Роковыми яйцами», «Записками на манжетах» и «Багровым островом», даже и с «Мастером и Маргаритой», уже двадцать лет назад опубликованными не без нелепых и, в сущности, постыдных купюр; Платонов – с «Ювенильным морем», «Чевенгуром» и «Котлованом»; Пастернак – с «Доктором Живаго»; Василий Гроссман – с романом «Жизнь и судьба»; Юрий Домбровский – с «Факультетом ненужных вещей»; Александр Бек – с романом «Новое назначение». Другие возвращаются из полного небытия, в самом зловещем смысле этого слова – из преисподней. Это – Николай Гумилев, Николай Клюев; это обэриуты Александр Введенский и Николай Олейников, даже Даниил Хармс, еще недавно изгнанный в детские считалки…

Возвращается Николай Клюев – не сразу: сперва вышла книжка в Малой серии «Библиотеки поэта», потом стали одна за другой публиковаться вещи побольше, а недавно и «Погорельщина»… Возвращается Максимилиан Волошин. Возвращается Николай Гумилев, который, как недавно пояснили документы, был зря расстрелян – ни в каких заговорах он, по-видимому, замешан не был: пока что он вернулся с крохотной пачкой стихотворений, – ждем собрания его сочинений, давно опубликованных на Западе.

Есть еще одна категория возрождаемых писателей – это те, кто имел прочно ортодоксальную советскую репутацию и, казалось бы, прожил жизнь, ничего не замечая вокруг. Теперь многомиллионный читатель России узнал их поближе – они, эти так долго молчавшие поэты, оказывается, могли бы вместе с Анной Ахматовой сказать: «Нет, и не под чуждым небосводом, И не под защитой чуждых крыл, – Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был». Так могли бы сказать о себе и Ольга Берггольц, и Борис Слуцкий, и Ярослав Смеляков: их стихи, опубликованные в течение последних месяцев в «Знамени» и «Новом мире», изменяют представления о них, – место, которое им до сих пор в советской литературе отводилось, оказывается неверным. А уж о Твардовском и говорить нечего: его последняя поэма «По праву памяти», появившаяся, в нарушение всех публикационных правил, почти одновременно в двух журналах, открывает нам другого Твардовского, и теперь необходимо передумать и переписать его творческую биографию. Сходные соображения относятся и к Александру Беку.

Русская поэзия наших дней обогатилась стихами недавно реабилитированных после, к счастью, сравнительно короткого остракизма Владимира Корнилова, Семена Липкина, Инны Лиснянской, в прозе же займет подобающее ей место Лидия Чуковская, чье имя было под запретом полтора десятилетия.

Толпа теней хлынула в Россию из Франции и Америки. Среди них писатели разных масштабов и достоинств, но каждый по-своему значителен: от Бунина и Куприна до Аверченко и Дона Аминадо, от Марины Цветаевой до Ирины Одоевцевой, от Бальмонта, Георгия Иванова, Ходасевича до Вячеслава Иванова и Адамовича, от Замятина и Ремизова до Набокова, от Игоря Северянина до Кузьминой-Караваевой. Еще ждут своего часа Мережковский, Алданов, Зинаида Гиппиус, Борис Поплавский, Илья Зданевич, многие, многие другие. Уже своими сочинениями стали, кажется, возвращаться и живые изгнанники: первым опубликован Иосиф Бродский. А ведь за пределами России пишут по-русски прозаики Фридрих Горенштейн, чей роман «Псалом» недавно ошеломил французских критиков («Не он ли Достоевский нашего века?» – спрашивал журнал «Нувель обсерватер»), Борис Хазанов, Феликс Розинер, Лев Копелев, Василий Аксенов, Владимир Войнович, Георгий Владимов, Анатолий Гладилин, пользующиеся своеобразным успехом у специфической публики Эдуард Лимонов, Юрий Мамлеев, поэты Наум Коржавин, Анри Волохонский, Лия Владимирова, Наталья Горбаневская, Ирина Ратушинская, Василий Бетаки, Константин Кузьминский. А ведь я не назвал еще таких крупных мастеров, оказавшихся в эмиграции, как недавно умерший Виктор Некрасов, классик военной прозы, как много и плодотворно работающий в русской литературе Андрей Синявский, как Александр Солженицын. Всех их вышвырнула за свои пределы Россия той эпохи, которая мягко названа «застоем»; что ж, мы к эвфемизмам привыкли: если кровавую тиранию окрестили вегетарианским сочетанием «культ личности», то можно двадцатилетие гниения, бессовестной коррупции и бездарнейшего холопства успокоительно назвать «застой». Пожалуй, никогда еще даже в Советской России искажение истинных пропорций не достигало такого безобразия, как в эту эпоху; достаточно вспомнить, какой фимиам курили в газетах и журналах лауреату Ленинской премии по художественной литературе, косноязычному и, вероятно, даже малограмотному Брежневу, возведенному в ранг крупнейших художников слова стараниями литераторов, которые и сегодня возглавляют в СССР критику и литературоведение, и какими бранными определениями сопровождали имена Солженицына и Синявского.

А ведь именно критикам и литературоведам предстоит сейчас колоссальная работа: толпы теней и живых талантов, вернувшихся в русскую литературу, обязывают пересмотреть все, переписать историю в соответствии с открывшейся и каждый день открывающейся правдой. Еще не напечатаны «Несвоевременные мысли» Горького, но они уже стали достоянием советских граждан, – ведь уже в пьесе Шатрова «Брестский мир» Горький, к удивлению рядовых зрителей, произносит монологи из этих своих антибольшевистских очерков, публиковавшихся в газете «Новая жизнь»; не ясно ли, что настоятельно необходимо пересмотреть агиографию, которую столько лет сочиняли Б. Бялик и А. Овчаренко? Всему миру, кроме советских читателей, известны письма Короленко Луначарскому – не пора ли переписать и биографию Короленко? Опубликованы (на Западе) антиреволюционные статьи Л. Андреева. И ведь задача не в том, чтобы добавить несколько фактов в давно написанные книги: нужно переосмыслить, передумать литературный процесс. Можно ли приблизить к истине насквозь лживую, от первой до последней строки фальсифицированную книгу П. Выходцева о советской литературе? С ней следует поступить так, как поступили с «Кратким курсом»: сдать в макулатуру и забыть.

Г. Белая на дискуссии в редакции «Вопросов литературы» справедливо осуждала «прямолинейное отождествление литературы и политики… [оно] фактически перечеркнуло все, что было достигнуто советской литературой за ее двадцатилетнюю историю» («Вопросы литературы», 1987, N9, стр. 41 – 42). Другой участник той же дискуссии, Вадим Ковский, назвал имена писателей, исчезнувших из литературного процесса: это не только эмигранты Ремизов и Замятин, но и С. Клычков, П. Романов, С. Третьяков, Ю. Слезкин, А. Соболь, Н. Никитин, К. Вагинов, А. Чаянов. Многие из них – жертвы террора. Но в искажении истории повинна не только полиция – еще отвратительней роль сервильной критики. Тот же В. Ковский привел пугающий список: «…нет ни одной монографии о Б. Пастернаке, но три – об Анатолии Иванове; нет ни одной монографии об О. Мандельштаме, но пять – о Г. Маркове…» (там же, стр. 35).

В связи с этим списком необходимо высказать одно соображение принципиального характера. И об А. Белом, и о Б. Пастернаке, и об О. Мандельштаме монографии появились – но не в СССР, а на Западе; например, о Мандельштаме: помимо двухтомных воспоминаний Н. Я. Мандельштам – мемуарная книга Э. Герштейн, исследования Ральфа Дутли о Мандельштаме и Франции, Никиты Струве о творческом пути Мандельштама, Кирилла Федоровича Тарановского и Омри Ронена о поэтике Мандельштама, книга о поэтике позднего Мандельштама недавно умершей Ирины Семенко (называю только книги – статей многие десятки, по-русски и не по-русски). Что известно о них в Советском Союзе даже специалистам? Почему эти книги не стали достоянием русских исследователей и читателей? Ведь не только русская литература представляет собой целостный процесс, но и наука о литературе должна быть единством – независимо от места издания. Разумеется, у каждого из авторов названных монографий собственная точка зрения на эстетику и политику; что ж из этого? А ведь до сих пор, несмотря на все перестройки, каждую из этих научных книг надо провозить в Советскую Россию, как героин: совершая уголовное преступление.

Только за самое последнее десятилетие на Западе вышли многочисленные исследования, которые непременно должны участвовать в общем движении научной мысли. Почему авторы, работающие во Франции, Германии, США, читают работы Д. С. Лихачева, Ю. М. Лотмана, М. О. Чудаковой, А. С. Саакянц, С. С. Аверинцева и даже сочинения П. С. Выходцева и Г. П. Бердникова, а русские ученые, живущие в СССР, не имеют доступа к русским и иноязычным книгам, вышедшим на Западе? Б. М. Гаспаров опубликовал в Америке отличный труд «Поэтика «Слова о полку Игореве»; он должен был бы продаваться в книжных магазинах Москвы и Ленинграда. Так же, как и другая монография, вышедшая в США, – М. Г. Альтшуллера о «Беседе любителей российского слова»: «Предтечи славянофильства в русской литературе» («Ardis», 1984). Чем опасны для Советской власти литературоведческие сочинения А. Д. Синявского – хотя бы его замечательная книга «В тени Гоголя»? Или другая – о В. В. Розанове? Пищу для раздумий доставила бы более чем спорная, но во многом блестящая книга Ю. Карабчиевского «Воскресение Маяковского».

Мы призываем к восстановлению исторической правды, требующей понимания целостности литературы. Однако понимание единства процесса должно распространяться и на всех нас, делающих русскую литературу и размышляющих о ней на Востоке и на Западе, даже на Ближнем Востоке. К счастью, жизнь уже опровергла знаменитую формулу Редьярда Киплинга:

Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места

они не сойдут,

Пока не предстанет небо с землей на страшный

господний суд…

Они уже сошли с места, Запад и Восток. Они сошли с места, когда московские журналы опубликовали прозу и стихи Набокова и стихи Иосифа Бродского, интервью Андрея Тарковского и даже Михаила Шемякина, когда газета «Московские новости» напечатала некролог Виктору Некрасову. Они сошли с места, когда эмигрантские журналы («Синтаксис», «Время и мы», «Страна и мир», «Форум») стали с надеждой и сочувствием комментировать сдвиги, происходящие в интеллектуальной жизни Советского Союза (в то время как другие еще по-прежнему клокочут от ярости – «Континент», «Вече», «Вестник РХД», но это судороги прошлого, как и внезапное награждение П. Проскурина высшим советским отличием). Запад и Восток сошли с места, когда в мае 1987 года Андрей Синявский, Иосиф Бродский и Томас Венцлова оказались за одним «круглым столом» с Андреем Битовым и Олегом Чухонцевым. Они сошли с места и в марте 1988 года, когда в Копенгаген съехались русские литераторы с Востока и Запада для обсуждения судеб единой русской литературы.

Василий АКСЕНОВ

Многие поколения советских школьников изучали один из главных текстов русской литературы «Письмо» Белинского Гоголю.

Школьникам сообщалось немало о различных обстоятельствах эпохи, вызвавших появление этого письма. Об одном, однако, никогда не сообщалось – откуда и куда это письмо было направлено. Между тем оно проделало в почтовой карете не такой уж и большой путь: из Мариенбада, где было написано, до Баден-Бадена, где было прочитано. Громовой разряд русских мыслей произошел между двумя германскими курортами минеральных вод.

Школьникам многих поколений в Советском Союзе этот скромный факт из истории отечественной словесности показался бы возмутительным кощунством. Даже ведь и сама ситуация восемнадцатилетнего пребывания Николая Васильевича Гоголя за рубежом не очень-то освещалась. Отечественная литература не подразумевалась за пределами отечества.

Между тем российская литература вне России подразумевается и произрастает в несравненно большей степени, чем литература, скажем, американских экс-патриотов, связанная с именами Хемингуэя и Генри Мюллера.

Так как именно сейчас, в последние год или два, российский читатель начал знакомиться с кириллицей, возникшей посреди латыни, уместно будет сказать здесь несколько слов о неизвестном пока еще широким кругам феномене хотя и скромного, но вполне мужественного проживания российского романа за пределами СССР в 70-е и 80-е годы.

Рамки короткого выступления не позволяют мне подробно остановиться на романистах, заявивших о себе еще на родине, таких, как Александр Солженицын, Абрам Терц, Владимир Максимов, Владимир Войнович, Георгий Владимов, Аркадий Львов, Анатолий Кузнецов, Анатолий Гладилин, Фридрих Горенштейн, а также и ваш покорный слуга. В известной степени эти писатели принадлежат к традиционному типу русского литературного эмигранта.

Между тем рядом находились творческие силы, о существовании которых никто не подозревал. Эти романисты «там» себе места и не искали. Они покинули Советский Союз, чтобы начать.

Группу эту трудно классифицировать по возрастным параметрам, хотя бы уж потому, что к ней принадлежит (если не возглавляет ее) такой новый романист, как участник Отечественной войны философ Александр Зиновьев. На Западе он оказался наиболее плодовитым, создав в короткий срок впечатляющую галерею книг, полных парадоксов и сарказма. Вопрос о том, находятся ли его книги в рамках нашего жанра или они только пересекают романические пределы, является, разумеется, особой темой.

Не менее плодовит оказался на Западе и другой ветеран, Юз Алешковский, хотя и его интересные книги нередко либо выходят «за», либо не достигают пределов того, что мы подразумеваем под жанром современного полифонического романа, именно в силу их монологичности.

Основная группа новых русских зарубежных романистов, однако, состоит из людей либо ниже, либо чуть выше сорокалетнего рубежа. Признанным ее лидером, хотя бы по части стиля и работы с языком, является наш второй вермонтский отшельник Саша Соколов.

Ко времени выезда из СССР он, сын генерала, был асоциален. Промышлял в лесничествах, сидел сычом, сливался с природой.

Для Саши Соколова природа – это не литературный материал, а среда обитания. Русопятости в адрес природы не замечалось за ним даже на березовых холмах Вермонта; он писатель авангардный. Возьмите для сравнения его прозу и прозу Распутина. От последней, особенно от ее пейзажей, веет солидностью, земской образованностью. Соколовский пейзаж, особенно в романе «Между собакой и волком», выскакивает дикими петухами из-под сапог, переворачивается мерзлым колодцем в глазах утопленника, полосками огня вдруг проносится через неумеренную шевелюру романа.

Для авангардного романиста характерно отсутствие раз и навсегда выбранной манеры, то есть постоянный поиск. Третий роман этого не очень-то плодовитого, танталистически стремящегося к совершенству автора вообще развешан вне городов и весей, а в пространстве чистого, хотя и непристойного, воображения.

Роман «Палисандрия» построен в эмпиреях, взращен без комков грязи на корнях, как гидропонический помидор, оторван от благоухания помойки, именуемой современностью, несмотря на то, что в нем фигурируют и Берия, и Брежнев.

Со стороны можно предположить, что абстрагирование от реальности, то есть упомянутая выше «гидропоничность», является не просто авторским побегом как таковым, определенным периодом, игрой ума, но результатом эмигрантского опыта, попыткой преодолеть утрату среды. Однако для построения подобного рода гриновских, гофмановских, андерсеновских декораций с проскальзывающими тенями персонажей совсем не обязательно быть эмигрантом. Постигая эмигрантский опыт наших предшественников, и прежде всего Николая Васильевича Гоголя (с негативной стороны), я пришел к выводу, что писатель меньше всего должен страдать от потери национальной аутентичности. В эмиграции именно погоня за национальной аутентичностью может привести к утрате среды. Роман, как часть писательской жизни, не может не отразить всех ее обстоятельств: как прежний опыт оставленной родины, так и каждодневную жизнь нового дома. Романист в эмиграции – это своего рода амфибия: у него работают не только легкие, но и жабры.

В этой сфере амфибиозного существования наиболее успешным оказался Эдуард Лимонов. При всей вздорности идей и ляпсусах вкуса, это был именно он, кто открыл галерею русского эмигрантского романа 80-х годов; может быть, даже создал его своеобразную, если не превратную эстетику.

Прежний, советский опыт отражается в сочинениях романистов этой группы с разной степенью интенсивности и, как ни странно, вне зависимости от стажа отрыва. Сочинения израильского старожила Юрия Милославского читаешь с ощущением, будто автор только вчера покинул «просторы родины чудесной».

Географические границы русской литературы благодаря новым романистам оказались расширенными, причем расширенными не с помощью туристических, чаще всего неверных наблюдений, а с угла зрения человека, как раз и живущего в этих расширенных границах. Так происходит в романе «Ниоткуда с любовью» парижанина Дмитрия Савицкого, где естественно переплетаются опыт прежний и опыт нынешний, перемешивается фарцовочная, стукаческая, пьяная Москва с хипповато-клошарным анархическим Парижем.

То же происходит и в романе «Соотечественники» Михаила Федотова, где с полной непринужденностью чередуются сцены в ленинградской хирургической клинике и в артиллерийской батарее среди ливанских холмов, в зале таможни канадского аэропорта и в палатках туристов-дикарей возле Сухуми.

К числу наиболее заметных явлений последних лет следует отнести прибавление к группе писателей, «уехавших, чтобы начать», романиста Сергея Юрьенена. Среди прочих достоинств здесь прежде всего вычерчивается новый герой, соединивший в себе отголоски западных и отечественных мифов. В какой-то степени Караев из «Вольного стрелка» осуществляет связь времен, соединяя «оттепельного» чайльд-гарольда с молодым человеком конца 70-х, «лишним человеком». При всей своей кажущейся немыслимости, этот «вольный стрелок», странствующий гидальго спецслужбы с его мучительным эротизмом, суицидными поползновениями, с мечтой о растворении в дзэн-буддизме вполне правдоподобен. Зарубежные романисты открыли для жанра эротическую сферу, и в этом отношении «Вольный стрелок», с одной стороны, как бы бьет все рекорды, не умалчивая ни о чем, а с другой стороны, удивительным образом всегда точно проходит по краю кювета, не заваливаясь в похабщину ради похабщины.

Иными словами, порнография романа – то есть того, что нам представляется достойным этого слова, – не является порнографией как таковой, но лишь одним из строительных материалов романа-города. Точно так же соотносится роман и с политикой. Если роману ничего не нужно от политики, он оставляет ее в покое. Если же ему что-то от нас нужно, он берет, не спрашивая. Роман не может быть ни антисоветским, ни просоветским, ни даже нейтральным; без всякого высокомерия он просто принадлежит к другим измерениям. Смешно, но роман не может также быть и правдивым; без вранья засыхает.

К названным выше новым именам зарубежного русского романа мы можем прибавить еще не менее дюжины. Здесь и Феликс Розинер с его «Некто Финкельмайер», и Александр Антонович с «Многосемейной хроникой», и Зиновий Зинник с «Русской службой», и Давид Маркиш с серией исторических романов, и недавно появившийся Леонид Итцелев, и Александр Суслов, и Василий Агафонов, и, уж конечно, плодовитый и популярный Эфраим Сивела, и автор бестселлеров Эдуард Тополь… Чреват романом и один из наиболее заметных авторов эмиграции, прозаик модного в Америке «минималистского направления» Сергей Довлатов.

Словом, если уж и говорить о жанрах эмиграции, то роман из всех наиболее живуч. Для того чтобы предположить, откуда берется эта живучесть, стоит отступить чуть-чуть подальше – к концу 60-х и началу 70-х.

До сих пор еще многие удивляются, как случилось, что дерзкие поэтические трибуны «оттепели» прекрасно стали уживаться с брежневским социализмом, тогда как романисты того времени оказались в полнейшей или частичной конфронтации с режимом. Скорее всего дело тут не в личных качествах поэтов и прозаиков, а в специфике жанров. Монолог стиха легче уживается с социализмом, чем многоголосие романа.

Когда Достоевского называли «певцом капитализма», имелась в виду, конечно, не прибавочная стоимость. Современный полифонический роман недаром возник в России после 1861 года, то есть в период интенсивного развития плюрализма. Бахтин предполагает, что возникновение этого рода современного эпоса вообще невозможно вне контекста капитализма.

Прозаики 60-х годов, пробуждаясь от социалистической стагнации, приближались к полифонической романной форме; вот основная причина их конфронтации с режимом. Новые прозаики, еще не начав, бежали от вновь усиливающегося социализма, спасая свою концепцию полифонии.

Лучше всего сосуществовали с брежневским социализмом писатели-«деревенщики», и это происходило, возможно, как раз из-за того, что их романы не отличались многоголосием, а представляли из себя нечто сродни публицистическим монологам.

Выбирая между социалистической казармой и капиталистическим базаром, современный романист, естественно, выбирает базар. Этим он обеспечивает себе среду выживания, но, увы, не среду процветания. Прежде всего это относится, конечно, к чужакам, беженцам, «беспачпортным бродягам», каковыми являются русские романисты за рубежом.

Несколько названных здесь имен плюс еще несколько случайно не названных создают литературное поколение или плеяду. Появись такая группа зрелых и еще молодых, полных жажды и мастерства романистов в рамках любой национальной литературы, пошла бы речь никак не меньше как о «новой волне». Между тем в силу своей непринадлежности ни к чему, ни к флагу, ни к этносу, ни к мафии, эти писатели прозябают на периферии мировой литературы.

В интеллектуальной среде Запада, возможно, из-за унаследованных от дедушек так называемых «левых идей» в отношении русского романа установился досадный стереотип. Как на Набокова когда-то в Оксфорде смотрели с кислыми минами, полагая, что он все больше насчет отобранных большевиками деревенек хлопочет, так и на современного свободного русского романиста взирают с ухмылкой – дескать, за западной модой тщится.

Псевдомаркесовская вампука бередит ленивых, между тем невежество в отношении событий, происшедших за последние тридцать – сорок лет в России (нет второй литературы в мире, которая прошла бы за это время через такие головокружительные кризисы), делает русские книги трудными, чужими, навязчивыми.

Однако не только этническая, эстетическая или идеологическая чужеродность затрудняют русскому роману жизнь на Западе. В западной литературной жизни – быть может, в Америке это ощущается сильнее всего – вообще возникают в последнее время явления, угрожающие самой сути авангардного полифонического романа. Я имею в виду массовую культуру и массовый книжный рынок.

Желание превратить книгу в «продукт» массового рынка приводит иногда к подлинным кощунствам:. Американская литературная интеллигенция в последнее время проявляет по этому поводу все большую озабоченность.

Желание выпустить книгу в виде хорошенькой базарной штучки приводит к упрощению, если не к одурачиванию, текстов. Проводя семинар по роману А. Белого «Петербург» в университете и сравнивая текст оригинала и перевода, я вместе со студентами ужасался бесцеремонностью адаптации: метафоры выкорчеваны, ритм рассеян, антропософия выжата досуха.

В условиях массового рынка, того и гляди, сквозь капитализм начнет прорастать социализм с его неизменным снижением качества или уж по крайней мере со своеобразной новой монологизацией.

Мне кажется, что сейчас в Советском Союзе – я имею здесь в виду, разумеется, советскую романистику – может возникнуть уникальная ситуация, когда ослабнет давление идеологии и не усилится до поры давление рынка. В этом промежутке можно ждать творческого расцвета и появления нового романа.

Пока этого явно не произошло.

Алексей ГЕРМАН

Люди очень интересуются перестройкой. Люди задают нам очень много вопросов. Не скрою, мы тоже задаем много вопросов самим себе и друг другу. Многих людей во всем мире волнует судьба нашей перестройки: что из этого будет, выйдет что-то или не выйдет? Нас, поверьте, эта проблема тоже волнует, и во много раз больше, потому что это – наша жизнь, наше будущее, наша судьба, наша кровь – все. Но будет глупо, если я вас буду клятвенно заверять, что перестройка получится. Я думаю, что сюда многие люди приезжали и клятвенно заверяли, а потом ничего не получалось. Поэтому я попытаюсь просто рассказать о судьбе отрасли, в которой я работаю, и довести этот рассказ до сегодняшнего дня. А дальше вы уже сами судите – на примере этой отдельно взятой и честно рассказанной ее истории – о том, что у нас получается. Мне придется начать с азов, потому что степень вашей осведомленности для меня под вопросом.

Мне около пятидесяти лет. Я из поколения людей, которые стали заниматься своей профессией, то есть пришли в институт, в канун XX съезда партии, в канун исторического выступления Хрущева, где были вскрыты злодеяния Сталина. У нас был набран очень странный институтский курс. Большинство студентов были евреи. Так произошло потому, что в предыдущие годы евреев не брали на эти факультеты, а тут атмосфера в государстве изменилась и многие из них поступили. Мы занимались искусством. Одновременно – и все это еще оставалось от сталинских времен – мы делали этюды, такого, например, содержания: сдавали ребенка для опытов империалистам, то есть как если б в капиталистических условиях жизни родителям пришлось бы за деньги отдать ребенка в лабораторию империалистам. При этом мы знали Достоевского, играли отрывки из Чехова, читали и восхищались Толстым. И одновременно многие мои товарищи были искренне убеждены, что замечательный режиссер Мейерхольд, уничтоженный Сталиным, занимался гнусностями и глупостями и извращал пролетарское искусство. Вы можете меня спросить, как это все могло сочетаться. Я не могу вам ответить на этот вопрос. У вас этого не было, дай вам Бог.

Но постепенно сознание у людей оттаивало. И на пятом курсе студент, который говорил когда-то о Мейерхольде то, что я сейчас процитировал, просто не поверил бы, что он так считал пять лет назад.

Я пришел в кино в начале 60-х годов. Это было очень интересное время, поразительное. Начинал работать Тарковский. Восхищал всех Хуциев. Рождалось какое-то удивительное кино. Но рядом снимались какие-то чудовищные, идиотические картины. И нельзя было показать коммунальную квартиру. Но тем не менее в кинематографе царила нравственная атмосфера. Тон задавали нравственные художники. Хотя всякого ужаса тоже было полно. Мы работали таким образом: когда-то замечательный преподаватель и режиссер Ромм на вопрос одного студента: «Как мне снимать этот кадр?» – ответил: «Ты его снимай так, как если бы тебе один раз в жизни дали возможность снять один кадр, как будто это дело твоей жизни». И поверьте, мы так начинали работать. Где-то с середины 60-х годов мы перестали понимать, что происходит. Но что-то стало происходить в государстве. Стал уходить кислород. Начинались годы, которые у нас сейчас называют эпохой некоторого застоя или периодом застоя – одним словом, у нас так это стараются определить. А в принципе, можно сказать, что это был период завоевания этого начинающегося искусства казенным искусством. В кинематограф пришло новое начальство, глубоко презирающее художников. Если в предыдущем начальстве были такие, так сказать, деревенские дядюшки, то эти новые были убеждены, что они сами не снимают кино только потому, что им некогда. Потому что у них слишком ответственная работа, чтобы заниматься этой ерундой. Но если бы у них было время, то, конечно же, они сняли бы лучше, чем все эти щелкоперы, которых давно пора гнать. Вот такая приблизительно складывалась атмосфера. Регламентации вводились во все, во что только можно ввести. Как снимать, кого снимать. Ненавидели дожди на экране. Вы можете верить мне или не верить – это ваше дело, но взрослые люди всерьез сидели и высчитывали, сколько луж получилось у меня на экране в фильме «Двадцать дней без войны». Министр мог мне всерьез кричать: «Почему у тебя здесь лужи?» – и я должен был ему говорить: «Ну, налилась, налилась…» Хотя, я должен вам сказать, эту лужу мы специально делали и даже брезент подложили, чтобы она была. Закрывались талантливые картины, изгонялись талантливые художники. Наше кино переставали смотреть совсем. Как это ни странно, но в нашем обществе кино другое, чем в вашем. Кино – это в очень большой степени идеология. А оно идеологически перестало существовать. Потому что деньги в прокате собирали западные картины, самые дурные из них. Зрители ходили на них, а наше начальство безумствовало и устраивало какие-то всесоюзные премьеры. Наш министр придумал такую форму для иных огромных и очень глупых картин: как солнце идет над Советским Союзом, так должны двигаться премьеры этих фильмов. Но при этом не надо думать, что мы ходили мрачные, печальные и рыдали. Нет, мы веселились, пили водку и почему-то верили, что все это кончится.

Теперь я должен чуть-чуть коснуться своей судьбы, потому что иначе будет непонятно, как все происходило. Где-то в году 82-м я снял фильм «Мой друг Иван Лапшин». Он был жестко, буквально в течение нескольких часов запрещен. Киностудия должна была вернуть государству всю его стоимость. У меня это была вторая запрещенная картина. Всего я их снял четыре. Практически я был выброшен с работы и из творческой жизни, я был уничтожен. Я написал письмо в правительство, на самый верх, и уехал жить на дачу. Я сын известного писателя, и мне было полегче, мне не надо было дворником устраиваться.

Дальше стало происходить что-то таинственное, что – я вам сказать не могу. Вокруг меня стали меняться формулировки. Были, например, формулировки, что с такого кино начиналась Польша. Никто не знал, с чего начиналась Польша, но тут определили, что с меня. И вдруг формулировка эта сменилась: стали говорить, что картина, конечно, дрянь, но давайте все же не будем забывать, что это один из наиболее талантливых наших режиссеров. Где там ходило мое письмо – я не знаю, кому оно попадало на столы, этих людей я никогда не увижу. Но в принципе такие письма у нас раньше исчезали, их можно было писать на туалетной бумаге. А тут, вы понимаете, выпускают мою картину. Ну, может, и случайно, но шум был большой по Москве, когда ее разрешили, да и вообще в Союзе. Проходит какое-то время – мне разрешают вторую картину. Та была запрещена шестнадцать лет.

И я ничего там не переделывал, была она шестнадцать лет назад плохая, полежала – стала хорошая. Как коньяк.

Что я хочу этим сказать? У Ильфа и Петрова есть такая фраза: заяц лежал под кустом, а в это время шли маневры Киевского военного округа, и заяц считал, что вся атака направлена против него. Конечно, мне странно все объяснять на примере одного кинорежиссера, как менялась атмосфера в государстве. Я рассказываю, как я ее ощущал. Потом вдруг в газетах начали ругать наше Госкино за то, о чем все уже давно знали, – что это ужас, что творится. Когда это в первый раз попало в газеты, мы поняли, что человек, который это написал, – мертвец. За год до этого газета «Советская культура» задела сына министра, не министра, а сына министра, режиссера. Было сказано, что, может быть, он не совсем самый хороший. Так газета потом извинялась не один раз, а два раза, газета писала, что сын – замечательный. И вдруг изруганный кинорежиссер с запрещенными картинами Володя Мотыль пишет в газету «Комсомолка» и несет, несет министра. Такого у нас не бывало с 17-го года. Ну, понятно, что Мотыль – покойник, с ним здороваться даже страшно. Ничего, ничего, и еще одна статья, и еще, и еще – и все пишут. Можно разговаривать! Оказывается, не опасно. А в это время, кому на горе, кому на радость, готовится 5-й съезд кинематографистов. Это было два года назад. Первое дело – это выборы делегатов. Казалось бы, все понятно – киногенералы, кинополковники и для фона несколько киносолдат. Но ничего по этой схеме не получается. Сначала начинается с критики, начинается с дочери министра, которую не выбирают, а потом вдруг, как бывает только в России, вдруг не выбрали всех: главного редактора журнала «Искусство кино» не выбрали, главного редактора журнала «Экран» не выбрали, директора киноинститута тоже не выбрали, ну – я перечислять всех, кого не выбрали, не могу. Выбирают нормальных критиков, честных и делавших все эти годы свое дело, находившихся в загоне, но честно работавших. Их выбирают, а этих всех – вон. А они все и составляют руководство Союза.

Дальше, на следующий день, собираются кинорежиссеры. История повторяется, но в еще более устрашающих размерах. И не выбирают почти никого из предыдущих секретарей Союза.