Концепция человека в творчестве Шолохова

Назвав одно из произведений «Судьба человека», Шолохов собственно выразил в нем смысл всего своего творчества. Да и не только своего: художественным исследованием судьбы человека в новых исторических обстоятельствах озабочена, с момента зарождения, вся советская литература.

Созданный в пору сильного «прилива» антигуманистических, пессимистических, асоциальных воззрений на человека, характерных для многих зарубежных писателей и философов середины 50-х годов, шолоховский рассказ еще раз полемически заострил и подтвердил ту гуманистическую позицию, которая определяет место советской классики в литературном процессе XX века. Недаром именно после его появления начинается новый этап осмысления мирового значения творчества Шолохова.

Вместе с тем «Судьба человека» бросает особый свет на творческий путь самого художника. После этой вещи, свидетельствует критик, ставящий своей задачей прочтение «всего» Шолохова с учетом критического опыта последних десятилетий, «нельзя уже было не замечать… нового отношения к человеку…».

А именно: отказ от «сведения богатства душевного мира простого человека только к социальным побуждениям» ¹.

Справедливо считая принципы характеристики персонажей одним из решающих моментов творческого развития художника, некоторые исследователи, однако, не всегда в должной мере учитывают внутренние связи, которые как раз и образуют единую художественную систему – творчество Михаила Шолохова.

Бесспорно, мировое признание Шолохову принес «Тихий Дон». В нем развернута концепция исторически ответственной личности, осуществлено смелое вторжение в самые сложные проблемы эпохи и столь же смелое обновление принципов психологического анализа, строения конфликта, форм повествования и самого романного жанра. Но вместе с тем оправданное внимание к вершинным достижениям большого художника порою оборачивается, как нам кажется, их изоляцией, приводит к обеднению не только шолоховского творчества в целом, но даже и самих этих творений.

Величие последних частей «Тихого Дона» вряд ли раскроется в полной мере вне соотнесения с другими, и прежде всего ранними, произведениями писателя, в которых формируется шолоховское понятие о человеке и обретаются формы его художественного воплощения. Что касается второй части «Поднятой целины», фрагментов «Они сражались за Родину» и «Судьбы человека», то в них концепция многомерного, сложно детерминированного человека нашла свое углубление, развитие. Поздний Шолохов превзошел, но не отбросил опыта предшествующего творчества.

Обратимся к этому опыту, попытавшись посмотреть, как зарождались, обогащались в движении, обретали художественное совершенство шолоховские представления о личности, захваченной потоком исторических перемен.

1

«Со дня перевыборов через хутор словно кто борозду пропахал и разделил людей на две враждебные стороны. С одной – Ефим и хуторская беднота; с другой – Игнат с зятем-председателем, Влас, хозяин мельницы-водянки, человек пять богатеев и часть середняков» – этими словами можно было бы охарактеризовать ситуацию, нарисованную и в рассказе «Смертный враг», откуда взят отрывок, да и пожалуй, в каждом из ранних сочинений Шолохова.

Возникает естественный вопрос: правомерно ли искать многогранность образа человека в произведениях, столь жестко и четко подчиненных социальному плану?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно, очевидно, не останавливаясь на одной лишь завязке (выписанная нами фраза), проследить шаг за шагом развитие художественной мысли произведения.

Рассказ «Смертный враг» построен на остром конфликте враждующих сторон, двух персонажей: пришедшего из Красной Армии и выбранного секретарем Совета бедняка Ефима Озерова и самого зажиточного и влиятельного хуторянина Игната Борщева. Повествование и развертывается как цепь происходящих между ними схваток, все более и более непримиримых, все более и более выявляющих несхожесть целей, преследуемых каждым из противников, побуждений, толкающих их на борьбу, и средств, в ней используемых.

Каждый эпизод маленького по объему рассказа последовательно расширяет и углубляет этот контраст, осложняет однозначную поначалу коллизию.

Поначалу «дуэль» происходит на расстоянии. Игнат хитро прощупывает настроение хуторян, побуждая их признать его «права» на лучшую землю, отведенную под общественные угодья, и не встречает поддержки; а Ефим в это время на собрании в хате сапожника произносит речь, пафос которой – пробудить самосознание, активность и чувство ответственности у односельчан: они должны быть настоящими хозяевами страны и вершителями своих судеб.

«Игнат, подвыпивший ради праздника, мотал головой и, отрыгивая самогонкой, вертелся возле Ивана Донскова.

– Нет, Ваня, ты по-суседски рассуди. Ну, на что вам, к примеру, нужна земля возле Переносного пруда?..

А на краю хутора… в этот же вечер Ефим, вспотевший и красный, потряхивая волосами, неистово махал рукой:

– Тут… надо подсоблять… делом!.. Заместо того чтоб хныкать да к власти под подол, как дите к матери, забираться, кулаку свой кулак покажи. Что? К чертовой матери! Беднота у Советской власти не век должна сиську дудолить, пора уж самим по свету ходить… Вот именно, без помочей!»

Речь Ефима очень далека от темы и стиля «суседского» разговора. Да и сам облик Ефима-оратора, ничуть не теряя жизненной достоверности, обретает как бы некую «дополнительную» обобщенность: поза, жест, темперамент, ораторские приемы (риторические вопросы, иронические сравнения) – все это от речи революционного пропагандиста, поглощенного проблемами и целями, намного превышающими сиюминутность борьбы с Игнатом.

Так расширяются художественные рамки самого понятия «социальности образа»: одного слова оказывается недостаточно, оно становится как бы «тесным» для обозначения богатства путей и средств изображения человека в новых, невиданно усложнившихся обстоятельствах.

Социальная принадлежность героев-антагонистов бесспорна, она выразительно подчеркнута бытовой конкретностью облика персонажей: с одной стороны, видавшая виды шинель Ефима, люлька с тряпьем, среди которого копошится его ребенок, рожок с нажеванным хлебом и т. п., с другой – богатый полушубок и породистые собаки, принадлежащие Игнату. В этом смысле персонажи художественно равны. Но в том-то все и дело, что если для характеристики последнего полушубка и собак вполне хватает, то Ефиму, условно опять-таки говоря, его видавшая виды шинель оказывается тесна. И это, конечно, не авторская «недоработка». Тут ощущается некая эстетическая задача, сложная задача: не лишая героя черт достоверности, вывести его все же за пределы одного только быта. Шаг в этом направлении сделан портретом Ефима-оратора, в последующих эпизодах герой все более отчетливо начинает обнаруживать свои нравственные «надбытовые» (хотя из быта выросшие) качества. Прием контраста работает тут с большой силой. Стиль поведения Игната – неизменное коварство. Ефим – человек совершенно открытый. Он не допускает ни единого случая, чтобы прямо не продемонстрировать свою наступательно-непримиримую позицию. Когда Игнат явился к нему в хату, Ефим сталкивает непрошеного гостя с крыльца; он вовсе не намерен скрывать того, что сам написал от имени Игнатовой батрачки заявление в суд; когда Игнат находит хитроумный способ «извести» принадлежащую Ефиму скотину – этот последний является к нему на баз и, не таясь, на глазах у хозяина, убивает его собаку.

Ефим не то что «геройски» игнорирует нависшую над ним опасность – он просто органически не способен в полной мере ощутить ее, ибо за сегодняшней борьбой с Игнатом всегда для него стоит нечто большее, может, внятно и не осознаваемое.

Даже и собаку-то он убивает, не столько мстя за нанесенный ему материальный урон, сколько защищая чувство собственного достоинства, не позволяющее оставить безнаказанными изощренно-издевательские козни врага.

«- За кобеля заплатишь, сукин сын!..» – крикнул Игнат, загораживая дорогу.

Ефим шагнул вплотную и… проговорил:

– Ты, Игнат, меня не тронь! Я тебе не свойский, терпеть обиду не буду».

Для Игната на первом плане – отплата в буквальном смысле. Для Ефима суть происшедшего – в нравственном «счете» к обидчику.

С первых же страниц рассказа, почти неприметно, без всякого «нажима», оттеняется именно нравственная сторона конфликта, неотделимая от классовой его сущности. «Борозда», пролегающая между персонажами (если использовать этот шолоховский образ), разделила не только богатых и бедных; она отделила людей, поглощенных и порабощенных во всех своих чувствах, мыслях, стремлениях и поступках имущественным своим положением и, следовательно, нищих духом, от людей, чуждых этому рабству, так сказать, «потомственно» и «врожденно» свободных от ига стяжательства и, соответственно, приобщенных к богатствам духа, наделенных огромными для них самих неведомыми внутренними потенциями.

Эти специфические для «Донских рассказов» контрастные характеристики героев прошли через все творчество Шолохова. Причем нравственный «пласт», с одной стороны, совершенно неотделим от данной социально-исторической ситуации, а с другой – вмещает в себя такие человеческие и исторические «залегания», которые приобщают шолоховских героев к той битве за человека, что характеризует наш век вообще. В этой борьбе Шолохов выступает как носитель совершенно нового эстетического опыта, обогащающего мировое искусство.

Богатая стилистика рассказа призвана передать эту необратимую разделенность персонажей. Односложен и категоричен диалог, точны и натуралистически «приземлены» детали авторского описания, относящиеся к Игнату и его окружению. И напротив, многокрасочны, эмоционально приподняты речи Ефима, да и авторское слово обретает свободу, изобилие оттенков, как только в поле действия появляется этот персонаж.

«Светило солнце, трубы курились дымом, ревел у речки скот, пригнанный на водопой. На улице лежали свежие следы полозьев, новый снег слепил глаза незапятнанной белизной. Все было такое обычное, будничное, родное, и прошедшая ночь показалась Ефиму угарным сном» – так воссоздано пронизанное светом и чистотой зимнего утра внутреннее состояние Ефима, счастливо избежавшего минувшей ночью вражеской пули. И сам этот способ выражения, самое звучание слов говорит о духовной содержательности героя. Зато при воплощении противостоящего ему мира характерна совсем иная стилевая гамма. Вот, например, сцена сговора, решившая судьбу Ефима:

«- Уберем с дороги?

– Придется.

– А ежели дознаются?

– Следы надо прикрыть.

– Так когда же?

– Приходи, посоветуем.

– Черт его знает… Страшновато как-то… Человека убить – не жуй да плюй.

– Чудак, иначе нельзя!.. Без него мы гольтепу эту вó как зажмем!..

В темноте хрустнули пальцы, стиснутые в кулак. Ветер подхватил матерную брань.

– Ну, так придешь, что ли?

– Не знаю… может, приду… Приду!»

«Страшновато», «как-то», «может» – только три слова сомнения выпадают из «делового ритма» диалога и тут же оказываются «задавленными» основной его тональностью.

Строй речей, их лексика, фразеология, стилистика, авторские ремарки, способ «присоединения» пейзажной детали – вся палитра художественных средств «работает» на нравственную несовместимость персонажей-антагонистов, которая в свою очередь прорастает из противоположности социальной. Сфера духовного бытия постоянно перетекает в сферу бытия общественного, подобная слитность и составляет фундаментальнейшую особенность шолоховского взгляда на человека, что проявилась уже на самых первых этапах творчества писателя. Именно этот стереоскопический взгляд и определяет богатство содержания даже ранних образов Шолохова.

Мы сознательно остановились на одном из наиболее социально обнаженных рассказов молодого Шолохова. И попытались показать, что эта «обнаженность» не только не исключила, но способствовала углублению нравственных характеристик – воплощению общечеловеческой и вечной породы бескорыстных рыцарей передовой, обновляющей мир социальной идеи. В маленькой новелле начинающего писателя утверждался новый тип одухотворенной личности – такая поглощенность идеалом, мечтой, такая сила проснувшегося чувства человеческого достоинства, такая способность к самоотречению, которые парализуют не только эгоистический расчет, но и всевластие «извечных» биологических инстинктов, свойственных человеку.

От ранних вещей протягиваются нити к «Судьбе человека». При этом героями донских рассказов предвосхищена не только характеристика Андрея Соколова, но и сами повествовательные формы позднего произведения. Вспомним хотя бы известный рассказ «Лазоревая степь», который по структуре, по приемам психологического анализа является «первой репетицией»»Судьбы человека».

«Лазоревая степь» – это тоже рассказ в рассказе. Основу его составляют воспоминания деда Захара о службе в кучерах у панов Томилиных, о гражданской войне и том трагическом ее эпизоде, главным героем которого был его внук – Аникей.

Слушатель рассказанной Захаром истории, хотя облик его довольно бледен, все же необходим, ибо несколько корректирует непосредственные впечатления старика, расширяет его взгляд. Так создается сложная система повествования, в которой фигура главного героя отражается с различных точек зрения, что и помогает разгадать заключенную в нем «тайну», обнаружить психологическую многогранность, силу духа.

Аникей – младший внук деда Захара – единственный из всех тридцати двух станичников, оказавших сопротивление белым, был не расстрелян, а изуродован по приказу учинившего расправу над «смутьянами» пана. Исключительность судьбы Аникея объясняется Захаром категорически и просто: «…Аникей живой остался через гордость свою…»»Гордость» в контексте рассказа Захара синонимична непримиримости и ненависти к врагу. Ясно, однако, что для Захара поведение Аникея остается не вполне понятным. Об этом говорит сложность интонации, с которой дед повествует о внуке: то прямое осуждение, то торжественность, то неосознанная невольная отчужденность. Остро, во всей страшной четкости деталей, запомнилась деду расправа над Аникеем: «Думал, помрет Аникей от смертной боли, а он хоть бы крикнул, хоть бы стон уронил… И смотрит на пана, глазом не сморгнет, а глаза ясные, светлые, как небушко…»

Захару достало зоркости схватить и запечатлеть самый момент торжества духовных сил над страшными физическими страданиями, но в глубину глаз внука он заглянуть не сумел. Только «гордость» увиделась в них, а было – больше. Преданность идее, чистота помыслов, несгибаемость духа – вот откуда эта запечатленная рассказчиком необыкновенная ясность и прозрачность взгляда.

Ограничивая подобным образом угол зрения рассказчика, автор как бы подчеркивает душевное богатство и многогранность главного героя. Здесь демонстрируется и сложность самого процесса познания человека, поставленного в новые и чрезвычайные обстоятельства и мобилизующего все возможности своей души, до той поры и ему самому неведомые.

Вот и в иной ситуации обнаруживается эта же сложность. Зоркость не изменяет Захару: он замечает однажды, как искалеченный внук, вроде бы и беспечный, с виду веселый, выползает на вспаханное трактором поле, ложится на него грудью и прижимает к губам отваленный лемехом кусок земли. С болью глядевший на него старый Захар понял этот жест как тоску хлебороба, и это утвердило его в убеждении: тяжела, ужасна расплата за «гордость», определившую всю судьбу Аникея.

«…Двадцать пятый год ему, а землю сроду не придется пахать… Вот он и тоскует…» – объясняет Захар подсмотренное им «свидание» Аникея с пахотой. Но и это объяснение раскрывает лишь одну грань разнородного, противоречивого внутреннего состояния Аникея. Тоска по труду, о которой говорит Захар, – она есть, конечно, но есть, при всей горечи, исковерканности судьбы, и счастье осуществляемой мечты: «…Трактор нашей коммуны землю пахал за казачьей гранью, а он увязался, поехал туда». Так что Аникей вышел как бы на «двойное свидание»: и с пахотой, и с коммунным трактором; с глыбой родной земли и с мощными лемехами нового орудия деревенского труда, эту глыбу сворачивающего. Именно эта не осмысленная Захаром подробность необычной сцены «двойного свидания» находит продолжение в концовке рассказа, когда слово берет уже слушатель Захара: «…На дороге остался один след, пахнувший керосиновой гарью, размеренный и грузный». Так утверждается главное в характере Аникея: не ненависть, не пафос разрушения, а мобилизовавший все духовные потенции человека порыв к созиданию, идеалу.

Можно сказать, что познание человека в творчестве Шолохова начинается с исследования и «испытания» человеческого духа. И именно этот аспект получает мощное развитие в последующем его творчестве, определяя постоянное обогащение идей, жанров, всех средств поэтики. При этом центральное для утверждаемой концепции значение приобретают новые формы повествования и речи героев. Тем самым и в сфере поэтики Шолохов выходит на магистральную линию исканий, характерных для большой литературы, и не только 20-х, но и 50-х годов – эпохи создания «Судьбы человека».

1. А. Макаров, Человеку о человеке, «Художественная литература», М. 1971, стр. 32.[↩]