Конструкт или реконструкция?. Как писать историю литературы и как ее написали в Чехии

Разговор о том, как писать историю русской литературы, был начат в журнале Г. Карпи и Ю. Манном (2010, № 5) и продолжался в течение 2011 года (см. материалы И. Кузнецова в № 3, Е. Погорелой в № 4). В настоящем номере мы публикуем статью С. Шерлаимовой по истории чешской литературы, переводя разговор, таким образом, в более широкий европейский контекст.

В чешской филологической науке историография литературы имеет давнюю и славную традицию, начиная с «Истории чешского языка и литературы» (1792) Йозефа Добровского и «Истории славянских литератур по всем наречиям» (1826) Павла Йозефа Шафарика, в которой чешская литература рассматривается в контексте литератур других славянских народов. Правда, свои труды эти выдающиеся деятели эпохи чешского национального возрождения писали по-немецки, но ведь только в этом случае с ними могла познакомиться европейская научная среда, да и чешская научная терминология еще только формировалась.

Чешская литература, пережив ранний, даже в сопоставлении с большими европейскими литературами, расцвет (ХIII-XV века), после утраты Чехией в начале ХVII века государственной самостоятельности оказалась задвинутой на обочину европейской культуры усиленной германизацией, что объяснялось не только давлением абсолютистской австрийской монархии, но и высоким процентом немецкого населения на чешских землях. Возрождение чешской словесности в конце века ХVIII инициировали лингвистика и литературная историография, затем начинается подъем художественной литературы на чешском языке: пафосно-патриотическая поэзия Яна Коллара, романтизм Карела Гинека Махи, сатиры Карела Гавличка-Боровского, романы Божены Немцевой. Будущий первый президент Чехословакии Томаш Гарриг Масарик, размышляя о судьбах отечества в своем программном труде «Чешский вопрос» (1894), опирался не только на знаменитого чешского историка Франтишека Палацкого, но и, притом в весьма большой степени, на чешских писателей: тех же Коллара, Маху, Гавличка, Немцеву и их продолжателей, называл чехов «нацией филологической», как до него это делал Карел Гавличек-Боровский. (Заметим, что Масарик, столь высоко ценивший отечественную словесность, свои научные труды все еще писал на немецком языке…)

Расцвет чешской литературы справедливо связывают с 20-30-ми годами ХХ века, когда страна вновь обрела государственную независимость, а такие чешские писатели, как Ярослав Гашек и Карел Чапек, получили не только европейскую, но и мировую известность.

Историю чешской литературы после Второй мировой войны по праву можно назвать драматической. В период правления коммунистической партии ее руководством был взят курс на идеологическую унификацию искусства в духе ортодоксальной трактовки социалистического реализма, но уже с середины 50-х годов значительная часть литераторов проявляет стремление к свободному слову, постановке острых проблем, поиску новых художественных форм. В «золотые шестидесятые» (ностальгический чешский термин) писатели оказываются в первых рядах реформаторского движения за демократизацию социалистического режима, за «социализм с человеческим лицом»; факты литературной жизни — писательские съезды, конференции, выступления литературной печати — привлекают внимание всего общества, становятся важными идеологическими и даже политическими событиями. Достаточно вспомнить конференцию 1963 года о творчестве пражского уроженца Франца Кафки, IV съезд Союза чехословацких писателей в 1967 году, писательский манифест за гражданские права и свободы «Две тысячи слов», который весной следующего, 1968-го, подписывали тысячи людей на улицах Праги и других городов страны. Но настало 21 августа и по пражским мостовым загромыхали советские танки, а после силового подавления «Пражской весны» на писателей обрушился гнев и репрессии сторонников прежней линии КПЧ, вновь получивших власть в стране под прямым нажимом «советских товарищей». Однако усмирить оппозиционных писателей уже было невозможно: возникает самая массовая в чешской истории литературная эмиграция, эмигрантская и самиздатовская литература. И совсем не случайно после победы «бархатной революции» ноября 1989 года президентом Чехословакии был избран драматург — лидер диссидентского движения Вацлав Гавел.

В кардинально изменившейся после «бархатной революции» общественной и культурной обстановке резко меняется характер литературы и литературной жизни, литературоведческая наука существенно обновляется за счет прихода молодого поколения и возвращения к активной публичной деятельности критиков и ученых, выступавших с реформаторских позиций в эпоху «Пражской весны» и за это лишенных возможности легально печататься в последующее двадцатилетие так называемой «нормализации». Отмена цензуры открывает простор для дискуссий, насаждавшееся КПЧ «марксистское единомыслие» сменяется плюрализмом мнений, который проявляется как в оценке общей литературной ситуации и конкретных художественных произведений, так и в отношении к новым теоретическим концепциям и проблемам истории литературы.

Необычайную остроту приобретает задача осмысления литературной истории самого новейшего времени — в силу ее драматичности, крутых перепадов в ходе ее развития, при том, что писать эту историю предстояло самим ее участникам или, во всяком случае, очевидцам. Тем не менее Институт чешской литературы Чешской академии наук уже в начале 90-х годов поставил перед собой цель написать историю чешской литературы периода от окончания Второй мировой войны до «бархатной революции». Каждый, кто имел дело с написанием истории литературы, прекрасно знает, что это становится особенно трудным при приближении к современности, тем более, если речь идет об отечественной литературе, тем более, если это близкое время было временем таких общественных катаклизмов, как в Чехословакии. Академический Институт чешской литературы, созданный еще в конце 40-х годов Яном Мукаржовским (1891-1975), известным в мире как основоположник пражского литературного структурализма, за это дело взялся. Был создан коллектив из полусотни литературоведов разных поколений, который работал над «Историей чешской литературы 1945-1989» на протяжении двух десятилетий; сначала под руководством директора института, безвременно ушедшего талантливого ученого Владимира Мацуры (1945-1999), затем под руководством его преемника на этом посту Павла Яноушека (р. 1956). В 2007-2008 годах фундаментальный труд в четырех томах, из которых каждый последующий объемнее предыдущего (первый том — 432 страницы, последний — 978), был завершен и вышел в свет.

Споры о том, как писать историю чешской литературы, начались задолго до появления томов в печати, чему способствовала такая современная практика, как вывешивание на сайте института отдельных глав и частей труда по мере их подготовки, организация научных конференций по разным этапам послевоенного литературного процесса. Авторы хотели получить замечания по своей работе, и они последовали — с нарастающей остротой.

В 2005 году профессора Южночешского университета в Чешских Будеевицах Владимир Папоушек и Далибор Туречек опубликовали брошюру «В поисках литературной истории», в которой доказывали устарелость и непригодность традиционной литературной историографии, ибо «после трудов Гадамера, Эко или Гринблатта» все прежние историографические методологии, не исключая структурализма Мукаржовского и его последователя Водички, выявили свою несостоятельность. В брошюре выдвигался тезис, что историю литературы надо не реконструировать, как это пытались делать прежде историки чешской литературы, а конструировать: «Речь идет о том, чтобы найти такую модель историко-литературного труда, которая отражала бы понимание, что историю нельзя ни беспристрастно описывать, ни точно реконструировать, но только конструировать, при том условии, что исследователь воспринимает свою собственную позицию интерпретатора как неотъемлемую составную часть дискурса»¹ (Туречек). Эту позицию отстаивает и Папоушек, который из современных историографических теорий особенно ревностно рекомендует «новый историзм» Стивена Гринблатта и ставит под сомнение идею преемственности в литературе: «Надо отказаться от представления о мифической преемственности литературного процесса. Не является ли дисконтинуитет в истории гораздо более естественным, чем континуитет, всегда привносимый извне и достаточно декларативно? Что общего с гуситами было у дисциплинированных чешских Соколов, которые говорили о следовании их традициям, что общего было у средневекового римского императора с античным Римом? Мне кажется, что не очень много, кроме той идеологически мотивированной преемственности, которой попахивает любое заявление типа: «Мы являемся наследниками…» С этой точки зрения исследование разрывов меня привлекает гораздо больше и с иллюзией континуитета я расстаюсь без печали»². В брошюре помещена также статья профессора пражского Карлова университета Петра А. Билека, который поддерживает Туречка и Папоушека в их отрицании традиционных методов литературной историографии и в тяготении к новым подходам: «написание истории всегда является результатом конструирования целого ряда координат (мы можем назвать это парадигмой), которые автор истории должен — интуитивно или не тематизируя — разрешить»³.

На выступление Папоушека — Туречка — Билека ответил Яноушек как руководитель коллектива, работающего над «Историей чешской литературы 1945-1989», против концепции которой оно было направлено. Яноушек отметал в этом выступлении неприемлемый для него «культ новых методов», указывал на их недолговечность, как и недолговечность связанных с ними терминов: их жизнеспособность оказывается весьма краткосрочной, а сменяемость очень частой. Ошибочность позиции своих оппонентов он увидел в отрицании преемственности в развитии литературы и возможности реконструирования литературного процесса. По его мнению, «скептицизм по отношению к диахронии, преемственности и эсхатологии можно интерпретировать как прямое следствие распада всех влиятельных идейных концепций и иллюзий, конкретно в нашей среде — следствие разложения идеологии марксистского типа и растущего недоверия к литературным теориям типа структурализма»⁴. Яноушек утверждал, что при написании истории литературы должна присутствовать, наряду с осуществляемой посредством языка конструкцией, и реконструкция — стремление понять и показать, «как это было на самом деле»: «Тогда как история в традиционном ее понимании пишется для определенного коллектива (общества, нации) с объединяющей целью — запечатлеть его общую память и начертать образ пути, по которому этот коллектив пришел от прошлого к настоящему, новая парадигма скорее показывает индивидуальную позицию исследователя, стремящегося продемонстрировать свое новаторство и оригинальность»⁵.

После того, как «История чешской литературы 1945-1989» была опубликована в окончательном — «бумажном» виде, полемика стала еще напряженнее и, с моей точки зрения, она представляет интерес не только для богемистов и славистов: в ней отразились некоторые весьма актуальные методологические проблемы нашей науки.

Я не взялась бы одним или двумя терминами определить метод, который был использован при написании этого труда. Очевидно, что авторы опирались на традиции чешской литературной историографии, в частности на созданную в том же институте еще во времена социализма «Историю чешской литературы» в четырех томах под общей редакцией Мукаржовского.

1. Papouѕek V., Tureјek D. Hledаny literаrnych djjin. Praha — Litomyѕl: Paseka, 2005. S. 14.[↩]
2. Papouѕek V., Tureјek D. Op. cit. S. 48. [↩]
3. Ibidem. S. 84.[↩]
4. Janouѕek P. Ztracenа literаrny historie, aneb Hledаny Levelu // №eskа literatura. 2006. № 1. S. 47. [↩]
5. Ibidem. S. 44. [↩]