Когда «история принадлежит поэту»… «Окаянные дни» Ивана Бунина: летопись или миф?

В эмигрантской публицистике Бунина тема вины той части писательской интеллигенции, которая приняла большевистскую революцию и сочувственно откликнулась на ее события, представляется едва ли не историософской идеей. Примечательно, что самые одиозные фигуры, вызывающие у автора «Окаянных дней» перманентную идиосинкразию, перерастающую временами в «чистую» ненависть, — преимущественно поэты: Блок, Брюсов, Маяковский, Есенин, Клюев. Даже Волошин, с которым Бунин тесно общался в большевистской Одессе весной и летом 1919 года и в отношении которого к новой власти не было и намека на апологетику (взять хотя бы цикл «Личины»), не избежал упрека в духовном пособничестве русской смуте: «…был у него и другой грех: слишком литературное воспевание самых страшных, самых зверских злодеяний русской революции» (очерк «Волошин»). В «Окаянных днях» это обвинение адресуется уже не только представителям модернистского лагеря, которых литературный «старовер» Бунин не любил за «эстетизм, снобизм, символизм, увлечение европейской поэзией конца прошлого и начала нынешнего века» («Волошин»), но и ко всему «вреднейшему на земле племени, что называется поэтами». В «Окаянных днях» (равно как и в мемуарных очерках о Горьком, Алексее Толстом, Маяковском и др.) Бунин не стесняется в выражениях и дает полный выход накопившейся «литературной злости»:

Все будет забыто и даже прославлено! И прежде всего л и т е р а т у р а  п о м о ж е т, которая что угодно исказит, как это сделало, например, с французской революцией то вреднейшее на земле племя, что называется поэтами, в котором на одного истинного святого всегда приходится десять тысяч пустосвятов, выродков и шарлатанов.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Да, мы надо всем, даже и над тем несказанным, что творится сейчас, мудрим, философствуем. Все-то у нас не веревка, а «вервие», как у того крыловского мудреца, что полетел в яму, но и в яме продолжал свою элоквенцию. Ведь вот и до сих пор спорим, например, о Блоке: впрямь его ярыги, убившие уличную девку, суть апостолы или все-таки не совсем? Михрютка, дробящий дубиной венецианское стекло, у нас непременно гунн, скиф, и мы вполне утешаемся, налепив на него этот ярлык. Вообще, л и т е р а т у р н ы й п о д хо д к  жизни просто отравил нас¹.

В бунинской «исторической хронике» локальная оппозиция «поэт / не поэт» эксплицирует онтологический ментальный конфликт литературы и жизни, «Dichtung und Wahrheit», мифа и истории. Впрочем, бросая вызов автору «Двенадцати» со товарищи, автор «Окаянных дней» бросает вызов не только цитируемому здесь Тютчеву, но и «солнцу русской поэзии» Пушкину, по слову которого «история принадлежит поэту». Взятые в таком контексте, бунинские «Окаянные дни» представляются нам попыткой верификации истории, выполненной в жанре писательского дневника, претендующего на роль летописного свода. Аналогия «автор — летописец» поддержана у Бунина цитатами из фундаментальных, «летописных» трудов русских историков (В. Татищев, В. Ключевский, С. Соловьев, Н. Костомаров) и публицистических сочинений русских писателей и общественных деятелей — представителей основных направлений русской общественной мысли XIX века: И. Тургенев и А. Герцен (западничество), И. Аксаков (славянофильство), Ф. Достоевский (почвенничество), П. Кропоткин (анархизм), М. Горький (большевизм). Представляя «лики и личины» творцов русской смуты и самый ее «революционный» язык, Бунин обильно цитирует большевистские газеты, выходившие в Одессе, Ки­е­ве, Харькове и других городах России, охваченных пламенем гражданской усобицы. Художественно-публицистический континуум бунинского «дневника» населен (и даже перенаселен!) именами современников автора — писателей, поэтов, деятелей искусства, политиков и военачальников, друзей, приятелей, случайных знакомых.

Но очевидный парадокс заключается в том, что бунинский «летописец» — и сам поэт, причем поэт органический, что называется — «нутряной», говорящий на своем первородном языке даже тогда, когда он придумывает название собственной «летописи» или выстраивает исторически безупречный событийный ряд. И хотя этот ряд в авторской интенции стремится к объективности исторического документа, «литературный подход» неизбежно делает свое дело. Так, в записи от 11 июня 1919 года Бунин сокрушается: «Проснувшись, как-то особенно ясно, трезво и с ужасом понял, что я просто погибаю от этой жизни и физически и духовно. И записываю я, в сущности, черт знает что, что попало, как сумасшедший… Да, впрочем, не все ли равно!»

Не стоит принимать эти слова за чистую монету: в них не то чтобы сокрыто лукавство, но «закодирована» часть жанровой стратегии автора, которую с головой выдает финал «Окаянных дней». В завершающем дневниковый текст коротком пост­скриптуме Бунин сообщает читателю: «Тут обрываются мои одесские заметки. Листки, следующие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их».

Мы даже не ставим вопрос о степени достоверности этого постскриптума². Гораздо важнее сразу же уловить другую степень — меру авторского вмешательства в «летописно»-документальный текст, в саму его композицию, как вмешательства эстетического. Как убедительно пишет французская исследовательница творчества Бунина периода эмиграции К. Ошар, «настоящие дневниковые записи», послужившие документальной основой для «Окаянных дней», «не обрываются 20 июня, а продолжаются до начала августа 1919 года. Этот постскриптум — один из признаков литературной переработки дневниковых впечатлений…» [Ошар 1996: 102]. Суждение Ошар о художественно-публицистической природе бунинского текста («это оригинальное произведение в форме дневника») убедительно подтверждает Д. Риникер, изучавший текстологическую историю «Окаянных дней»: во время подготовки «дневника» к первой публикации в парижской газете «Возрождение» (1925–1927) «Бунин сам еще не знал окончательного объема своего произведения. Оно мыслилось, по-видимому, самим писателем как текст с принципиально открытой структурой, у которой не было четко фиксированного конца» [Риникер 2001: 629]. Впоследствии Бунин значительно переработал «газетный» вариант «Окаянных дней» для своего собрания сочинений, которое стало выпускать берлинское издательство «Петрополис» после присуждения писателю Нобелевской премии по литературе в 1933 году³. Однако эта правка не была окончательной: в последние годы жизни Бунин правил текст «Окаянных дней» по авторскому экземпляру берлинского издания [Риникер 2001: 629].

В «Окаянных днях», таким образом, в дневниковой форме представлена не стенографически сырая, а художественно выверенная картина истории России, взятой в ее эпохальном, тектоническом разломе и осмысленной во всей ее метафизической полноте — как великая национально-культурная, религиозная и экзистенциальная трагедия. А трагедия всегда тяготеет к мифу, к основным его, архетипическим, комплексам и лейтмотивам. Бунинские «Окаянные дни» — при всем декларируемом стремлении автора избавиться от «литературного подхода»⁴, — представляются нам «развернутым конспектом» таких комплексов и лейтмотивов — мифологических, библейских, историософских, литературных.

Самый первый из них — так называемая «мифологема Пимена»: очевидец разворачивающихся исторических событий ведет «летопись», пребывая в неком, по выражению А. Солженицына, «укрывище», подобном пещере или монастырской келье, — посреди беснующихся современников и чуть ли не в эпицентре насилия и зла. В записи от 2 мая это место определено Буниным как «сказочное подземелье»:

Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами <…> убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли, — шла настоящая охота <…> Сейчас на дворе ночь, темь, льет дождь, нигде ни души <…> Пишу, сидя как будто в каком-то сказочном подземелье: вся комната дрожит сумраком и вонючей копотью ночника.

Как и во всей книге Бунина, исторические факты «оправлены» здесь в яркие поэтические описания, придающие сухой дневниковой записи библейский эсхатологический смысл: погром «богоизбранного» народа, сопровождаемый бушеванием стихий, — море, дождь, тьма «египетская», подземный «дрожащий» сумрак, словно бы весть о грядущем землетрясении.

Ситуация, в которой свидетель преступных событий скрывается от самих преступников, сюжет о «летописце в укрытии», летописце, чье слово становится не только свидетельством страшного исторического преступления, но и голосом высшей правды… — корреспондирует с мифологическими контекстами, в частности с историей младенца Зевса, скрываемого в пещере на Крите от всепожирающего взбесившегося Кроноса. «Летописец» Бунина тоже ведет свою «хартию» перед лицом взбесившегося Хроноса, только уже не мифологического, а исторического. Нужно ли говорить, что этот актуализированный Буниным историко-культурный архетип имеет не только литературные, но и библейские параллели: тайно помазанный на царство Давид, скрывающийся в пещерах Иудейской пустыни от безумного и мстительного Саула, и родившийся в Вифлеемской пещере младенец Иисус, которого преследует жестокий детоубийца Ирод?.. При желании аналогии эти можно продолжить, обратившись к другим мифологическим и библейским сюжетам и даже к сюжетам историческим (римский император Нерон — гонитель первых христиан, основавших свои общины в катакомбах древнего Рима). Финальный акт, на который указывает «летописец» «Окаянных дней» в постскриптуме, также восходит к истории иудаизма и христианства: рукописи религиозной общины (предположительно ессеев), найденные в пещерах Кумрана в середине XX века. В этом контексте бунинский одесский «схрон» представляется неким загадочным провозвестием выдающегося историко-археологического открытия.

Насыщенный «летописный» ряд у Бунина не просто соседствует с художественным: первый органически переходит во второй (после описания еврейского погрома читаем:

1. Разрядка в цитатах принадлежит цитируемым авторам, курсив – автору настоящей статьи. – Н. Р.[↩]
2. Тема «схрона» крамольной рукописи задана Буниным почти в самом начале «одесской» части «исторической хроники»: «19 апреля <…> Пишу при вонючей кухонной лампочке, дожигаю остатки керосину. Как больно, как оскорбительно. Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской культуры и искусства <…> что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?» Или: «24 апреля. Вчера ночью выдумал прятать эти заметки так хорошо, что, кажется, сам черт не найдет <…> Все-таки могут найти, и тогда несдобровать мне».[↩]
3. »Окаянные дни» вошли в 10 том этого собрания наряду с рассказами «Последняя весна», «Последняя осень», «Брань» и очерками «Чехов» и «Толстой».[↩]
4. Характерно, что в письмах к редактору «Возрождения» П. Струве Бунин называет присылаемые в газету фрагменты «Окаянных дней» «фельетонами», обозначая этой жанровой ссылкой документально-публицистическую природу своего текста и педалируя его обличительный пафос. См.: [Риникер 2001: 628].[↩]