Книга не о сюжете
Виктор Шкловский. Энергия заблуждения (Книга о сюжете), М., «Советский писатель», 1981. 352 с.
Я не помню своего деда, потому что родился двадцать лет спустя после его смерти. И не знаю, как он рассказывал. Но застал бабушку – Елизавету Осиповну, которая была хорошей рассказчицей. Начинала она, например, так: «Жил-был Жанин-Волжанин…» И пересказывала содержание «Отверженных», как будто события происходили рядом, в деревне.
Когда я в 17 лет стал читать Виктора Шкловского, то услышал знакомую интонацию, потому что она жила во мне. Интонацию невозможно изобрести, она дается от природы.
Виктор Борисович Шкловский любит людей, знающих свое дело мастеров. О них он и пишет всю жизнь. Это могут быть люди какого-нибудь ремесла, например, Андрей Нартов или Лев Сабакин; или путешественники, как Марко Поло; или живописец Федотов; или кинорежиссер Эйзенштейн; наконец, главный герой его книг – писатель. Но, даже говоря о писателе, Виктор Борисович подчеркнет: «Мне рассказывал опытный мелиоратор Андрей Платонов…»
В. Шкловский любит внезапные соединения прямых значений слов с метафорическим их смыслом. Это соединение можно назвать парадоксальностью, но, мне кажется, нельзя полностью считать это свойством автора. Это свойство языка, выражающего действительное положение вещей. Отличительная же особенность В. Шкловского – мыслителя – умение видеть парадоксальность: сходство несходного и несходство сходного.
Книга «Энергия заблуждения» имеет подзаголовок – «Книга о сюжете». В. Шкловский дает несколько определений сюжета, ни одно из них не претендует на исчерпанность. И не только потому, что автор не принимает исчерпанных решений, а потому, что сама жизнь неисчерпаема.
Эта книга об искусстве, о мастерстве в искусстве – таков первый слой, который снимаешь при первом чтении. И второй слой – это книга о том, как искусство снимает коросту с жизненных явлений, как выковывается новое понимание жизни, новое к ней отношение. Отношение нравственное, эстетическое. То есть что мы считаем прекрасным, верным или безобразным, неточным.
Уровень мышления, с которым мы сталкиваемся, читая В. Шкловского, восходит к античности, к Возрождению. Я это говорю, не оценивая, а констатируя состояние. Почему о В. Шкловском говорят – «поэзия теории (критики)»? Потому что он, как поэт, замечая все мелочи быта – жизни в широком смысле, – находится как бы над этим. В его книгах нет мелочных споров. И стиль писателя – это стиль понимания, постижения, проникновения: все глубже и глубже. Обаяние фраз (присоединительных конструкций) типа: «Толстой говорил, что у таланта, если он даже хочет солгать, талант не позволит ему солгать» (стр. 345), – их обаяние в человеке, в Шкловском.
Читая, я вижу его улыбку, слышу его речь (с подкатами тире, со взлетами запятых и: восклицательных знаков). Он удивительно может донести себя целиком в тексте, выйти как бы за текст. Вот почему, когда я увидел Шкловского на экране телевизора, услышал его речь, я увидел знакомого, родного человека. Он и «телевизионен» потому, что выходит без маски, сам.
Когда рецензия уже была написана, подоспело подтверждение этого наблюдения. Л. Гинзбург записала в дневнике 1928 года: «Речь Шкловского эстетически значима, притом не кусками, а вся сплошь. Это специфическая система, функционирующая уже независимо от его воли, – то есть своего рода диалект… Он не может открыть люк в своем диалекте, через который собеседник увидал бы другой речевой пласт, домашний, хранимый про себя» 1.
Итак, книга о сюжете, «о том, что бывают разные сюжеты, как они живут, как они умирают, для чего они обновляются» (стр. 18). Но здесь не одна книга, а три, предупреждает В. Шкловский в «Путеводителе»: одна об истории сюжета, другая – об истории конкретных сюжетов, третья – объединение двух, уже названных. Так, условно и схематично, можно разделить новую книгу.
Чешский философ и теоретик литературы Ян Мукаржовский еще в 1934 году писал в статье «К чешскому переводу «Теории прозы» Шкловского», что «книгу Шкловского, наполняющую понятие композиции новым содержанием, можно назвать первым шагом к преодолению в процессе развития науки противоположности между формальным пониманием искусства и таким пониманием, которое в первую очередь исходит из содержания» 2. Тогда это замечание было провидческим, теперь оно представляется узким. Дело в том, что теория В. Шкловского – это его жизнь. И наша жизнь тоже, так я понимаю, – школа Шкловского. Он создает теорию, в которой находит себе место житейская практика, психология быта, вырастающая в нравственность. Это было всегда – и тогда, когда В. Шкловского, однозначно прочитав его полемические заявления, считали формалистом. Его, одного из авторов первой советской картины, в которой личное, бытовое, психология быта – все это вставало в один рост с колоссальными сдвигами и преобразованиями, шедшими в стране. Это классический фильм «Третья Мещанская», он вышел в 1927 году.
Так вот, в новой книге мы видим верх и низ жизни. Мы входим в биографии великих людей, в биографию сюжета вообще и конкретных сюжетов. Мы видим, что сюжет не конструируется, а проживается, пишется, переосмысливается в процессе смены времен, в процессе жизни писателя. Л. Толстой – главный герой книги. И на его примере показано, как проживается жизнь и проживается сюжет. Эго долгая история, история изменения понимания человека. В результате этого изменения Толстой приходит к «Холстомеру», к «Дьяволу». Эволюция писателя становится эволюцией сюжета. В. Шкловский рассказывает о том, как нарождаются, умирают и вновь рождаются иллюзии. У Толстого это как смена времен года, только год не календарный.
Рядом Пушкин. Это другой тип человека и писателя. У него нет четкой границы между периодами. Прозаические отрывки, написанные в одно время с «Евгением Онегиным», давшие завязку роману «Анна Каренина», показывают пути иных решений. Возможно, что Пушкину не хватило времени дописать, а может быть, просто хватило того, что он знал эти пути.
О. Мандельштам в «Разговоре о Данте» писал о том, что существует поэтическая грамотность и что она не равна обычной грамотности. В. Шкловский читает известные всем нам вещи как впервые, как новые произведения. Вот формула (одна из формул) такого чтения: «Последовательность можно строить с любого места, с любого конца» (стр. 167). В. Шкловский знает, что книга не существует без читателя. Чтение возвышает не только читателя, но и писателя. Несколько примеров такого чтения можно найти, так сказать, не сходя с места, на одной-двух страницах книги. Вот он видит в толстовской повести «Метель» повторение сцены из «Капитанской дочки» с целованием руки (стр. 143), вот обнаруживает, как описывает Гончаров путешествие на корабле, на фрегате: «Он рассказывает о русской деревне, о простой русской деревне, как будто она оторвалась от берегов, – и вот она взяла и поплыла, едет деревня, едет деревня в далекий путь» (стр. 152). И открывается вдруг потрясающая проекция на будущее деревни, на будущее страны. Гончаров становится по-новому близок, потому что он видит не только вот ближнюю волну, а видит далеко, и нас видит. Мы читаем плохо, часто хотим прочесть то, что знаем. В. Шкловский читает то, что написано. Маленькое отступление о Гончарове (меньше странички) заключается выводом: «Вот это двойное ощущение – спокойной жизни и дальнего пути – сливается, и невероятное, описанное, как вероятное, сильнее понимается» (стр. 152). И на следующей странице о Чехове – «великий писатель, он показал затейливость простоты жизни» (стр. 153).
О чем говорят эти примеры? О том, что литература не одномерна. Она в движении. Она – «птица-тройка». «Для меня, – говорит В. Шкловский, – путь Достоевского, или Толстого, или Чехова представляется дорогой, вернее, не всегда пересекающимися тропинками, со сменой возможностей понимания жизни. Путь Татьяны Лариной и Онегина не окончен. Книги пишутся не всегда до конца» (стр. 9).
Ощущение, что конца нет, что вывод писателя еще не окончателен, как не окончателен приговор жизни. И вывод, и приговор могут быть обжалованы, дело может быть передано в другую инстанцию и иметь иное решение. Историю сюжета или историю сцеплений В. Шкловский выстраивает таким образом, что становятся видны начала и концы тех явлений, которые рождают «энергию заблуждения». Поле, на котором работает В. Шкловский в конкретной книге, – это широкое поле жизни-литературы. Широкое оно по необходимости. И по мере того, как возникают в книге новые имена, становится видно, что это поле достаточно тесное. И Боккаччо становится невдалеке от Толстого. Природа «энергии заблуждения» такова, что Толстой не принимает «Декамерона», где в седьмой новелле шестого дня есть мадонна Филиппа, которую судят и которая отвергает суд мужчин и говорит, что «законы должны быть общие» (стр. 71), но сам Толстой пишет «Анну Каренину», где Анна отвергает суд над собой и сама распоряжается своей судьбой. И это не одна новелла, напрямую соотносящаяся с поисками Толстого (тут действительно, читая, можно заложить страницу любым пальцем руки).
Вот как это объясняется: «Женщины четыреста лет тому назад требовали в любовных делах – и во всех других делах – равенства с мужчинами.
Они требовали признания, что мораль для женщин и для мужчин должна быть одинакова.
Иначе происходит великое зло» (стр. 71).
Речь идет не о прямых влияниях и совпадениях. В книге мы встречаемся со сложной системой переосмыслений, которыми занята литература, как занята жизнь. Эту сложность В. Шкловский подает просто. В конце главы «Декамерон» Боккаччо» он пишет: «Мы заканчиваем предисловие разговора об Анне Карениной» и добавляет: «Настоящее – только гребень кровли» (стр. 73, 74).
Но было бы неправильно думать, что книга, которая названа словами Толстого – «Энергия заблуждения», – о поступательности, о том, что одно идет за другим и одно вытекает из другого. Здесь все и проще, и сложнее. Многомернее. «Искусство передает свои достижения из поколения в поколение. Эти драгоценности обычно бывают не узнаны; они выныривают со дна морского, как статуи, найденные собирателями губок, потомками древних греков» (стр. 143). Но в то же время: «Не думайте, что Шекспир существует без Аристофана» (стр. 153). Словом, «в жизни все монтажно, только нужно найти, по какому принципу» (стр. 148).
Ломоносов говорил о сближении «далековатых идей». По-другому это называется парадоксом. Как только искусство утрачивает присущую жизни парадоксальность, оно утрачивает себя самое. Художник переосмысливает сюжет, он производит работу, «цель которой увидеть мир, увидеть как бы заново» (стр. 174), берется «сюжетом промывать этот мир, который все время как бы запутывается» (стр. 179). И тогда, если это получается, «мир выздоравливает в литературе; создает новый сустав» (стр. 293). Невозможность изменить мир в художнике отзывается трагически. Но трагедия уравновешивается страстным желанием изменить его, познавая.
В. Шкловский говорит, что чеховские «Скрипка Ротшильда» и «Крыжовник» похожи на биографии. Его собственная книга – биография сюжета. Сюжет имеет другое название – жизнь. Поэтому в книгу входят подробности, детали жизни писателей и самого автора. Сюжет – другое бытие жизни. Поэтому трудно перелететь через ширину книги В. Шкловского. Нужны острова – цитаты (их он сам называет стеной, за которую держатся, когда ходят). Или цитаты можно назвать опорами моста или вешками на санной дороге.
Мы не замечаем того, как включены в культуру разных эпох, не всегда осознаем это, как Журден не подозревал, что говорит прозой. В. Шкловский напоминает нам об этом включении. Он концентрирует наше внимание, варьируя различные положения, приближая прошлое то с помощью ретроспекции в еще более отдаленное прошлое, то с помощью проекции в сегодняшний день, в будущее, остраняя серьезное юмором, чтобы оно было виднее.
Новая книга наполнена открытиями и в еще большей степени стимулирует открытия. Это книга мудрого человека, который сумел сохранить молодость, веру в то, что истина существует, что сделанное в литературе не становится аксиомой, что, отвергая предшествующее, мы возвращаемся к нему.
Конечно, это книга не о сюжете. В том смысле, если кто-то захочет воспользоваться ею как руководством для писания. Она о судьбе человека, которая по-разному складывается и по-разному укладывается в произведение.
г. Тамбов