«…Каждое слово прогрето чувством». Письма А. Твардовского с войны

Письма известных писателей, художников, путешественников никогда не вызывали у меня большого интереса, даже письма тех, чье творчество мною любимо. Возможно, не удавалось настроиться на волну, проникнуться чувствами и мыслями автора. Не исключено, что здесь сказывалось некое предубеждение. Письма воспринимались как нечто полуофициальное, даже дружеская переписка. Казалась неизбежной и фрагментарность писем, мозаичность, необязательность. Вот и письма пламенного Ван Гога, чьи работы продолжают волновать меня несмотря на то, что имя художника уже стало чем-то вроде популярного бренда и многим просто надоело, — письма эти не произвели должного эффекта, хотя в них сказывается и несомненный литературный талант.

Получив книгу со 139 военными письмами Александра Твардовского жене Марии Илларионовне, книгу, подписанную дочерьми поэта — Валентиной и Ольгой Твардовскими, я испытывал в большей степени радость коллекционера («Железную мистерию» мне подписала вдова Даниила Андреева), нежели предвкушение занимательного чтения.

Надо сказать, что письма Александра Трифоновича я уже читал в других книгах, это были письма, адресованные литераторам, читателям, иногда явным графоманам. Письма удивляли своей основательностью, дотошностью, широтой. И они добавляли штрихи к портрету поэта, но не становились самостоятельным явлением. Чтение можно было оборвать на том или ином письме или читать все вразброс. Это, конечно, интересно в первую очередь литературоведам, критикам, наверное, поэтам — в письмах много высказываний, условно говоря, «цеховых».

Военные письма?.. Но как раз именно это обстоятельство и не сулило ничего особенного. Мне довелось послужить в армии, ведущей боевые действия, и я, как и все другие, отлично знал, что можно писать и чего нельзя сообщать родным и друзьям в далекий Союз. Забегая вперед, замечу, что и сам Александр Трифонович в своих письмах не однажды об этом поминает, поэтому ему так любы были письма с оказией. Но большинство писем шло полевой почтой.

Итак, письма, пропущенные военной цензурой.

Но предшествует им короткое предисловие дочерей поэта. Предисловие предельно ясное, четкое, с кратким экскурсом в биографию Твардовского: здесь упомянуты значительные вехи его довоенной жизни — от знакомства в Смоленске с будущей женой и, собственно, до войны. А как раз перипетии смоленской жизни поэта не столь просты, зачастую приходится сталкиваться с противоречивыми и туманными сведениями об этом периоде. Предисловие — выверенный и ценный документ. Дочери поэта отличаются исследовательской добросовестностью в отношении наследия отца.

Письма начинаются с телеграммы жене, отправленной на следующий день после начала войны:

Вечером будет машина выезжай без крупных вещей договорись сторожихой = Александр [Твардовский: 19]¹.

Как явствует из примечания, Александр Трифонович в первый же день уехал с дачи в Москву, где получил назначение на службу военкором в газету «Красная армия» Киевского Особого военного округа.

И потекли денечки, застучали колеса, загудели моторы, полетели письма полевой почты сперва еще в Москву, а потом в Чистополь, захолустный городишко на Каме, в Татарии, куда уже в июле были направлены «деятели литературы и культуры, органы правления творческих союзов из Москвы, Ленинграда и других районов. Более двухсот писателей, литературных и театральных критиков, художников, артистов и около 2 тысяч членов их семей переезжали в Чистополь с начала лета до конца октября» [Федорова].

В первых письмах поэта почти и нет войны, а только удивление: «Город необычайно красив, древен и молод одновременно» (с. 20), — речь о Киеве. И сразу забота об оставленной семье: «Живи на даче, если даже будет хуже с продуктами, чем в городе» (с. 20). Города в войну опаснее. Вскоре военный литератор убедится в этом воочию. Но еще бои идут под Киевом. Военкора отправляют на первое задание — и он не выполняет его: «В первой поездке я с непривычки (потому, что ничего подобного не видел в Финляндии) немного опешил и вернулся без единой строчки материала» (с. 25). Комментаторы разъясняют суть дела: Твардовский стал свидетелем расстрела немецкой авиацией Днепровской Краснознаменной флотилии. Как поведать на газетном языке об этом? Да и на любом другом языке, хоть и поэтическом? Для осмысления таких событий необходимо время. Но время не ждет. И уже со вторым заданием военкор вполне справляется. Правда, отношения с редактором не складываются. Но очерки, фельетоны, стихи идут один за одним. Поэт втянулся в службу. Ему ясно, что и стихи воюют. И даже мирные стихи — Сталинскую премию за «Страну Муравию» Твардовский передал в Фонд обороны. Это было собственное решение. Примерно в то же время такое же решение приняли Шолохов и Лебедев-Ку- мач. Эти трое и были первыми, а вовсе не Н. Тихонов, С. Михалков (с. 346).

Специфическое военное прозрение приходит быстро: «Сейчас мне кажется, что вся моя и моего поколения жизнь (до войны) была детская» (с. 24). Но все-таки эти слова скорее обращены к другим, тем, кто еще не нюхал пороха. А Твардовский уже побывал на кровопролитной войне с Финляндией. Но здесь он и выражает некое всеобщее прозрение. Ведь та финская война уже тогда была «незнаменитой».

Новая война расколола мир пополам. Дымы ее пожарищ зачернели страшными тучами, и на этом фоне мелькали птицами фронтовые письма солдат, офицеров и любимых ими женщин, детей. Метафору эту, впрочем, я позаимствовал у мирного отшельника-поэта, наблюдавшего в Древней Индии из своей пещеры полет ослепительно белой журавлихи на фоне туч. Это предвещало сезон дождей. А у нашего поэта — время войны. Несколько рискованное, это сравнение поэтов и эпох все-таки выявляет нечто существенное, а именно — созерцательную, по сути, природу поэтического таланта. Поэт и есть отшельник, следящий за происходящим. И ему необходима дистанция, а стихам, как вода, и воздух, и солнечный свет, потребна тишина. Всякий поэт и должен жить как тот древний индиец: на даче ли, на пятом ли этаже, но в «пещере»… А если на войне, в железном потоке, то какие тут могут быть стихи?

«Это тяжело, — признается поэт, — когда чувствуешь, что тут бы слова нужны такие, с которыми на смерть людям идти, а глядишь — стишки, какие мог бы написать и не я, и не выезжая из московской квартиры» (с. 23).

Но уже через два-три письма мы, читатели и ценители единственной в своем роде воинской поэмы, получаем сигнал: упоминание имени — Теркин. Пока это Иван Гвоздев, герой фельетонов, «Теркин на новом этапе», как уточняет Твардовский. А комментаторы добавляют, что Теркин — герой фельетонов еще финской войны.

Здесь еще только тень, намек, а на самом деле завязка одной из сюжетных линий этой книги.

То, что эти 139 писем — книга, понимаешь довольно быстро. Письма последовательно рассказывают о событиях одной души, попавшей в очередной смерч истории. Сам Твардовский, правда, утверждал, будто на войне нет сюжета:

На войне сюжета нету.

— Как так нету?

— Так вот, нет.

Есть закон — служить до срока,

Служба — труд, солдат — не гость.

Есть отбой — уснул глубоко,

Есть подъем — вскочил, как гвоздь.

И далее он уточняет:

На войне ни дня, ни часа

Не живет он без приказа.

То есть герой и не герой вовсе, а некая игрушка в чужих руках — судьбы ли, генералов. Здесь высказывается мысль о том, что сюжета и, следовательно, какого-либо повествования достоин герой, наделенный волей. А какая же воля у солдата, если он даже портянки не может перемотать без приказа?

Так ли это?

Сюжет на войне есть. И поэт сам это утвердит.

Ветер злой навстречу пышет,

Жизнь, как веточку, колышет…

Но веточка-то сопротивляется, не ждет обреченно. А это уже — воля к жизни. Лучшая иллюстрация этого соображения — глава «Смерть и воин». Но более того, Теркиным и его собратьями движет еще и воля к победе. И ему со товарищи предстоит преодолеть неимоверные трудности, чтобы эту волю осуществить. Военный поход за руном победы — таков сюжет любой войны издревле.

Но мы забежали сильно вперед. Пока еще ни поэмы, ни успехов на фронте. Советские войска отступают, сдают города и веси. Твардовский тревожится о родных, оставшихся в Смоленске, надеется, что они успели уйти, переживает о своих братьях, младших командирах: «…а это должность такая, что всегда человек должен быть впереди. Боюсь углубленно думать об этом, мне очень жаль их. Это будет чудо — если они живы, если не попали ранеными в руки врага или что-нибудь подобное» (с. 29).

Он еще не знает, что младший брат Иван пленен финнами. Но чудо и вправду свершится со всеми Твардовскими: никто не погибнет в войну. Павел и Константин, а также Василий будут и дальше воевать, получат ранения. Теща будет блуждать по смоленским лесам с внуком, которого партизаны сочтут за сына земляка-поэта, о чем и попросят сообщить в телеграмме Твардовскому.

Война гудела и рвалась в Киев, где располагалась редакция газеты «Красная Армия». И наконец — ворвалась. Редакция уходила в числе последних. Твардовский откровенно называет это «драп-кроссом» и говорит, что не всем довелось спастись… И буквально тут же поэт успокаивает своего адресата насчет средств, которые буду пересланы одним человеком: «Чуточку легче тебе будет, моя многострадальная Машуня» (с. 34).

Приходилось не раз слышать о том, что у Твардовского нет любовной лирики в обычном понимании, точнее есть намеки на любовную лирику. В стихах о любви поэт как будто робеет. И уже кто-то заметил, что это объясняется его воспитанием. Тема эта у Твардовского — прикро- венна. Любовь — не для чужих глаз.

Но вот как раз в этих письмах поэт откровенен. Цензура? Так это же «машина», настроенная на пораженческие и политические идеи, на некие секретные военные сведения.

Все 139 писем Твардовского жене Марии Илларионовне согреты этим чувством, лучше сказать прогреты, — как писал сам поэт о каждом слове своей поэмы. Слова этих писем и прогреты его сердцем. Письма как бумажные фонарики, что летят под воздействием живого огня.

«Дорогая моя Машуня», «Дорогая моя девочка», «Дорогой мой дружок, милая Маша», «моя дорогая огородница», «сердитая моя жена» и даже «моя дорогая невеста» — так начинаются или заканчиваются все эти письма. Последнее требует пояснений, их мы находим, как всегда вовремя, в комментариях, составленных, напомню, дочерьми поэта:

Речь идет о регистрации брака А. Т. и М. И. соответственно Указу Президиума Верховного Совета СССР <…> Указ устанавливал более жесткую регламентацию прав и обязанностей супругов друг перед другом и перед детьми, усложнял процедуру развода <…> Предусматривалась и обязательная запись о регистрации брака в паспорте. Брак М. И. и А. Т. был зарегистрирован в Смоленске в 1930 году. В метриках детей А. Т. числился отцом [В. Твардовская, О. Твардовская: 411].

Но поэту многие вещи кажутся интересными, даже вот вроде бы и досадный какой-то бюрократический Указ о браке, и он с удовольствием обыгрывает эту ситуацию:

А как ты сама? Небось, мечешься и забываешь о том, что я не стану записываться в ЗАГСе с худущей и злой старухой, мне, человеку положительному, отправляясь в это почтенное учреждение на 35-м году жизни, желательно невесту потолще, подобрей, поспокойнее. Учти <…> кормись получше и старайся войти в тело. Я уже здесь готовлюсь исподволь к свадьбе (с. 281).

Обновление любви неизбежно в моменты невзгод, испытаний. Это происходило и происходит с каждым, кто любит, любим. Война — жесточайший момент истины. В одночасье здесь сгорает всякая труха. Новыми видит солдат своих родных и близких. И, конечно, дорожит разговором с ними как ничем другим. Полевая почта — это «Сезам, откройся!» — и солдат погружается в свет истинных сокровищ, и это свет дома, семьи.

Если из Кабула в наш полк не привозили почту, мы впадали в настоящее уныние. И наоборот, письма были самыми яркими праздниками в степных буднях. Редко кто сразу разрывал конверт и принимался за чтение. Нет, обычно письма читались с чувством, с толком, с расстановкой. Не впопыхах где-нибудь… А если и жадно заглатывались тут же, то вечером, после работ снова прочитывались при керосиновой лампе, в табачном дыму. И каждый солдат вдруг преображался, становился каким-то чужим, недоступным — далеким… Свежее письмо носили некоторое время в гимнастерке, потом перекладывали в тумбочку. Письма как будто создавали некоторую приватную территорию. По сути, ничего нет у солдата своего, да. А тут — вот оно.

По письмам Александра Твардовского видно, как ему дорога эта возможность разговора с любимой женой — и даже с одной из дочек. Старшая дочь Валентина, судя по всему, просила писем, адресованных ей лично. И отец иногда добавляет в письме к жене, что большое письмо сейчас напишет и дочке. А младшей еще было совсем мало лет, родилась она за несколько месяцев до войны. И отец беспокоится о них, при первой возможности отправляет посылки с шоколадом, таблетками-витаминами и т. и. Делает это он со всеми отцовскими предосторожностями, просит, например, Марию Илларионовну не открывать загодя секрет посылки, а то, кто знает, дойдет ли и удастся ли вообще что-то передать.

В Чистополь ездили знакомые литераторы, Василий Гроссман, например. Его семья жила по соседству с семьей Твардовского. В Чистополе пребывал, как говорят, почти весь цвет советской литературы:

В город на Каме эвакуировались Борис Пастернак, Анна Ахматова, Николай Асеев, Арсений Тарковский, Константин Паустовский, Александр Фадеев, Леонид Леонов, Михаил Исаковский, семьи Василия Гроссмана, Федина, Твардовского, Сельвинского. Думали — на несколько месяцев… [Федорова]

Жизнь там была довольно трудная. Из этой же публикации в «Совершенно секретно» мы узнаем подробности жизни этой писательской колонии:

«Жизнь в глухой провинции потрясла своей примитивностью и неустроенностью. Тогда я впервые осознал, что Москва по сравнению с остальной страной — иное государство, неизмеримо более цивилизованное и благополучное. В Чистополе мы попали в XIX век, если не дальше. Старые деревянные, осевшие в землю дома царских времен, не асфальтированные грязные улицы, отсутствие машин, водопровода, канализации. За водой мне приходилось ходить с ведрами и коромыслом к колодцу за несколько кварталов от дома, в любую погоду, да еще обратно дорога шла в гору, зимой — часто обледенелая. Электрический свет давали только на несколько часов в сутки и с частыми перебоями. Не было и керосина. Освещались самодельными масляными коптилками: баночка или бутылка с грубым растительным маслом (которым каша сдабривалась) и фитиль из веревки. Спичек не было, огонь добывали древним способом: с помощью зазубренной железяки — кресала, кремня и трута (жженой тряпки).

1. Далее указания на страницы из книги писем Твардовского приводятся в тексте в круглых скобках. [↩]