Как была написана «Иркутская история»

Печатая беседу с А. Арбузовым и статью В. Лациса, редакция продолжает публикацию ответов известных советских писателей на анкету нашего журнала.

Очень редко поэт, прозаик, драматург рождается вместе с первым своим стихотворением, с первой повестью или пьесой. Он «начинается» с того произведения, в котором находи! свою главную тему, ту, что станет впоследствии душой его творчества.

Для меня такой пьесой была «Таня». Мне доводилось рассказывать о том, что она возникла в результате трехкратного наблюдения одной и той же жизненной ситуации. В первый раз она удивила меня остротой и новизной конфликта, но показалась исключительной, нетипической, а потому и непригодной как материал для литературного произведения; некоторое время спустя я вторично столкнулся с подобной же ситуацией, – сходство было не только в общих чертах, но и в деталях, в финале, – но и тогда я подумал, что это просто редкое совпадение. Как ни странно, обстоятельства и события, ставшие позднее темой «Тани», словно бы преследовали меня: я в третий раз стал свидетелем почти идентичной истории, только в самом ее начале; по всей видимости, она катилась к той же трагической развязке. И вот тогда я решил написать пьесу. Я хотел предупредить людей о грозившей им опасности, крикнуть им: «Остановитесь! Взгляните, куда это вас приведет…» Я начал писать пьесу для трех участников этой истории, но в процессе работы конфликт углубился, образы стали обобщеннее, пьеса вышла за пределы камерности, и приобрела, пожалуй, общественное звучание.

Однако тема не исчерпала себя. В новых поворотах, в совершенно иных сюжетных построениях, в развитии отдельных образов, едва очерченных в «Тане», она присутствует в «Бессмертном», в «Годах странствий» и в «Иркутской истории».

Очень трудно установить, когда и как зарождается замысел. Большей частью «эмбриональный период», в течение которого жизненный факт или наблюдение превращается в осознанный замысел, продолжается у меня долго – месяцы, а иногда и годы. Единственный раз в моей писательской практике я отлично знал (и помню сейчас с точностью до дня и часа) обстоятельства, при которых мгновенно возник у меня замысел произведения. Внезапная болезнь, потребовавшая срочной операции, привела меня в больницу. Из случайно услышанного разговора врачей я узнал о серьезности, почти катастрофичности моего состояния. В эти последние, как мне тогда казалось, часы моей жизни я был полон невеселых мыслей о близком конце, о том, как мало я успел сделать, и подумал, что об этом хорошо было бы написать пьесу. Конечно, в те минуты я не видел еще ни ее сюжета, ни образов героев. Но как только, оправившись после болезни, начал работать, я знал, что пишу пьесу о том, о чем думал в томительные часы перед операцией. Это были «Годы странствий».

Дважды, как вам уже известно, я отвергал как материал для драмы свои жизненные наблюдения, пока они превратились в замысел «Тани». У «Иркутской истории» – иная биография. И хотя эта пьеса уже ушла от меня, зажила самостоятельной сценической жизнью, она все еще владеет мною. И вот на ее примере мне хочется проследить сегодня технологический процесс создания драматического произведения, хотя «Иркутская история» писалась не по тем законам и правилам, которые я накопил и выработал для себя за Тридцать лет работы в драматургии.

Пять лет назад, по поручению Союза писателей, Маргарита Алигер, Дмитрий Осин и я отправились в Иркутск. Это была деловая командировка – мысли мои были заняты «12-м часом», над которым я тогда работал, и ничего иного я не собирался писать. В Иркутске мы познакомились с литератором Тауриным – интересным и приятным человеком, тогда редактором многотиражки на строительстве Иркутской ГЭС. Он предложил нам посетить стройку и посмотреть, как работает шагающий экскаватор. Впервые я увидел близко эту изумительную машину, техническое совершенство которой превращало ее чуть ли не в произведение искусства. Она показалась мне такой умной, ловкой, изящной, эстетически красивой, что мне представилось – можно написать произведение, где шагающий экскаватор был бы главным героем. Снял же когда-то Рене Клер отличный фильм «Париж уснул», где так великолепно была обыграна сама эстетическая структура Эйфелевой башни! Однако я вовсе не думал, что такую пьесу напишу я. Мы уже готовились к отъезду, когда Таурин в ответ на мое восхищение экскаватором сказал с оттенком досады:

— Вы вот все восторгаетесь машиной, но вовсе не заинтересовались людьми, которые на ней работают, а ведь вы – писатель!

Я признал справедливость упрека, и мы (Алигер, Осин и я) попросили Таурина рассказать нам, чем же так интересны эти люди, знакомиться с которыми уже было поздно: мы наутро уезжали в Хабаровск и Владивосток. И вот тогда мы услышали любопытную историю, которая в действительности произошла на этом экскаваторе.

Бригада, работавшая на нем, неожиданно осиротела. Начальник смены, которого все очень любили, был одержим страстью к быстрой езде. Экскаваторщики – народ богатый, и он купил себе мотоцикл, на котором со страшной скоростью разъезжал по живописным окрестностям города. Недавно он разбился насмерть. У него осталась семья – жена без всякой профессии и двое детей-близнецов. И вот в память погибшего товарища бригада взяла к себе на экскаватор эту женщину, ничего не умевшую делать, платила ей зарплату, обучала ее, пока она не овладела своей специальностью. Этот живой пример новых, социалистических отношений – тонкого понимания чувства человеческого достоинства, товарищеского долга – произвел тогда на нас большое впечатление. Я даже подумал, что Алигер, наверное, напишет об этом стихи, но у меня и мысли не было, что этот рассказ может послужить мне сюжетом для пьесы. Помню, что перед самым отъездом у меня возникло желание увидеть этих людей, поближе познакомиться с ними, возникла надежда, что, может быть, через месяц, на обратном пути… Но через месяц появились новые дела, готовилась премьера пьесы «Домик на окраине», и на обратном пути я не заехал в Иркутск.

Что же произошло с материалом? Он лежал где-то в подсознании, нет-нет да и всплывал в памяти и каждый раз вспоминался по-разному, обрастал новыми подробностями – шла непроизвольная работа фантазии. И когда он впоследствии ожил во втором акте «Иркутской истории», я уже не мог отделить то, что было в рассказе Таурина, от того, что придумалось самостоятельно.

Где же, в какой момент рассказ, услышанный в Иркутске, стал замыслом большого эпизода, определяющего главный сюжетный поворот всей пьесы? Думаю, что это произошло не в те часы непроизвольной работы фантазии, когда я сам еще не догадывался, к какому глубоко личному мотиву примкнет этот «иркутский эпизод». Как это ни странно, но основная идея пьесы неясным пунктиром начала проступать в моем сознании еще задолго до поездки в Иркутск.

Еще труднее определить и сформулировать, как она возникла, эта главная сюжетная линия всей пьесы – взаимоотношения Вали, Сергея и Виктора. Если считать, что замысел возникает из конкретного жизненного наблюдения или факта, то правильней было бы сказать, что таковой замысел отсутствовал вовсе. Просто я много езжу по общественным, профессиональным и личным делам и всюду – в поездках по стране и в Москве – встречаю сотни людей, не устаю удивляться, радоваться, а порой и разочаровываться в них и всегда с интересом наблюдаю за ними, за их отношениями с окружающими… И за собой наблюдаю – иногда не без интереса.

Удивительно устроена наша память! В каких-то клеточках мозга застревает, откладывается то, что лишь скользнуло по поверхности сознания, но наступает момент – и беглое впечатление вдруг оживает, начинает занимать воображение, заставляет о себе думать… Я не раз замечал, как любовь трансформирует характеры людей, как под влиянием самых различных обстоятельств добрые свойства характера, до этого приглушенные, подспудные, просыпаются в человеке, подчиняя себе все случайное и дурное. Мне казалось, что стоило бы рассказать людям, а заодно и самому себе, как облагораживает душу настоящее большое чувство и как часто мы принимаем за любовь всего лишь ее дешевый эрзац. Мы с осуждением относимся к стилягам, но, к сожалению, под этим понятием подразумеваем большей частью узкие брюки. А почему, собственно, они должны быть широкими? И разве в них опасность? Истинная опасность – в душевном «стиляжестве», в неумении отличить подлинные моральные ценности от подделки, дешевки. Нередко мы живем нестойкими, «приблизительными» чувствами, которые быстро рушатся, а отсюда и приходит разочарование, скепсис, опустошенность – первый шаг к цинизму, душевному опошлению. И вдруг мне показалось необходимым написать о такой большой и настоящей любви, зрелище которой заставило бы многих сказать: «Так вот она какая, совсем не похожая на то, что было у меня».

До той поры я не писал пьес на эту тему. Но обрывки, отголоски ее проскальзывали в образах других произведений. Помню, что, когда в комедии «Встреча с юностью» старый доктор Голубкин сказал неожиданно для меня: «Ведь полюбить гораздо труднее, чем добиться взаимности», – я подумал: а пожалуй, где-то здесь, рядом с этими словами, сюжет для пьесы.

В словах доктора слышны ноты тоски по чему-то большому и красивому, и разве не об этом же думает Валька-Дешевка, когда говорит Сергею: «А вообще-то она есть – настоящая любовь?»

Вот о чем я размышлял в ту пору, когда сюжет «иркутского эпизода» как бы самостоятельно обрастал в моем подсознании все новыми и новыми подробностями, когда все выпуклее и точнее возникали передо мной характеры главных героев.

«А вообще-то она есть – настоящая любовь?» В этой фразе по существу заключена «проблема» образа Вальки-Дешевки. Скрывающийся за иронией глубокий драматизм ее слов – оборотная сторона характера Вали с ее бездумным, легкомысленным отношением к жизни. В сложном соединении тоски по прекрасному с неверием в подлинные высокие чувства сказался и весь ее небогатый жизненный опыт.

Мне кажутся естественными на всем протяжении – от начала легковесного романа до трагического разрыва, а затем примирения – отношения Вали с Виктором, человеком, схожим с нею по характеру. Таких людей, как он, мы встречаем и среди студенческой и рабочей молодежи, и даже среди людей моего круга и возраста. То, что он говорит в пьесе, я слышал много раз в жизни. Это циничное, потребительское отношение к людям, в сущности та же дешевка, только в мужском обличий. И ему, как и Вале, понадобилась серьезная душевная ломка, которую он пережил, потеряв Валю, чтобы в нем пробудились и заговорили настоящие человеческие чувства, возвысившие его духовный облик.