К. А. Степанян. Достоевский и Сервантес: диалог в большом времени

Л. М. Баткин. Личность и страсти Жан-Жака Руссо. М.: РГГУ, 2012. 261 с.

«Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя. Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы, и этим человеком буду я». Так начинается знаменитая «Исповедь» Руссо.

«У Жан-Жака Руссо было две жизни. Одна — великая, мужественная и мечтательная. Она — за недолгими исключениями — полна потрясений и страданий <...> Другая — счастливая и спокойная, которая всегда цвела в его сердце и воображении, но которой было не суждено, да и невозможно, осуществиться» (с. 7). Так начинается монография «Личность и страсти Жан-Жака Руссо», в которой известный историк культуры поставил себе целью показать, как эти две жизни, одна — прожитая, а другая — та, которую создало его воображение, соединились в удивительном тексте, имя которому «Исповедь».

«Моя цель — понять эпохально-переломное значение Руссо, прежде всего его «Исповеди», для становления принципиально нового, т. е. нетрадиционалистского индивида» (с. 8), — формулирует основную задачу своей книги Л. Баткин. «Об «индивидуазизме» Жан-Жака, разумеется, писали и слышали все, однако в размытом или зауженном, в отвлеченном или же всего лишь психологически-бытовом смысле. Но не как о всемирно-значимом уникальном социально-историческом и логико-культурном феномене» (там же).

Последнее и определяет жанр монографии Л. Баткина, который, вообще говоря, определению поддается достаточно трудно, ибо в этой монографии соединяются филологический, историко-культурный, философский анализ, но еще и эссеистика на грани с публицистикой, местами переходящая почти что в рецензию-рефутацию того труда, который и стал основным интеллектуальным побудителем ее написания. Но об этом — чуть позже.

Автор (или издатель) не слукавил, сказав в аннотации к книге, что предназначена она «для широкого круга читателей». Действительно, несмотря на высокий интеллектуальный накал, читается она необыкновенно увлекательно. Собственно, метод, который избрал для себя автор, можно было бы определить как комментированное чтение «Исповеди», к которому привлекаются «для поддержки» также и некоторые другие тексты Руссо («Эмиль», «Юлия, или Новая Элоиза», «Прогулки одинокого мечтателя», «Диалоги»). Впрочем, этих текстов не так уж много, и эрудиция не забивает здесь главного: интенции — если позволена здесь будет эта метафора — детективного исследователя, пытающегося понять, насколько в «Исповеди» «мы вправе довериться самооценкам автора, риторика ли это, либо и впрямь первая развернутая и правдивая формула новоевропейского личного самосознания» (с. 11). А потому — как и в детективном исследовании — хронология здесь весьма пунктирная: Л. Баткин ведет читателя то в конец книги Руссо, то возвращает его вспять, складывая все новые и новые смысловые пазлы. Потому что «Исповедь» — и это несмотря на огромную посвященную Руссо литературу — все еще требует своего внимательного прочтения, как требует прочтения и жизнь (биография) самого Руссо, им же самим художественно осмысленная.

Темы или проблемы, с которыми пытается разобраться в книге Л. Баткин, не могут не вызвать пристального внимания и интереса, хотя подчас весьма взрывоопасны. Это и роль сложно переживаемой с ранних лет сексуальности Руссо, немало определившая его отношения с окружающим миром; его скрываемая болезнь урологического свойства, которая, скорее всего, и определила демарш Руссо, отказавшегося от аудиенции у короля (в чем традиционно виделось чудачество «великого Жан-Жака»). Это и соотношение сердца и рассудка, рассмотренных не как абстрактные идеологемы, но как то, что непосредственно определяло и жизнь, и письмо Руссо. В этом же контексте подымается и традиционно интригующий «потомков», о мнении которых так заботился Руссо, вопрос о его отношении к детям. Детям, возможности непосредственного воспитания которых он так и не решился принести в жертву свою творческую свободу (как это, во всяком случае, трактуется в книге Л. Баткина).

В непосредственной связи с проблемой риторического и нериторического воспитания, ставившей и самого Руссо в тупик, Л. Баткин поднимает проблему риторической основы сентиментальной прозы, ставящую порой в тупик современного читателя. Слезы как риторические фигуры. Но не только, оговаривается Л. Баткин, поясняя на примере целого ряда эпизодов «Исповеди», как это могло быть «в реальности» (или художественной реальности).

«Руссо сосредоточен на углублении в свое «я» до такой степени, что втягивает внутрь этого «я» также мельчайшие и даже сверхмельчайшие детали окружавшего и затрагивавшего душу внешнего мира» (с. 39), — читаем мы в главе книги «Чары природы и подвижничество самоучки». Это очень тонкое замечание — и тонкое понимание процесса преображения Wahrheit (правды) в Dichtung, как о том скажет Гете. Оно позволяет далее подойти к проблеме автобиографизма «Исповеди», соотношения «правдивого рассказа об истории своей души» с величайшим, пусть и автобиографическим, но все же романом эпохи сентиментализма, ошеломляющим к тому же еще и своим «романтическим» накалом.

Важная роль отводится в книге и вопросу религии. И в плане конфессиональном (двойное обращение Руссо, сначала из протестантизма в католицизм, а затем уже в зрелые годы — из католицизма в кальвинизм), и в смысле его личностного отношения к Богу, к бессмертию души, проблеме теодицеи и «благого Божьего Провидения». Надо отдать здесь в очередной раз должное автору: не входя в логико-философский анализ теологических взглядов Руссо (эта позиция Л. Баткиным отчетливо отрефлектирована), он пытается объяснить казус Руссо, исходя из его собственной логики, которой нередко оказывается «эмоциональное состояние души перед лицом зла и несчастий, а не объективное положение вещей» (с. 59).

Именно этим, в конечном счете, и объясняется разлад Руссо с Вольтером. Вообще, отношению Руссо с другими энциклопедистами — Дидро, бароном Гольбахом, бароном Гримом, — но опять-таки рассмотренному «изнутри», из перспективы Руссо, посвящено немалое количество страниц в книге. В результате возникает, перефразируя известное определение Пушкиным прозы Вальтера Скотта, «история жизни Руссо домашним образом». Исследователь не претендует на объективность и «беспартийность». Совершенно очевидно, что он — партии Руссо, и именно его логику сознания он и пытается воспроизвести. Причем окружающий Руссо мир (то, что мы сейчас бы назвали социальным и культурным контекстом) Л. Баткина интересует ровно в той мере, в какой он проясняет свойственные именно Руссо реакции на окружающее.

Уже в этой связи возникает и то, что Баткин определяет как проблему двойного существования Руссо — как социального, так и интеллектуального: бедняка, на поклон к которому идут аристократы и который мучительно стесняется даже малейшего намека на покровительство; автодидакта, признаваемого гением и ставшего одной из икон Просвещения, но все же оставшегося к этому самому Просвещению в определенной оппозиции. Так возникает в книге своеобразная феноменология «чудачества», социальный и вместе с тем психологический анализ корней индивидуализма этого Дон-Кихота XVIII века, честолюбие которого было отнюдь не равнозначным тщеславию.

Вообще, надо признать, что анализ отношения Руссо к другим (другому), будь то Бог, общество, друзья, враги, женщины, относится к наиболее сильным и увлекательным и внутренне убедительным местам книги, в полной мере оправдывая и ее название («Личность и страсти…»).

Менее убедительной книга становится в той ее части, когда Л. Баткин, неожиданно резко меняя свой стиль, пускается в полемику со Старобински, превращая живое и увлекательное изложение в род резкой рецензии, которая, казалось бы, жанрово здесь и не предвидится. Конечно, пафос автора понятен: метод подхода Старобински к Руссо ему чужд и даже враждебен, хотя именно из внутреннего сопротивления этому методу (в чем Л. Баткин мимоходом признается вначале, а затем настойчиво повторяет и далее) его собственное исследование во многом и родилось. Проблема здесь в другом: насколько тонко Л. Баткину удавалось до того «работать» с текстом «Исповеди» Руссо, настолько «спецификаторскими» остаются для читателя вырванные из контекста суждения Старобински, с которыми спорит Баткин, превращая эти во многих отношениях примечательные работы о Руссо в образец грубого психоанализа. Конечно, некоторые положения Старобински позволяют Л. Баткину высказать важные для него суждения и даже перейти к разбору тех текстов, которые словно продолжают «Исповедь» (как, например, «Прогулки одинокого мечтателя» или «Диалоги»). И все же признаемся, что сама модальность яростной полемики несколько снижает ее содержание.

«Чуть ли не все комментаторы в один голос уверенно считают их («Диалоги») шизофреническими» (с. 214), — пишет автор опять-таки в пылу задора. Здесь не место педантично приводить источники, опровергающие данное утверждение, хотя, как легко можно догадаться, сделать это нетрудно.

Впрочем, и в предыдущей, основной части книги, гораздо более выверенной и продуманной, встречаются порой «огульные» суждения, которые не очень ловко слышать от такого замечательного историка культуры, каким мы знаем Л. Баткина. Как, например, утверждение о том, что Руссо, переходивший в своей страсти к изучению разных предметов от одной дисциплины к другой, «едва ли не первым на ходу роняет замечание о том, что мы теперь назвали бы междисциплинарностью»! (с. 50) Задумаемся: весь век Просвещения и был междисциплинарен в самом точном значении этого слова. Да и сама идея «Энциклопедии», у истоков которой стоял все же не Руссо, и родилась из идеи синтеза наук и искусств. Да и с термином personnalitе, который Л. Баткин относит к новейшему времени, дело обстоит не так просто.

И все же обратим внимание на главное и порадуемся: вышла книга о Руссо, яркая, интересная, дающая пищу уму и — вполне в духе самого Руссо — воображению. Александр Пушкин как-то — именно в связи с «Исповедью» Руссо — заметил, что для автора говорить правду — «невозможность физическая»[1]. А вот какова цена этой правды — об этом мы и узнаем, среди многого прочего, из книги Л. Баткина «Личность и страсти Жан-Жака Руссо».

Е. ДМИТРИЕВА