Изобразительный код «Идиота»

Литература умеет быть изобразительной, но в разной мере и по-разному. Изобразительный элемент, скажем, у Тургенева, Толстого или Гончарова выходит на повествовательную поверхность, у Достоевского он погружен в толщу повествования, чуть мерцает из глубины. Достоевский — при отсутствии у него пластичности, наглядности, живописности, которые имеются, например, у Тургенева или у Гончарова, или скульптурности, которая характерна для Толстого (не этот ли а-пластицизм и затрудняет перевод Достоевского на кино- и театральный язык?), — так вот, автор «Идиота» с какой-то выразительной скупостью пользуется своими изобразительными средствами.

В исследовательской литературе накоплены замечательные наблюдения над рафаэлевским, лорреновским или гольбейновским кодами у Достоевского. Есть работы, посвященные иконным изводам и их «заочному» присутствию в его текстах, есть и такие, где говорится об изображениях, напрямую упоминаемых в его романах, и об их функции. В настоящей статье мне хотелось коснуться самого загадочного и самого «пререкаемого» романа Достоевского (может быть, вызывающего больше всего споров во всем классическом наследии ХIХ века) — «Идиота». Именно коснуться: я далека от того, чтобы предлагать концепцию, свой вариант прочтения этого текста от начала до конца. Но проанализировать некоторые цветовые авторские упоминания и предпочтения; обратиться к роли предметной детали в романе; наконец, попытаться вникнуть в то, каким видится пространство в «Идиоте» — все это представлялось волнующей исследовательской задачей, к которой я и хочу приступить.

Попробую начать вот с чего:

Смысловой дублет «зеленый — свежий» в тексте романа «Идиот»

Использование изобразительных приемов Достоевским — например, упоминания цветовых определений — вещь не такая уж частая, и при этом существенная и значимая, открывающая перед читателем новые грани авторского замысла.

Обратим внимание на то, что в романе «Идиот» цветовое определение «зеленый», встречаясь реже, чем определение «желтый» в «Преступлении и наказании», играет более значимую, капитальную в смысловом отношении роль. Упоминания желтого в «Преступлении и наказании» осуществляют вспомогательную, прикладную функцию, помогают в воссоздании атмосферы происходящего. С зеленым же цветом в «Идиоте» связана одна из центральных идей романа, а может быть, и всего зрелого творчества писателя.

Но прежде — два слова о природе зеленого цвета. Зеленый — сложный цвет, элементы, дающие ему жизнь — желтый и синий, то есть буквально — свет и тьма, как бы процеженные сквозь мутную среду (поневоле сказанное предстает в некоей мистической дымке, а между тем это — просто общее место цветоведения). Иными словами, перед нами — всеобъемлющие начала, взаимодействующие друг с другом в мутной среде, то есть, можно сказать, «в мире сем», в пространстве повседневной жизни. (Вот, например, одно из характерных современных определений такого взаимодействия: «Тьма достигла максимального сияния в цвете и готова примириться с его присутствием. Свет уверен в себе. Круг пройден, и свет уже знает, что тьма не может погасить его. Свет и тьма удовлетворены действием друг на друга. Они в равновесии»¹).

Из-за сложности своей природы зеленый цвет может воплощать абсолютно разные духовные состояния, разные модусы жизни, внушать различные мысли и представления. Гете рассуждал об «удовлетворении, успокоении, равновесии», воплощенных в зеленом цвете. На языке Гете это — безусловная похвала. В. Кандинский же склонен видеть тупики этого сегмента спектра, он «приговаривает» ту идеологию покоя, которая, как ему кажется, воплощена в зеленом. Признавая, что «в зеленом имеется возможность жизни», он добавляет, что это «есть цвет земного самоудовлетворенного покоя»². Таким образом, спокойствие, внушаемое зеленым, может символизировать и полноту жизненных сил, молодость и расцвет, то состояние, о котором Пастернак сказал: «Да будет так же жизнь свежа», и мещанскую успокоенность, бытовую ровность. Может он выражать, наконец, и нечто безнадежное, застойно-тусклое, демонически беспросветное («тоска зеленая», «зеленый змий» и проч.).

Можно утверждать, что все коннотации «зеленого» воплощены в тексте романа «Идиот». Причем ситуации, в которых читатель встречается в романе Достоевского с этим цветовым обозначением, показывают, как быт, равнинное течение жизни может переходить и в состояния тупиковые, зловещие, чреватые страшным исходом, и в состояния, дающие человеку внутренний подъем и надежду. Вот чисто бытовой пласт романа, богатый «зелеными сигналами»: красно-зеленый шарф Рогожина³ (как и бриллиантовый перстень на грязном пальце) обозначает «диссонансное» поведение, безудержность кутежа, в который он втянулся, нелепость и взрывчатость поступков героя в ту пору его жизни, о которой говорится в начале романа (зеленый и красный — противоположные цвета спектра; все богатство их контраста мы можем наблюдать в природе, в высоких образцах изобразительного искусства. На уровне быта их контраст чаще всего выглядит резким, грубым диссонансом).

Зеленое одеяло из сна Ипполита об инфернальном насекомом (piccola bestia, как называет чудовищного скорпиона Достоевский в «Дневнике писателя») является дополнительной деталью, оттеняющей болезненность внутреннего мира этого персонажа, безысходность и тупиковость обреченной жизни, среду, в которой рождаются только ужасные видения. Ипполит завистлив и ревнив, а ревность в «Отелло» названа «зеленоглазым чудищем». Наконец, в комнате Рогожина в финальной сцене романа тело Настасьи Филипповны находится за зеленой занавеской, разделяющей комнату убийцы пополам.

Но быт, повседневность могут быть и другими — в них есть место просветленной радости, «чрезвычайным надеждам», о которых пишет князь Мышкин в своем письме к Аглае Епанчиной. Кстати, именно с ней он встречается на зеленой скамейке в Павловске, — скамейке, которая только для заурядного князя Щ. не представляет никакого интереса, а для Аглаи и Льва Николаевича Мышкина — символ их взаимного душевного стремления, близости и возможности счастья (притом, что каждый из них понимает счастье по-своему). Зеленый шарф, позаимствованный Колей Иволгиным у брата перед встречей с Аглаей, подчеркивает детскость и наивность поступков «зеленого» героя-подростка, и т. д. В этих двух последних случаях бытовые детали маркируют то качество героев и их отношений, которое можно было бы обозначить как «свежесть» чувств, незастылость и неготовость их человеческого опыта, их способность и желание расти и меняться, пусть даже ошибаясь и оступаясь.

Образ молодости, жизненной свежести, унаследованный Достоевским от Гоголя, играет особую роль не только в романе «Идиот», но и в «Подростке», и в «Братьях Карамазовых». Основные события романа недаром совершаются в Павловске, на фоне природы начала лета, на фоне часто упоминаемых павловских «деревьев». Это — символ преходящей, но вечно обновляющейся «живой жизни», призывающей человека быть таким же вечно молодым и счастливым, как она сама.

Кстати, два слова о Павловске. Далеко не случайно то скопление «птичьих» фамилий второстепенных героев романа, которые составляют окружение князя именно здесь, на фоне пусть прирученной, окультуренной, парковой, но природы. Иволгины, Птицыны, Лебедевы, даже Терентьев (в русском фольклоре Терентий — сказочное прозвище тетерева) — читатель оказывается в птичьем царстве, среди пернатых обитателей леса. И в этом-то птичнике проповедует князь. Вся ситуация чем-то напоминает о Франциске Ассизском, который, идя дорогой между Каннайо и Беваньо, поднял глаза, увидел дерево, на котором расселось великое множество птиц, и принялся им проповедовать. Другое дело, что павловский гротескный птичник напоминает скорее остров Звонкий у Рабле, даже андерсеновский птичий двор в «Гадком утенке». Во внимающих князю людях (и прежде всего с «птичьими» фамилиями) почти ничто не напоминает благочестивых пташек, после проповеди святого разлетевшихся крестообразно на все стороны света. Ни кротости, ни наивности в большинстве этих персонажей мы никак не найдем. Скорее многим из них, наиболее сюжетно активным, в отношении князя свойственно хищное соглядатайство.

Но ведь далеко не все персонажи «Идиота» таковы. Черты не только молодости, свежести, но детскости то и дело подчеркиваются и князем, и самим автором в характерах наиболее привлекательных героев романа (и даже — моментами — непривлекательных, таких, как Ганя). То есть в них может присутствовать та свежесть жизни, о которой сигнализирует нам частое упоминание зеленого цвета. Наконец, в романе есть персонажи «второго плана», являющиеся не только участниками, но и сочувственными зрителями всего происходящего: это — Коля Иволгин и Вера Лебедева. Они очень молоды, и их будущее только приоткрывается в эпилоге. Но в каком-то смысле именно ради них, ради возрастающей в них человечности совершаются все события романа. «Из него, может быть, выйдет человек хороший», — говорится в эпилоге о Коле Иволгине. Вера и ее неожиданное сближение с Евгением Павловичем Радомским намечены в эпилоге; это важно потому, что Евгений Павлович — посредственность, средний хороший человек, общераспространенный тип, именно как дюжинный человек он постоянно противопоставляется князю. Вера прорастает в будущее, и благодаря ей это будущее не закрыто и для Радомского. Тут присутствует традиционная для Достоевского открытая перспектива становления героя, вера в возможность изменения личности, даже бедной внутренними ресурсами.

Вера и Коля недаром оказались свидетелями «неудавшегося подвига» князя Мышкина: это жизненное впечатление — важнейший элемент их становления и воспитания. В таком случае эпилог «Идиота» может быть рассмотрен как проект последней части «Братьев Карамазовых», где страдания героев оказываются не напрасными, осмысленными, так как свидетелями и — частично — участниками происшедшего являются мальчики-подростки, герои, уходящие в будущее. Поскольку, как сказано в другом романе Достоевского, «из подростков созидаются поколения», мы можем оценивать «Идиота» как произведение, в финале которого звучит надежда на будущее. С этой точки зрения не только не случайна, но, быть может, исключительна роль цветового определения «зеленый» (цвет, символизирующий надежду), так часто упоминаемого или подразумеваемого в романе «Идиот».

В заключение остается добавить, что литургический смысл зеленого цвета как обозначения преподобничества, земного уподобления Христу, и цвета праздника Троицы (процветший мир, раскрывающийся навстречу Богоявлению) дает особый глубокий оттенок некоторым проявлениям «зеленой стихии» в «Идиоте». Уже приходилось по другому поводу цитировать рассуждения о зеленом цвете П. Клоделя, к которым невозможно не прибегнуть и сейчас: «…это цвет травы и листьев, того, что смиренно связует небо и землю, той пищи, которая черпает собственную жизненную силу из земли в виде соков. Таким образом, Изумруд — это распятый Бог, укорененный в земле, который становится для нас пищей и питьем <…> Между Ним и нами возникает возможность уподобления. Он питается нами, а мы питаемся Им»##Клодель Поль. Мистика драгоценных камней // Глаз слушает. М.: Б. С.

1. Михеева Марина. Загадки цвета — теория и практика // www. new-design.ru/ pM1_cvet1.htm[↩]
2. Кандинский В. О духовном в искусстве // lib.ru/…/KANDINSKIJ/kandinskij.txt_Piece40.04 [↩]
3. Т. Касаткина в своей книге «О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле»» (М.: ИМЛИ РАН, 2004) исследовала семантику зеленого цвета в романах Достоевского — как в «Преступлении и наказании», так и в «Идиоте» (см., напр., раздел «Мир, открывающийся в слове: для чего служит художественная деталь»). Мы отдаем себе, однако, отчет в том, что одни и те же детали в ряде случаев интерпретируются Касаткиной и автором этих строк совершенно по-разному.[↩]