И все-таки она существует
Даниил Данин, Перекресток, «Советский писатель», М. 1974, 302 стр.
На обложке книги – кентавр. Точнее, целых два. Один – красный, другой – синий. Кентавр – образ мифический, но перекличка обложки с сутью книги самая непосредственная, ибо в ней идет речь о некоем странном роде литературы.
Странном потому, что одни считают его несуществующим, другие – отстаивают его существование. Из всех родов современного литературного творчества этот, пожалуй, единственный, чье бытие подвергается сомнению. Имя мифического жанра – научно-художественная проза…
Книга Даниила Данина «Перекресток» открывается статьей «Жажда ясности», сопровожденной подзаголовком «Что же такое научно-художественная литература?». К ней примыкают еще две статьи, близкие по теме: одна посвящена мастерству биографа, пишущего о людях науки; другая – взаимосвязям науки и искусства, их месту в духовной культуре. Слова вопросительного подзаголовка впервые были произнесены автором десять с лишним лет назад. И тем не менее они ничуть не устарели.
В самом деле, пока то вспыхивали, то успокаивались споры, образовался поток текстов, претендующих на принадлежность к единому жанру и в то же время на редкость непохожих, разностильных. Такое «вавилонское столпотворение» давало повод для новых скептических заключений; «Не существует и существовать не может», «Есть просто научная популяризация, и есть авторы хорошие или плохие», «Одни пишут искусно, художественно, образно, а другие так не умеют. В принципе все должны писать художественно, т. е. образно, вот и все».
Почему же Д. Данин, один из наиболее признанных писателей-популяризаторов, взялся столь горячо доказывать законнорожденность «самобытного жанра»? Почему столь настойчиво занялся он поиском его трудноуловимой сути? Напомню, что в свое время М. Горький говорил о перспективности «научно-художественного мышления».
Для горьковского тезиса были, конечно, социально-исторические предпосылки. Ведь как раз на рубеже 20 – 30-х годов в научную популяризацию пришли профессиональные литераторы и публицисты. В центре их интереса оказались социальные результаты исследований, их связь с жизнью широких масс, а также работа самих ученых, ее общественный и нравственный смысл. В конце 50-х годов, когда научно-техническая революция всколыхнула весь мир, наука очутилась на оживленном перекрестке современности. Сама жизнь стала поощрять перекрестное опыление традиционной пропаганды знаний с художественным и публицистическим творчеством. И вот пошли по земле книги во многом неожиданные и необычные. Рассказ об истинах, найденных учеными, вроде бы не исчез из них. Но он, рассказ этот, теперь неизменно вплетался в какую-то иную ткань – ткань фактов и зарисовок, портретов и развернутых нравственных оценок, авторской «лирики» и публицистических раздумий…
Как известно, становление новых форм должно отразиться в самосознании литературы – а критике и эстетической теории. Именно здесь, в сфере рационального анализа, создаются, «отфильтровываются» и самоопределяются понятия о жанрах и направлениях. Так было всегда, так случилось и с нашим кентавром.
Взявшись доказывать право на прописку странного жанра в литературе, Д. Данин сделал это с глубоким пониманием тайн творчества. За мыслью автора следишь, как за спуском хорошего слаломиста, который на скорости обходит препятствие за препятствием. В данном случае речь идет о препятствиях «привычной логики», которая противится соединению противоположных слов («научно-художественная») в одном термине и не в силах принять сей оксюморон. В лучшем случае привычная логика готова признать самобытный жанр за некую смесь научности и художественности. Но такой вывод как раз и не устраивает нашего, автора, ибо тогда вместо самобытности и самоцельности перед нами окажется лишь неудачный продукт литературного селекционерства. Нет, считает Данин, хотя перед нами и кентавр, гибрид, но гибрид вполне полноценный и оригинальный. Не менее оригинальный, чем, скажем, поэма Лукреция Кара «О природе вещей».
Толчок на старте автор получает, перечитывая известные слова М. Горького: «Науку и технику надо изображать не как склад готовых открытий и изобретений, а как арену борьбы, где конкретный живой человек преодолевает сопротивление материала и традиции».
Д. Данин продолжает: «Здесь все бесспорно. Но не расшифрованы две загадки: первая – что значит изображать науку, вторая – каков объем понятия конкретный человек.
Это, действительно, загадки. И вправду – как изображать, казалось бы, неизображаемое: знание?! И чем ограничиться в, казалось бы, неограниченном – в мире человеческой личности и судьбы?! Тот, кто расшифровал бы до конца эти загадки, высказал бы о возможностях научно-художественной литературы, в сущности, все».
Итак, вешки проблем расставлены. С одной стороны, наука в виде бесстрастного и недоступного для дилетантов знания, с другой – искусство с его интересом к человеку и с его россыпями образно-выразительных средств.
Главная мысль Д. Данина в том, что пройти меж Сциллой научности и Харибдой художественности можно только в том случае, если научную тему превратить в героя книги. Сделать героем «научные искания», «разум и волю познающего человека», Идя таким курсом, нельзя механически склеивать «озеленительную» портретную беллетризацию и упрощенное переложение формул. Д. Данин настаивает на том, чтобы героем самобытной вещи был мыслящий человек (неважно – ученый или сам автор) в действии, чтобы психологический образ слился с научным, олицетворив последний. Вот тогда-то и появляется надежда на искомый итог – образ научного мышления, вплетенного в жизнь общества.
Заметьте! – на автора научно-художественной книги здесь вольно или невольно возлагаются предельно сложные обязанности. Оставаясь популяризатором, владея «несобственным языком науки»; не покидая плацдармов человековедения с его нравственными и эстетическими интересами; не забывая и о публицистическом пафосе, – писатель ищет подступы к своему странному и по-прежнему во многом неуловимому герою. По словам Данина, писатель появляется на арене в сложной (я бы добавил – универсальной) роли зрителя, судьи и комментатора одновременно. Не в этой ли одновременности охвата – вместе! – жизненного и научного материала, не в этой ли многосторонности задач и средств – секрет кентавра?
Такова в трактовке автора формула эстетической программы жанра. В целом продуманность позиции очевидна. Но жизнь заставляет еще раз взвесить некоторые идеи, задаться рядом вопросов.
Вот, скажем, вопрос о популяризаторском ключе научно-художественной книги. Д. Данин говорит о трудностях общедоступного изложения науки для непосвященных, об обманчивости иных «переводов» С ее профессионального языка. «Популярные книги никогда научить не могут», – охотно цитирует он Фарадея. Но затем, вернувшись к разговору о популяризации, подчеркивает: в научно-художественной вещи писатель обязан быть популяризатором науки… Рассказом о том, чем она живет и дышит, он должен принести читателю черный хлеб проблем, раскрыть перед ним содержание «драмы идей». Ибо последний все же жаждет понимания и ясности – даже тогда, когда читает не для того, чтобы «подковаться» по физике, а потому, что его волнуют общественные судьбы науки и судьбы человечества, вооруженного наукой. В то же время писательские объяснения противопоставляются подобным же объяснениям «ученого-популяризатора», которому, надо сказать, отводится довольно скучная роль: он-то как раз показывает науку в виде склада готовых открытий – информирует о многочисленных фактах; учит профанов, хотя шансы на успех у него минимальны; говорит об истине на ее же недоступном языке.
Писатель же никого не учит и не «образовывает». Он увлекает личным переживанием познанного… Полностью согласен, что проникновение в суть знаний – радостная задача для писателя и что она нисколько не умаляет его достоинств как человека искусства. Но только роль ученого-популяризатора, или, лучше сказать, популяризатора-просветителя, от этого не снижается. Меж тем Д. Данин в полемическом увлечении несколько упростил наше представление о нем.
Традиции и задачи просветительской популяризации были и остаются связаны прежде всего с запросами массового научного самообразования. Ввести читателя в круг важнейших научных проблем, познакомить его с основами знания и мировоззрения в их непрерывном практическом развитии – ориентир тоже очень трудный, ответственный, писательский. Да, писательский, независимо от того, садится за стол ученый-специалист или такой знаток своего дела, как Н. Рубакин или Я. Перельман. И, конечно же, цель популяризатора-просветителя не ограничена элементарным упрощением формы научных фактов. Хотя среди сегодняшней научно-популярной прозы очень много полунаучной и полуадаптированной рефератистики, будущее популяризации – за работами, которые на материале одной теоретической отрасли учат мышлению как таковому, учат культуре умственного труда.
Д. Данин в своих посылках исходит из того, что наука – это готовое знание. Но наука есть также человеческая деятельность, и популяризатор-просветитель должен проникнуть в действие «драмы идей» (кстати, Эйнштейн адресовал эту метафору как раз научно-популярной прозе). Должен показать, как формируется знание, как работает и каким правилам следует ищущая мысль. Должен сделать читателя хотя бы на время заинтересованным соучастником «научных исканий». При этом образность, эмоциональность, «художественность» несобственного языка науки отнюдь не заказана просветителю – было бы умение и желание сравнивать и переименовывать. Был бы писательский талант отобрать главное, говорить занимательно и интересно, сделать опыт движения к истине достоянием личности.
Автор научно-художественной вещи отличается от просветителя, даже превосходного, тем, что изображает «поиск истины» (тоже ведь непростое понятие) не только как процесс интеллектуальный по преимуществу, но как неповторимое явление жизни общественной, культурной, нравственно-психологической. Для него особенно важна документальная и гуманитарная основа повествования, возможность заглянуть в глубины человеческого «я» и человеческих отношений, возможность широко и свободно живописать социальный портрет науки – «науки людей». Но как раз в этой свободе и таится одна из опасностей для жизни жанра. Д. Данин сравнивает научно-художественное произведение с айсбергом, где под маленькой макушкой скрывается нечто большее.
Но зачастую под маркой нашего кентавра выходят книжки без «подводной части», так называемый «науч-поп», мозаичная смесь фактов, терминов, имен, картинок, эпитетов. Пропущенная сквозь каналы массового общения, подобная книга приобретает видимость как «научности», так и «художественности».
Зачисляется иногда под эту рубрику и публицистика – род полноценный, нужный, но в принципе лежащий за рубежом – пусть условным – научно-художественной прозы. Ведь за этой границей лежит, по Данину, и беллетристика с героями-учеными, и научные произведения с героем-наукой.
Все эти события – одно из следствий практической неопределенности жанра. Любопытно, что сам Данин готов поместить в круг научно-художественных произведений биографические книги и проблемные очерки, документальные повести и публицистические работы. То есть, в общем-то, все, что писатели рассказывают о науке. Разумеется, стихия литературы склонна и даже должна нарушать заповедные зоны собственных родов и видов. Однако с теоретической точки зрения сей шаг рискован, ибо теория призвана найти обобщенный прототип литературных фактов в их исторической связи.
Если вернуться к просветительской миссии писателя, то его законная скромность в деле популярного разъяснения «абракадабры XX века» должна чем-то восполниться при любых оговорках относительно изображения «научных исканий». Образ «драмы идей» у писателя может проигрывать в специальных подробностях, но не в глубине ее философского понимания.
Книги самого Д. Данина потому пользуются большим успехом, что в них слиты воедино такие разнообразные качества, как познавательность и доступность, образность и лиризм, философичность и психологизм, публицистическая яркость и занимательность… Об этом напоминает и данная книга, где наряду с названными статьями читатель найдет в разделе «Человек науки» тонкие эссе о судьбах знаменитых исследователей. Но не случайно остановились мы так подробно все-таки на первом разделе. Ведь здесь названы и обоснованы важнейшие черты жанра, которому посвятил себя наш автор. Без уяснения этих черт, без сознательной ориентации на них вряд ли можно ожидать, что самобытный род прозы будет активно развиваться и совершенствоваться и доказывать тем самым реальность собственного существования.