Из числа украшающих мир

На балконах в нашем доме многие жильцы установили ящики для цветов. Установил и мой сосед, покрасив один в желтый, другой – в красный цвет. Завидя это, домоуправ – отставной майор – долго стыдил соседа: у других-де ящики покрашены в скромный зеленый цвет, а он, видите ли, выдрючивается. У отставного майора была своя логика: пусть все ящики будут окрашены в одинаковый, надежно-защитный цвет, У соседа тоже была своя логика: пусть балконы будут нарядными, а на фоне желтого и красного хорошо смотрится зелень цветов.

И да извинит меня Ф. Левин, но его полемика с Л. Аннинским напомнила мне этот разговор домоуправа с соседом.

Когда-то обыватели считали бранным слово «вольтерьянец», оно было синонимом понятия «смутьян». Теперь Ф. Левин уличает Л. Аннинского в вольтерьянстве с той же мерой неприязни. А, собственно говоря, почему? Разве воззрения Вольтера «оказались всего только основами буржуазной идеологии»? Разве для нас уже нет ничего ценного в его гуманистических концепциях? И вот идет, извините, разговор соседа и домоуправа, когда первый говорит о непредвзятом взгляде на человека, а второй называет оппонента «христианским проповедником с венчиком вокруг головы», сводит его рассуждения только к «смеси из обрывков старых философских теорий» и т. п.

А вот и еще пример досадно-разной логики диалога. Л. Аннинского взволновала увиденная М, Рощиным нешуточная для вступающей в жизнь девушки – как и для всякого вступающего в жизнь человека – душевная драма внезапно подступившего одиночества. А Ф. Левин ему: «Нам бы ваши волнения и переживания, уважаемый критик! В мире, к сожалению, есть более суровые переживания, более тяжкие страдания, и свое сердце, свой пафос стоит сохранить для более важных событий и мучительных противоречий жизни». Конечно, «Война и мир» раскрыла более суровые переживания, более важные события, чем, скажем, «не жалею, не зову, не плачу», но… Но, полно, кого я убеждаю в этих прописях…

Говорил же я об этом, как и С. Ломинадзе, в начале статьи с целью сразу «выяснить отношения»: спорить, по-моему, нужно, только желая понять логику оппонента, иначе ничего не получится. Можно ли вести спор, неправильно истолковывая противника? Л. Аннинский говорит, что отшельники не способны объяснить мир, а Ф. Левин «разъясняет»: «Иначе говоря, чудак, отшельник не годится для сравнения, не может быть примером со знаком плюс или со знаком минус». И впрямь – уж совсем «иначе говоря»: объяснить мир – это одно, быть примером – другое.

Вряд ли оправданы такие кривотолкования. С автором статьи «Так просто, что не верится» и без того легко спорить – столько у него натяжек, произвольных толкований, потуг на оригинальные и эпохальные открытия.

И резонно заметил Ф. Левин, что Л. Аннинский произвольно перетолковывает, переиначивает рассказы, ища в них подтверждения своих концепций, и что его философские экскурсы существуют отдельно от рассказов. И все-таки… И все-таки есть в статье Л. Аннинского что-то, не позволяющее считать ее «примером со знаком… минус», заставляющее доискиваться, что же он хочет утвердить.

Должный тон, как мне кажется, нашли В. Соколов и С. Ломинадзе. Ни в чем, собственно говоря, не соглашаясь со своим оппонентом, они все-таки стараются понять его логику и действовать в ее пределах. Бесспорно, справедлив исходный тезис В. Соколова о том, что Л. Аннинский «верно почувствовал то, что затем неверно истолковал». Очень плодотворным для дискуссии оказалось и то обстоятельство, что В. Соколов не ограничился перетряхиванием формулировок своего оппонента, а привлек новый материал, стараясь познать «симптомы» сегодняшнего движения литературы.

Конечно, Л. Аннинский смешон в роли первооткрывателя. О любви к человеку, о доверии к нему, о доброте наша литература с небывалой интенсивностью пишет и спорит все последние годы после XX съезда партии. И эти, в общем-то, правильно определенные Л. Аннинским аспекты по-новому поставленной проблемы «личность и общество», как круги от брошенного в воду камня, расходятся все шире и шире. Л. Аннинский увидел вдруг один из участков такой волны – и, как простодушный Гурон, удивился своему открытию. Правда, даже он заметил, что «Ю. Казаков лет десять уже, как вглядывается в таких людей», но и это не побудило его взглянуть в истоки проблемы. А может быть, он просто испугался, что не состоится «первооткрытие»?

И хотя все обстоит сложнее, чем представляется Л. Аннинскому, и хотя эпицентр этой сотрясающей нашу литературу проблемы возник не сегодня, а круги расходятся значительно шире, чем представляется критику, он во многом прав, ибо «удивленные», «удивлявшиеся» способны – как одно из возможных художественных решений – действенно выявлять, насколько все происходящее совершается для блага человека, во имя человека. И здесь – не мнимое открытие, как думает Ф. Левин, и не подчинение литературы схеме, как полагает В. Соколов, а попытка выявить границы вполне реального поиска нашей литературы, и просто отмахиваться от этой попытки – расточительно.

В тезисе Л. Аннинского – «отвлеченности: «прогресс», «рост» или «силы», – надобно прежде измерять живой мерой личности» – Ф. Левин усмотрел простое повторение Протагора, у которого «стихийно-материалистические тенденции сочетаются с субъективно-идеалистическими». («С чем мы и поздравляем Л. Аннинского», – иронизирует старший собрат.)

Но отчего же в нашей литературе вдруг стал таким ходовым афоризм: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек»? А разве случайно провел ИМЛИ не так давно дискуссию о гуманизме – дискуссию, обнажившую далеко не примитивное столкновение взглядов? А не ясно ли, с какой запальчивостью писал Эм. Казакевич рассказ «Враги», В. Тендряков – «Ухабы»? Эти и подобные попытки – иногда удачные, иногда спорные, изредка ошибочные – никак не отлучишь от истории нашей литературы. В них легко уловить то, за что, собственно, выбирал и Л. Аннинский большинство рассказов: не «планиметрическая ясность», а ясное обнажение нравственной проблемы, «решение вопроса о жизни» в отличие от «передачи неповторимого хода самой жизни. В этом споре о гуманистических идеалах Л. Аннинский занял достаточно определенное место, заявив: