«История — это просто опрокинутая в прошлое политика…». Александр Кабаков

Сказав когда-то (в интервью «Дружбе народов»): «Я с государством не играю»¹,- Александр Кабаков определил свою писательскую позицию. Она вовсе не предполагает эскапизма и оторванности от реальности. Напротив, за Кабаковым еще со времен ранней и по сей день самой известной повести «Невозвращенец» (1988) закрепилась слава пророка в своем отечестве: настолько точно был ухвачен дух времени и предугаданы события перестроечных времен.

«Невозвращенец» сделал Кабакова мировой знаменитостью. В кратчайшие сроки повесть переводилась на европейские языки, на «Свободе» вышла двухчасовая программа о «Невозвращенце», «Times» назвал его «потрясающим сценарием советского коллапса»; «Guardian» отметил, что «для многих людей признание писателя Кабакова было одним из главных достижений гласности»; «New Republic» разразилась восторгами: «Публикация «Невозвращенца» Александра Кабакова- самая популярная тема международных заголовков <…> Все люди хотят говорить об этом»; в «Nouvel Observateur» писали: «Это нечто, произросшее из антологий, включающее всю литературу антиутопий, от Хаксли до Оруэлла и Замятина».

Действие «Невозвращенца» происходит в эпоху Великой Реконструкции, в Москве 1993 года. Реконструкция означает гражданскую войну, танки на центральных улицах Москвы и массовые расстрелы. Главный герой, способный путешествовать во времени, оказывается в ситуации выбора: остаться ли в более-менее спокойной, но гнусной современности и стать осведомителем, как ему предлагают, или очутиться в жестоком и хаотичном будущем. Будущее честнее, а потому предпочтительнее, хотя относительно безопасно там только в метро: под землю официально не пускают с оружием, но находиться там еще страшнее, потому что не люди, кажется, окружают спустившихся туда героев, а многочисленные гости дикого бала сатаны.

В «Приговоренном» (1999) Кабаков сказал о «Невозвращенце»: «Книжку отложил, мельком в который раз подивившись судьбе,- назвал бы тогда «Беглец», никто б ее и не заметил»². Но и неназванная в «Невозвращенце», работает ключевая для Кабакова метафора- бегства.

Атмосфера всеобщего бегства- и в «Невозвращенце», и в «Приговоренном», а позднее и в «Беглеце»- это почти животное желание спастись, укрыться от опасности, о котором писал Канетти в «Массе и власти»: «Бегство лишь по видимости спонтанно; у опасности есть облик, и, не узнав его, животное никогда не ударится в бегство. Приказ «бежать!» силен и прям как взгляд. С самого начала сущность бегства предполагает различие видов существ, вступающих таким образом в отношение друг с другом. Одно из них объявляет, что намерено пожрать другое; отсюда смертная серьезность бегства. «Приказ» приводит слабейшего в движение, неважно, разворачивается затем преследование или нет»³. Человек несовершенен, как несовершенен и мир вокруг, но человек заведомо слабее, беспомощней мира. Поэтому желание бежать вполне объяснимо- это нормальная реакция на столкновение с более сильным миром, из которого надо спасаться⁴.

Для Кабакова бегство- метафора жизни, для его героев- едва ли не единственный modus vivendi. У них немного вариантов жизненного выбора. Бегство- неизменный и наиболее доступный (достойный?), даже если оно не удается, даже если оно, в конце концов, не выбрано героем, а суждено ему.

Бежать можно от чего-то, а можно- за чем-то. Первое- эскапизм, второе- активный поступок, имеющий в основе своей четкие цели. Герои Кабакова балансируют между этими полюсами, иногда сдвигаясь в ту или иную сторону. Они бегут, прежде всего, «от чего-то», но при этом остаются акторами, поскольку их бегство есть в первую очередь активный протест. Активность и внутренняя собранность при кажущейся меланхолической расслабленности- важная черта почти всех кабаковских персонажей. Именно так происходит с протагонистом «Позднего гостя» (2001)- он бежит из настоящей жизни в придуманную, бежит по инерции, понимая, что «теперь уже ничего не получится. Уже неважно, кто виноват, сделать ничего не удастся… Это было бегство, бегство, тайное ускользание от того ужасного, что осталось в сыром подъезде, запертом и заколоченном». И происходит все это в ситуации, похожей на сон или бред (возможно, алкогольный): герой- одновременно и маленький мальчик, и взрослый мужчина, границы размыты, четкие ориентиры отсутствуют. Этот двойной морок прошлого и будущего, реальности и фантазии, статики и динамики сопровождает кабаковских героев на протяжении целой их жизни.

Условно говоря, у Кабакова прослеживаются четыре главных сценария бегства. Первый- пространственный, как в «Беглеце» или «Зале прилета»: из одной страны- в другую. Второй- темпоральный, как в «Невозвращенце»: из заданного времени- в иное, новое, время. Третий- иррациональный, как в «Позднем госте»: из реальности- в состояние алкогольного опьянения или же в сон. Наконец, четвертый- танатический, заявленный в «Приговоренном»⁵: из жизни- в смерть.

Герой Кабакова при всей своей интеллигентской «развинченности» всегда активен, бегство исключительно ради собственного спокойствия ему несвойственно, он- человек прежде всего протестующий. Это характерно для романов «Ударом на удар, или Подход Кристаповича» (1989), «Последний герой» (1995), «Все поправимо» (2003), для дилогии «Невозвращенец» и «Приговоренный» и теперь для логически продолжившего ее романа «Беглецъ» (2009). Активность кабаковских героев, их личная моральная ответственность отмечалась Ксенией Рождественской в рецензии на «Все поправимо»: «Каждый человек- субъект, а не объект, каждый действует сам, а не является точкой приложения чужих сил и эмоций. Не так важно, что героя предали, как то, что сам он предал. Не так важно то, что его любят, как то, что он сам любит. Он сам живет и обижается, сам мучается и умирает, сам пытается осознать собственную жизнь, и все проверки и испытания ему дают не друзья или недруги, а Бог»⁶.

Подобно тому, как в стихотворении Гандлевского «пространству тесна черепная коробка», герою Кабакова тесен окружающий его мир: «Асфальт продолжал сворачиваться, теперь стена уже была не только перед, но и над ним. В общем, это не было страшно, потому что он ведь знал и раньше, как заканчивается перрон. Но все же стало грустно- почему-то он надеялся, что на этот раз обойдется, но не обошлось». Пространство играет с героем Кабакова в какую-то странную игру, как Кремль и Курский вокзал играли с Веничкой в «Москве-Петушках». Человек, по мысли Кабакова, всегда слабее обстоятельств, и уж точно не в его силах менять окружающий мир: «На площади почти ничего не изменилось. На ней я и оставлю моего потерпевшего. Никуда он не денется».

В романе «Беглецъ» перед нами снова типично кабаковский активный герой, хотя автор и прибегает к искусной маскировке: за слабым, склонным к алкоголизму обывателем Л-овым непросто рассмотреть сопротивляющегося актора — и, в общем, можно согласиться с Дмитрием Быковым, который пишет об этом внутреннем противоречии протагониста: «Это история о попытке к бегству (рифмующаяся, кстати говоря, с одноименной вещью Стругацких); о том, как хочется, как необходимо сбежать из этой страны, где бессмысленно все: работа, служение, протест, война, забота о близких… И герою как будто удается уйти за границу, и паспорт у него готов, и с возлюбленной он попрощался, и жену обезопасил- но к этому финалу мы категорически не готовы, ибо знаем Кабакова не первый год. Неужели у его постаревшего сквозного персонажа- умного, здравого, добропорядочного консерватора, все понимающего, ничем не обольщающегося- остался единственный выход: бегство при помощи Парвуса? Неужели он готов оставить мир на произвол судьбы, как мистер какой-нибудь МакКинли? Нет, он никогда так не поступал <…> Консерватор-традиционалист, одержимый страхом перед жизнью, спасует перед собственным авантюризмом- и вместо испуганного мещанина мы увидим отважного борца <…> Из героя в очередной раз выглянет Кристапович, любимый персонаж раннего Кабакова,- тот самый, который отлично понимает, что терпеть- опаснее и греховнее, чем принять вызов и взять в руки оружие»⁷. Потому что беглецы, которых становится все больше и больше, уже пришли к власти: «беглые солдаты, всегда в народе равнявшиеся с разбойниками,- «правят бал»»,- и что можно ожидать от них, страшно даже представить. И заранее обречена попытка Л-ова помочь случайно встреченному в лесу дезертиру, вразумить его и найти точки соприкосновения- не может их быть, как бы герой ни старался признать определенную правоту собеседника. Потому что одному всегда будет «страшно, и обидно, и невозможно представить», что победит кайзер, а другому всегда будет все равно. Но и здесь Кабаков далек от идеализации первых- благонамеренных обывателей и интеллигенции, которые едва ли не сильнее остальных пострадали от начавшегося хаоса: «Ее (интеллигенцию.- Т.С.) используют с ее полного согласия. С другой стороны, она не просто дает себя использовать, она еще сама создает ситуацию, в которой ее используют. Вот русская дореволюционная интеллигенция сначала породила революционных бесов, а потом эти бесы использовали ее, а потом и вовсе уничтожили»⁸.

Революция, по мысли Кабакова, страшна тем, что она разрушает основы, выбивает почву из-под ног, меняет реальность. Остаться в стороне и «не пострадать» от нее нельзя. Все начинается с разложения культуры, потом постепенно (но стремительно) разлагается общество в целом.

Как «Невозвращенец» был о 90-х, так «Беглецъ»- о сегодняшних событиях. История не может застыть в своей объективной данности, потому что «истинной» истории не существует. В одной из бесед, предлагая собственное определение истории, Кабаков цитирует известную фразу Михаила Покровского: «Это просто опрокинутая в прошлое политика. В ней не существует фактов, есть только интерпретации»⁹. Современный человек, интерпретируя историю, не может не видеть перекличек с сегодняшним днем. Революционная ситуация 1917 года очевидно проецируется на кризисный период начала XXI века.

И вот в этом витающем всюду ожидании большой беды ключевой становится еще одна тема- тема страха¹⁰. В интервью «Частному корреспонденту» Кабаков отметил позитивный фактор страха: «Помните, как в начале 90-х все боялись гражданской войны? Этот страх был просто-таки разлит в воздухе. Именно из-за него, кстати, моя повесть «Невозвращенец» и оказалась настолько успешной: я ничего не придумывал, я просто выразил на бумаге то, чего тогда боялся каждый. И ведь ничего же, в общем и целом обошлось, полноценной гражданской войны все же не случилось. А вот в 1917 году никто ничего не боялся, было много героев, готовых убивать и умирать за идею. Чем это закончилось- понятно. Сегодня нам всем очень, очень страшно. Иэто дает шанс на то, что беда может пройти стороной и ничего ужасного с нами не приключится»¹¹. По такому мрачному оптимизму тексты Кабакова узнаются всегда. Утвердительные сентенции, попадая в общий контекст, неожиданно меняют свой знак на противоположный. Так было с названием романа «Все поправимо»: изначально он должен был называться «Родные и близкие» (по обращению работников бюро ритуальных услуг к родственникам и друзьям умершего); и вдруг- замена названия на жизнеутверждающее. Хотя что, казалось бы, поправимо, когда герой потерял все, к чему стремился и что считал действительно важным, когда жизнь разворачивалась, в полном соответствии с часто цитируемой Кабаковым фразой Венедикта Ерофеева, «медленно и неправильно, чтобы человек не загордился»? Название интригует и остается непонятым, если не знать продолжения этого латинского выражения: «Все поправимо, кроме смерти». Мысль о том, что бытие обязательно замыкает круг, что ключевые моменты жизни возвращаются, отзеркаливают друг друга, появлялась еще в «Последнем герое»: «Лжец будет обманут. Будет побежден победитель. У грабителей все отнимут. И первая любовь вернется последней, и отомстит за вину, которой не было».

В такую игру с названиями, по сути противоположными текстам, Кабаков играет с читателем часто- заглавие «Беглецъ» столь же алогично, поскольку как раз бежать-то Л-ову не удается, и он вынужден искать свое место в новой России. Это очередная неудачная попытка бегства, подобная той, что стала главной темой книги «Считается побег» (2001), где эфемерность задуманного ясна уже из названия: побег только «считается» таковым, на самом деле его нет, он невозможен. Герой вошедшего в сборник рассказа «Зал прилета» от «самосуда неожиданной зрелости» пытается бежать неоднократно: уволился из бюллетеня, где работал долгие годы, выпал из прежней среды «сразу и бесповоротно», «исчез, канул». Однако, воодушевившись университетским приглашением в Лондон, улетев в смутной надежде на возможность спасения, он вдруг осознает, что уйти не только от смерти, но и от жизни не удается: вечное возвращение неизбежно, «зал прилета» неминуем, и пусть потом, как в уже процитированном стихотворении Гандлевского, «…будет все. Охлажденная долгим трудом, / Устареет досада на бестолочь жизни, / Прожитой впопыхах и взахлеб…». Подобные переклички не только со стихами, но и с едкой, горьковатой, местами циничной прозой Гандлевского в художественном мире Кабакова не редкость; должно быть, ее истоки- в том самом неожиданном человеческом «самосуде», настигающем героя при переходе черты от скрытого в глубине души юношеского наива к своеобразному фатализму много повидавшего, много пережившего человека, умудренного опытом и «знанием последствий».

Эта мрачная ирония не покидает Кабакова ни в фантасмагоричных «Московских сказках», ни в романах: «Принесение извинений у дверей подъезда, загаженного по колено, с омерзительно вонючим лифтом, обклеенным засохшей жевательной резинкой с воткнутыми в нее окурками, не могло не вызвать умиления <…> И примите уверение в совершеннейшем нашем почтении, сударь. Искренне ваш, ответственный квартиросъемщик, эсквайр… Остаюсь вашим покорным слугой, техник-смотритель и кавалер» («Последний герой»). Такую иронию, порой доходящую до социально-политического гротеска, но неизменно соседствующую с лиризмом, мы встречаем и в рассказах Евгения Попова, и в «Затоваренной бочкотаре» или «Негативе положительного героя» Василия Аксенова; их стилистике оказывается родственен и еще один излюбленный кабаковский прием- доведение до абсурда трендов и тенденций (к примеру, в том же «Последнем герое»): «В этой стране мужчина, прямо взглянувший на красивую женщину, подлежал суду, который чаще всего приговаривал его к смерти в вакуумной камере; в этой стране не вегетарианцев не впускали в рестораны, а за срубленное дерево подвергали изгнанию; для людей белой расы, физически полноценных и гетеросексуальных, была введена процентная норма при поступлении в университеты; все религиозные праздники отменены, поскольку задевали чувства атеистов, хотя атеистическая пропаганда запрещалась, как задевающая чувства верующих; любые способы регулирования рождаемости осуждались, но секс существовал только «безопасный», а рождение более трех детей в одной семье преследовалось законом, поскольку нарушало равновесие между человеком и средой и вело к истощению природы; в этой стране самым строгим образом защищалась свобода печати, но компьютер в ЦУОМе, Центре Управления Общественным Мнением, неукоснительно контролировал все источники информации, отсекая любые сведения о том, что происходило на границах и окраинах державы».

Кабаков ироничен даже при постановке самых важных для его эстетической системы вопросов, например вопроса самоидентификации личности, осознания самого себя и своего места в мире, «отделения человека от окружающего»: «Испытуемый пытается мысленно определить свое место во Вселенной… После чего несчастный плюет на безрезультатные усилия, придя к твердому относительно себя убеждению, что не существует, что является фикцией, духовной рябью на поверхности всеобщей Пустоты (она же Ничто, она же Все, она же, как считают атеисты, Бог), и идет на кухню варить сосиски» («Поздний гость»). Вселенная и Пустота (практически сартровские «Бытие и Ничто») одновременно противопоставлены, диаметрально противоположны и в то же время соположены своей значимостью и масштабностью. И тут же, в этом же предложении, абсолютно нивелированы соотнесением с кухней и сосисками: очень понятный, традиционный, едва ли не банальный прием, который, однако, у Кабакова всегда работает. Аллюзия на Сартра здесь представляется очень важной: экзистенциалистская идея о принципиальной невозможности создания единой науки о человеке, представление о человеческой уникальности и непознаваемости принципиальны для Кабакова, герои которого, подчеркнуто не программируемые никем, даже автором, вступают с ним в переписку и споры.

Человек является в этот мир для страданий: «Мир сей есть юдоль слез, Миша, и для горестей и несчастий являемся мы в него, и я удивлен, что Вам, верующему, насколько я знаю, человеку, это надо напоминать» («Последний герой»). Вопрос веры, кстати, для писателя всегда был чрезвычайно важен. В разных интервью он говорил о том, что вообще не верит в существование неверующих людей; просто есть люди, считающие себя таковыми. И, исходя из этого, любые поступки героев оцениваются уже не сами по себе, а с точки зрения личной ответственности каждого перед собой, другими людьми и Богом; да и сочинительство воспринимается как акт сотворчества, порой даже соперничества с Богом, совмещаемое с верой в Него. Поэтому главная задача писателя- «изображение жизни и приключений души»¹²[ ](курсив мой.- Т.С.). А душа человеческая, как известно,- вечное поле борьбы между темными и светлыми силами. Человек по природе своей грешен, дьявол постоянно искушает его, но, сотворенный Богом, человек старается освободиться от дьявольщины. Темные силы в борьбе за него проникают во все жизненные сферы, они антропоморфны. Такова незнакомка из романа «Все поправимо», встретившаяся герою в аэропорту и «излечившая» его от власти денег, и старик в белом из «Последнего героя», после разговора с которым самые бытовые вещи, вроде рекламного объявления «Ваша недвижимость ждет Вас…», начинают восприниматься апокалиптически. Да и Л-ов и компания из «Беглеца», предлагающие способ сохранения хоть части банковских средств,- такие же таинственные фигуры, как «прикрепленные» в «Невозвращенце» и «Приговоренном»: играющие роль добрых друзей, но представляющие собой мрачную, мистическую силу. Темные люди преследуют кабаковских героев, как черный человек Моцарта или черный человек Есенина¹³. «Известно ведь, что Князь тьмы приходит в этот мир постоянно, а Спаситель пришел один раз, и когда он придет второй раз, то мир кончится. Эта современная жизнь мне кажется совершенно дьявольской и безумной»,- говорит Кабаков в своих интервью¹⁴. История циклична, жизнь замыкается в круг, человек заведомо слабей универсума, его бунт неизбежен, но обречен. Если в «Невозвращенце» побег еще был возможен (пусть только в кошмарное будущее, но возможен), то в более поздних романах герой неизбежно оказывается в абсолютной власти обстоятельств.

Впрочем, здесь можно вспомнить ключевую фразу из романа «Все поправимо», сказанную матерью главного героя: «Мир за твоей спиной <…> другой мир <…> когда ты отворачиваешься, он меняется». Значит, мы никогда не увидим то, что происходит за нашей спиной. И может быть, хотя бы там этот мир меняется к лучшему…

1. Интервью А.Кабакова Е.Сеславиной // Дружба народов. 1996. № 3.[↩]
2. [Кабаков А]. Невозвращенец. Приговоренный. М.: Вагриус, 2003. С. 75. [↩]
3. [Канетти Э.] Масса и власть. М.: Ad Marginem, 1997. С.325. [↩]
4. Сильных, действующих, цельных героев я боюсь. Они в лучшем случае устанавливают добро силой, а в худшем- служат злу» (Кабаков А.: Слухи о смерти России преувеличены// Русский репортер. №32 (III). 2009. 27 августа). [↩]
5. До «совсем» надеюсь не дожить»// Кабаков А. Невозвращенец. Приговоренный. С.111. [↩]
6. [Рождественская К., Штыпель А., Идлис Ю.] и др. Обзор новых книг и литературных событий// НЛО.№68. 2004. [↩]
7. [Быков Д]. Предсказывая назад // http://www.gzt.ru/topnews/ culture/247905.html [↩]
8. [Кабаков А.] Больше не хочу писать романы// http://www.vz.ru/ culture/2008/4/29/163768.html[↩]
9. [Кабаков А.] Слухи о смерти России преувеличены…[↩]
10. См., например, в «Беглеце»: «Но ведь даже не в смерти мой главный ужас и бессонница, а в том, что будет до смерти! Надо приготовиться к плохому, к невообразимо плохому, а как к нему приготовишься? Пустить жизнь на произвол судьбы, не думать о том, что все эти несчастные, тихо спящие сейчас в моем доме, будут страдать и погибать, страдая? А как же не думать, когда об этом только и думается?»[↩]
11. [Кабаков] А. Когда всем очень страшно, есть шанс, что беда пройдет стороной// Частный корреспондент. 2009. 23 февраля. [↩]
12. [Кабаков] А. Больше не хочу писать романы// http:// www.vz.ru/culture/2008/4/29/163768.html[↩]
13. Здесь любопытна параллель с романом Дмитрия Быкова «Орфография», действие которого разворачивается в тот же период. Быков тоже пишет о «темных людях»- нищих в Петербурге накануне Февральской революции, сделавшихся вдруг слишком заметными на улицах города. Они всегда предвестники трагедии. [↩]
14. [Кабаков] А. Массовое признание писателю ни к чему// http://www.newizv.ru/news/2005-03-14/21167/ [↩]