Исторична ли история?

«Исторична ли история?» – вопрос на первый взгляд парадоксальный, не внушающий серьезного отношения к задающему и вопрошающему, напоминающий по стилю темы споров средневековых схоластов. И однако в нем есть большой смысл. Во всяком случае, в конце XX века пиетет перед Историей с большой буквы, пожирающей, как Сатурн своих детей, факты и «непереваренные» сюжеты, заметно поубавился. Причин для этого достаточно: начиная с возросшего критического пафоса по отношению к царившему в европейском сознании несколько веков прогрессизму и эволюционизму – до вполне актуального ощущения «многослойности» времени, спрессованного в квантованные сгустки информации, столь разнородные по своему содержанию и векторности, что каждому есть что выбрать.

Образ Ильи Пригожина, который репрезентировал традиционную уютную европейскую историю, в которой «до того» предшествовало «после того», все следствия имели свои причины, а Волга всегда впадала в Каспийское море, как музей с полочками прочно обосновавшихся экспонатов, ранжированных неким всеведущим и вездесущим наблюдателем (лицо со статусом близким божественному, во всяком случае, знающее абсолютную истину), при всей его полемичной точности, был направлен не на полемику, а на все то же ранжирование и определение: какова она, такая История? Ответ дал Фукияма: такая история – это мертвая для современного сознания и тупиковая ситуация, выкарабкиваться из которой означает выбираться из завалов множественных классификаций, версий, школ, где, как частокол, торчат ощерившиеся факты и зияют, как черные дыры, «белые пятна».

Еще один «схватывающий» ситуацию образ был предложен Борхесом: мир как Вавилонская библиотека, где в лабиринтах упорядоченных классификаций, создающих своей множественностью страшный эффект бесконечности вариаций, хранится Книга истинного знания, дающая на всё ответы, всё объясняющая и всё в себя вбирающая. На ее поиски уходят все новые отряды – и не возвращаются. Не является ли поиск такой книги поиском всеобщей и всемирной Истории, которая, как когда-то Библия, или Коран, или Упанишады, все всем и навсегда должна объяснить?

Социология, возникшая в последней трети XIX века, подорвала первой устои исторического консервативного фундаментализма, разведя понятия факта исторического и факта культуры. Проблема верификации, пришедшая из современной социологам науки, проблема герменевтического истолкования одного и того же факта привели к пониманию многих весьма забавных вещей: один и тот же факт в зависимости от контекста мог обозначать самые разные вещи. То есть появилась непристойная, на взгляд «нормального» позитивиста, проблема: «слова» и «вещи» не совпадали. Вернее, одной и той же «вещи» было соположено множество «слов», обозначаемое и обозначающее больше не ходили, взявшись за руки, неразлучной парой, факт стал «протеичен», история – переписываема, как школьный урок нерадивым учеником: когда – с ошибками, когда – с небрежностями, когда – с озорной игрой, когда – с угрюмой наглостью нового пророка.

За примерами далеко ходить не нужно: прошлое оказалось, как и время вообще, действительно – по-кантовски – категорией вполне субъективной. Элегантная фиксация этого парадокса наблюдается у Бергсона, Пруста, Белого – самых чутких и самых быстрых индикаторов новых сдвигов в сознании культуры. Попытки неокантианцев развести науки естественные и «противоестественные» по методу – тоже фиксирование, опосредованное, «страусиное», страшного явления «исчезновение истории»: удобного резервуара, сосуда, склада, сундука, где, как залежалое и траченное молью, хранилось время с бирочкой «прошлое».

В начале XX века мина взорвалась – и несколько веков жившие на минном поле Нового времени европейцы были вынуждены вновь «закольцевать» проблему Блаженного Августина: исторический вектор вонзился в точку, где «времени больше нет». Страшным судом для традиционного историзма оказалось вхождение в зону гуссерлевского «жизненного мира», впускание в мир вечности платоновских онтологических эйдосов, орущего и потребляющего мира повседневности. XX век – это век обыденного сознания, время обыкновенного человека, бесконечно неинтересного предыдущему «глобальному» историческому сознанию, где цари и пирамиды правили свой нескончаемый бал.

Это – вновь – как переход от древности к иному, действительно Новому времени, о котором так точно написал Борис Пастернак в «Докторе Живаго». Но так написать об истории мог лишь человек, живущий в середине века XX-го и прекрасно понимающий, что массоидность тоталитарных режимов этого века – не настоящее, а плюсквамперфект, давно прошедшее, и нет за этим не только будущего, но и права на реинтерпретацию.

Каким бы странным нам с вами это ни показалось, но весь XX век действительно прошел – уже прошел! – для европейского сознания под знаком культурного приоритета мира обыденности, приватного мира отдельного человеческого сознания, его социальной и культурной истории, его повседневной жизни, с которой – над осмыслением которой – работали социологи, этнологи, культурные антропологи, культурфилософы и историки новой ориентации. Переход от онтологии к гносеологии и эпистемологии, от утверждения божественных максим знания о мире к многочисленным вопросам о том, как человек познает мир, как он передает другим это знание, что влияет на его восприятие мира, каковы культурные коды его «говорения» о своем знании, то есть каковы культуры, являющиеся своеобразным историческим телом человека, его смертной и сменяемой оболочкой, придающей ему, как платье – женщине, своеобразие и неординарность, – вот характерные черты века XX-го.

Может быть, именно эта ориентация на человека, автора, личность и привела к осознанию крамольной для предыдущей парадигмы идеи: дело не в истории, а в историках. Если еще точнее – в многочисленных школах и личностях, под видом одной общей Истории дававших свои версии и мифологемы. Действительно, история взятия Казанского ханства войсками Ивана Грозного, написанная с позиций интересов государства Российского, – это одна история. Она же, но поданная глазами историка противной стороны, – это, поверьте, совсем другая история.