Исторические ключи к литературным загадкам: «Тайна Эдвина Друда»

Статья представляет собой сокращенный вариант главы из книги «Исторический анализ литературного текста», подготовленной автором к печати.

ТАЙНА ОПИУМНОЙ ТЕМЫ

Диккенс начал работу над своим последним романом «Тайна Эдвина Друда» после почти пятилетнего творческого перерыва. Единственными художественными сочинениями, созданными им в эти годы (обычно в соавторстве), были рождественские повести и рассказы, которым он уделял самое серьезное внимание в течение четверти века. В мае 1869 года, после тяжелой болезни, он составил завещание. И вдруг в октябре снова взялся за произведение большой литературной формы.

Что двигало им? Какие побуждения заставили всемирно прославленного автора незадолго до предчувствуемого им конца обратиться к достаточно новому для него жанру?

Среди диккенсоведов распространено мнение, что одним из важных толчков к такому «эксперименту» послужила необыкновенная популярность, пожалуй, первого чисто детективного (в современном понимании) произведения в английской литературе – «Лунного камня» У. Коллинза, выходившего отдельными частями в диккенсовском журнале «Круглый год» на протяжении 1868 года. Это предположение в высшей степени вероятно, но было бы наивно делать вывод, что Диккенс мечтал превзойти собрата по перу и восстановить свою репутацию у читателей. Славе Диккенса никто и ничто не угрожало, он и сам понимал значение собственного творчества, внезапный взлет Коллинза не мог уязвить смертельно больного человека.

Не было ли в романе Коллинза чего-то, что задело в Диккенсе более глубокие струны, чем уязвленное авторское самолюбие? Могло быть. В наше время читатели «Лунного камня», погрузившись в безмятежную атмосферу викторианской Англии, редко замечают, что, в сущности, вольно или невольно, Коллинз написал сочинение в защиту – в пропаганду! – опиума, игравшего значительную роль в его собственной жизни. «Невежественное недоверие к опиуму в Англии распространено не только среди низших и малообразованных классов», – заявляет его благороднейший врач Эзра Дженнингс, чей характер и чья роль в действии целиком рассчитаны на привлечение симпатии читателей. Врач-наркоман (хотя, как и Коллинз, вынужденный болезнью) – образ вызывающий. Дженнингс горячо рекомендует знаменитую книгу де Куинси «Записки курильщика опиума»; он считает опиум превосходным средством от бессонницы и болей; он полностью оправдывает врачей, дающих пациентам опиум без их ведома, против их воли!

Проблема наркомании остро стояла перед британским обществом 1860-х годов, когда закончилась вторая «опиумная» война и Англию захлестнула волна дешевого опиумного зелья. В этих обстоятельствах «Лунный камень» звучал на редкость несвоевременно и негативно: ведь он обращался не к богеме, как де Куинси, не к низам, как содержатели притонов, а к добропорядочным читателям среднего круга. При огромной популярности «Лунного камня» Эзра Дженнингс вполне мог подтолкнуть к бездумному употреблению опиума множество простаков. Преодолев таким путем «невежественное недоверие к опиуму», что получила бы Англия через несколько лет?

В свое время черновики первых выпусков и план дальнейших глав романа Коллинза очень понравились Диккенсу. Однако врач-наркоман появляется в «Лунном камне» только в последней трети и, возможно, был слишком бегло очерчен в проекте. Коллинз дописывал текст, когда Диккенс находился в Америке и уже не мог влиять на сюжет (что обычно делал, давая советы сотрудникам своих журналов). Вернувшись в Англию, мог ли Диккенс не заметить возможное зло, через посредство его журнала причиненное Коллинзом? Диккенс не брал на себя ответственность за все мировое зло, но за свой журнал он отвечал полностью. И разве он не считал своим долгом бороться с любым социальным пороком – не искоренять его, а лечить?

Лекарством он давно избрал художественное слово. В 1843 году в ответ на просьбу доктора Саутвуда Смита выступить против жестокой эксплуатации детского труда Диккенс 6 марта сгоряча собрался писать «Обращение к английскому народу», но еще до 10 марта понял, что в беллетристической форме его протест дойдет до большего круга читателей, будет лучше понят, легче принят, ударит «в двадцать, нет, в двадцать тысяч раз сильнее», чем если бы он следовал первоначальному замыслу[1]¹. Этим «ударом парового молота» стали его рождественские истории.

В борьбе с ожидаемым негативным воздействием «Лунного камня» Диккенс, конечно, тоже избрал бы художественное слово. И он принимается за роман, начинающийся опиумным бредом в низкопробном притоне, постоянно возвращается к изображению без прикрас отвратительных бормотаний, судорог, обмороков курильщиков опиума; опиумный дым клубится на обложке «Тайны Эдвина Друда», нарисованной Ч. Коллинзом по указаниям автора. Понятно, что если в «Лунном камне» наркоман выступил в роли одного из расследователей, то в «Тайне Эдвина Друда» наркоман должен был оказаться преступником. В 1860-е годы зависимость между пристрастием к опиуму и разрушением личности замечалась ясно (ее изобразил, в частности, сам Диккенс в «Холодном доме»), но причина и следствие еще не были установлены. Большинство полагало, что, деградируя, человек тянется к зелью. Лишь к 1880-м годам утвердилось обратное мнение – именно наркотик приводит к деградации.

«Тайна Эдвина Друда» по необходимости должна была стать романом в жанре «Лунного камня», чтобы ее прочли те же слои публики, что читали Коллинза. И личность преступника-наркомана по определению нельзя было скрывать от читателей: они должны были наблюдать все стадии его нисхождения, вплоть до жалкой или позорной кончины. Но в то же время Диккенсу требовалось сочинить увлекательный роман с тайной, которая держала бы читателей в напряжении и не позволяла отбросить книгу. Сложная задача, достойное завершение творческого пути великого романиста.Возможно ли такое объяснение побудительных мотивов Диккенса, начавшего писать роман после завещания? Все его произведения заключали в себе открытую или завуалированную проповедь, порой памфлет, против какого-то социального зла, не рассматривавшегося как таковое лицемерными ханжами. Скорее всего, умирающий писатель приступил и к новому роману, имея в виду общественно значимую цель, здраво оценивая свою влиятельность и свой талант, в решимости превзойти Коллинза в популярности по самой достойной причине – и в то же время, безусловно, радуясь собственной готовности принять нечаянно брошенный вызов, что должно было подстегивать его энергию и воображение.

Роман остался незавершенным. Пусть он не внес заметного вклада в борьбу с наркоманией, зато вызвал к жизни целую отрасль литературоведения. Более полутора веков специалисты и любители-«друдисты» предлагают бесчисленное количество версий разгадки его тайн. Однако тайна Диккенса остается тайной и в XXI веке, сохраняя притягательность и даже актуальность, поскольку инсценировки и экранизации «Тайны Эдвина Друда» неизбежно требуют завершенности действия. В последнее десятилетие среди зарубежных «друдистов» наблюдается некоторое снижение интереса к роману, даже знаменитый журнал «The Dickensian» практически не обращается к этой теме. Возможно, это объясняется кажущейся исчерпанностью обоснованных вариантов финала, что наглядно демонстрирует сочинение итальянских писателей К. Фруттеро и Ф. Лючентини «Вариант Д., или Правда о «Тайне Эдвина Друда»»[2] ², где в полубеллетристической форме разобраны все серьезные и фантастические идеи развязки, после чего предложено заняться какой-то другой тайной. В своем роде мудрый совет: мало ли в мире более животрепещущих загадок!

Тем интереснее, что именно в последние годы в отечественной литературе появилось сразу несколько работ «друдистов»[3] ³. Правда, С. Калачева и М. Чегодаева не выдвинули новых предположений о завершении романа, в то время как А. Панина и И. Смаржевская в своих смелых построениях

опирались скорее на собственное воображение, нежели на текст Диккенса. Впрочем, и у серьезных исследователей «Тайны Эдвина Друда» аргументация основывается исключительно на литературоведческих и отчасти психологических данных. А между тем, вписанный в исторические реалии своей эпохи, роман может раскрыться с довольно неожиданных сторон. Данная статья ставит целью не разрешить затянувшийся спор, а прежде всего продемонстрировать возможность применения исторических методов при анализе литературных произведений.

ВИКТОРИАНСКИЕ ТАБУ

Викторианская Литература предъявляла писателям одно простое требование: произведение должно быть пригодно для семейного вечернего чтения. Эта прекрасная английская традиция давила на литературу ничуть не меньше, чем «чугунный» устав Николая I давил на русскую литературу пушкинской поры. Почтенный отец семейства не желал встречать в тексте ничего, могущего смутить его достойную супругу и невинных дочерей (мальчики из числа слушателей практически исключались, так как большую часть года проводили в закрытых школах). Что именно было допустимо и недопустимо слушать в приличном семействе, определялось не столько положительной программой, сколько отрицательной – длинным рядом табу, складывавшихся в Англии веками под воздействием пуританской идеологии, квакерства и т. д. и т. п. Авторы, не желавшие следовать неписаным нормам (например, Байрон), в семейный круг не допускались; авторы, имевшие несчастье о них не знать, печатались в подобающе отредактированном виде (например, знаменитый «Семейный Шекспир» Т. Баудлера, который выдержал в XIX веке множество изданий).

В «Тайне Эдвина Друда» Диккенса изображена подобная импровизированная «баудлеризация», когда начальница пансиона читает героине несомненно скромный роман, экспромтом изменяя любовные объяснения. Несмотря на эту насмешку, сам Диккенс соблюдал викторианскую благопристойность строжайшим образом. Ни одна его сцена не оскорбляла пуританскую нравственность, ни единая строка не нуждалась в исправлении перед лицом юной леди. Он всегда останавливался задолго до той «опасной черты», переступать которую считал непозволительным для писателя⁴. Это было вполне естественно в его положении издателя журналов для семейного чтения, где впервые появлялись многие его романы.

Кругозор подписчиков этих журналов – представителей в первую очередь средних городских кругов – был не слишком широк и находил четкое соответствие в произведениях Диккенса. Себя они видели в центре мира, – и у Диккенса в центре романов находится Общество с большой буквы, описанное, например, в «Нашем общем друге» и состоящее из младших сыновей обедневших дворянских семей, выскочек, мелких рантье и аферистов, ростовщиков и разбогатевших мусорщиков. Рупором этого Общества выступает ограниченный делец из Сити, совесть Общества олицетворяет неимущий дальний родственник лорда. Ниже Общества находится подножие социальной лестницы, где пребывают все те, кто не вправе выглядеть джентльменом, – от бродяг до фермеров. Однако отношение к ним различно. «Недостойные бедняки» средними слоями презираются – и Диккенс заведомо не любит плута Райдергуда из «Нашего общего друга» и ему подобных; достойные бедняки взывают к благотворительности – и Диккенс к ним относится с искренней добротой; фермеры не замечаются вовсе – и Диккенс никак не изображает сельскую жизнь; верх непривилегированного класса одобряется – и Диккенс глубоко симпатизирует чете Боффинов из «Нашего общего друга» или семейству Пеготти из «Дэвида Копперфилда»; напротив, представители низов, лезущие в джентльмены, вызывают негодование – и Диккенс крайне жесток к учителю Бредли Хэдсону из «Нашего общего друга», который привлекает некоторое сочувствие автора, только переодевшись в матросское платье. Верхняя часть социальной лестницы обходится почтительным молчанием – и у Диккенса, кроме сэра Лестера Дедлока, не встречаются персонажи из подлинно высшего света.

Таков был круг представлений тех читателей Диккенса, в среде которых формировалась его слава, в среде которых жил он сам. Писатель вовсе не был отражателем идей своего окружения, однако пренебрегать ими он не мог. В средних городских слоях пересекались, признавались и утверждались все табу и предрассудки викторианского мира. Сельские жители могли о многих из них не знать (например, не видели иностранцев), высшие и низшие могли многими пренебрегать (хотя разными), средний же слой был оплотом общепринятой морали: поддерживая ее, он поддерживал себя. Мнение этого слоя было важно Диккенсу и как человеку, и как писателю. Ожидать от него вызывающего и немотивированного потрясения общественных устоев невозможно, поскольку, оскорбив основы мировоззрения своих читателей, он просто не был бы допущен в семейный круг и его слово осталось бы неуслышанным. К сожалению, антиисторичные попытки «вчитать» в «Тайну Эдвина Друда» сюжетные коллизии, пренебрегающие викторианскими нормами, встречаются достаточно часто. Они нередко остроумны, но викторианский роман – не детище постмодернизма.

Помимо викторианских табу, на сюжет «Тайны Эдвина Друда» оказывал бесспорное влияние жесткий кодекс детективного жанра. Читатели и авторы воспринимали детектив прежде всего как игру, нарушать правила которой было бы неспортивно (тяжелое обвинение в Англии). Автор обязан был предоставить читателю равные возможности с сыщиком, показать все улики, дать рациональное объяснение тайны, покарать злодея, пристроить всех героев и не вводить в роман ничего, что не имело бы отношения к преступлению и его раскрытию. «Лунный камень» являл собой уже образец нового жанра; от него и отталкивался Диккенс.

Таким образом, исторически адекватная интерпретация «Тайны Эдвина Друда» невозможна без учета норм викторианской благопристойности и основных канонов детективного жанра. Исходя из этих предпосылок, рассмотрим основные и второстепенные (но не менее сложные) тайны романа⁵.

ТАЙНА РОЖДЕСТВЕНСКОГО УБИЙСТВА

Первый вопрос – «Убит Эдвин Друд или остался жив, и каково тогда его место в сюжете?» – решается по-разному. Основоположник «друдизма» Р. А. Проктор в 1887 году полностью отрицал возможность гибели героя, Дж. К. Уолтере в начале XX века без колебаний похоронил Друда как лицо несимпатичное автору, Э. Лэнг и Г. К. Честертон тотчас его воскресили как лицо симпатичное⁶, – с тех пор спор длится, не прекращаясь. Обращение к сентиментальным доводам кажется довольно странным. Викторианская литература вообще, а Диккенс в особенности, отличалась крайней «кровожадностью» и не колеблясь отправляла на тот свет самых привлекательных персонажей. В «Холодном доме», посвященном мирной английской жизни, Диккенс описал убийство, смерть от передозировки наркотиков, гибель от холода и истощения, три преждевременные кончины от тяжелых болезней, не считая нескольких обыкновенных смертей, апоплексического удара, двух заболеваний оспой и одного кораблекрушения. Когда недостало естественных поводов для уничтожения героев, писатель обратился к забытой еще в XVIII веке теории флогистона и спалил старьевщика методом самовозгорания – прием чересчур гротескный даже в приложении к гротескной фигуре.

В «Нашем общем друге» от разных причин (в том числе убийства и самоубийства) погибло человек семь, да еще двое тонули, но были спасены врачами. И нет числа милым и добрым героям Диккенса, от которых автор избавился во имя композиционных задач или без особой надобности. Печальный конец вместо хэппи-энда был почти нормой викторианского романа. Поэтому Диккенс мог не задумываясь принести Друда в жертву вне зависимости от степени его симпатичности. Без Друда можно было обойтись в развязке, ему незачем оживать, так как не на ком жениться в финале, его можно и нужно было убить.

И тем не менее Друд остался жив! Основанием для подобного утверждения является бесспорный факт, ясно указанный автором. Это – время совершения преступления. Из всех равно возможных для осуществления преступного замысла дней (Эдвин приехал в Клойстергэм на рождественские праздники, по крайней мере, до января) Диккенс выбрал Сочельник, радостную атмосферу которого тщательно живописал. Более того, покушение произошло в рождественскую полночь! Незадолго до двенадцати Эдвин Друд и Невил Ландлес отправились из квартиры дяди Эдвина – Джаспера – к реке, минут через десять вернулись и расстались у дома Невила, от которого до Джаспера была минута хода; Эдвин до квартиры не дошел. Можно ли представить, чтобы в самый святой миг христианского года, бесконечно чтимый в англосаксонском мире, в самый час рождения Спасителя, под стенами и колоколами собора, в его ограде (где живут все герои) произошло бы злодейское убийство невинного юноши?! И кто бы его описал? Человек, который «изобрел Рождество», то есть жанр рождественских рассказов и повестей, который десятилетиями прививал англичанам и вслед за ними всему миру традицию рождественского социального примирения, единения богатых и бедных, мимолетного ухода от жестоких проблем бытия.

Сюжеты рождественских историй всегда печальны и часто трагичны, но то светлая печаль и оптимистическая трагедия. В глубочайшей скорби, подлинной беде сочинители предлагают читателям хоть иллюзорную видимость утешения. Если в подобных историях описываются убийства, они никогда не происходят в Сочельник. Так, в рассказе Диккенса «Пойман с поличным» все события разворачиваются до ноября, а читатели рождественского номера журнала узнают уже о неотвратимости возмездия, причем убийца погибает от собственной руки. Почти семьдесят лет спустя после «Тайны Эдвина Друда» Агата Кристи в романе «Убийство под Рождество» (1938) порвала с давней традицией, но все же у нее погиб не безвинный юнец и преступление произошло за несколько часов до полуночи, когда силы зла еще, так сказать, имеют право бушевать в мире. В значительной степени именно по причине неправдоподобности рождественского убийства современники Диккенса не поверили в гибель Друда, хотя и удостоверяемую свидетельствами близких писателю людей. Р. А. Проктор и Э. Лэнг даже предполагали, что и возмездие должно постичь преступника в рождественскую ночь, в наказание за тяжкий грех. Это опять-таки сомнительно. Рождество должно мирить, а не карать; если же примирить нельзя – карать следует раньше.

Мог ли Диккенс в последнем своем романе разрушить дело всей жизни и жестоко посмеяться над святостью самого любимого английского праздника и связанных с ним представлений? Вероятно, мог. Но это следует обосновать серьезными аргументами, связанными с гипотетическим психологическим кризисом писателя в последние месяцы, его глубоким разочарованием в эпохе и в собственном творчестве. Предоставляю специалистам разрешить этот вопрос; по-моему, проще воскресить Друда.

Против его спасения вроде бы говорит кольцо, которое исследователи единодушно называют главной уликой романа. Кольцо – металлический предмет, чью принадлежность Эдвину могут засвидетельствовать два уважаемых лица; негашеная известь, в которую предположительно будет брошено тело, не уничтожит кольцо, и по нему, как утверждал биограф Диккенса Джон Форстер, удастся «установить не только имя жертвы, но также место преступления и личность преступника» ⁷.. Форстеру следуют многие «друдисты». Однако его заявление необоснованно: для первых двух целей кольцо не нужно, для последней – непригодно.

Преступник знал наперечет драгоценности Друда и снял их с тела, чтобы затруднить его опознание, однако в одежде джентльмена есть множество металлических предметов – пуговицы, крючки, монеты в кармане. Известь их не уничтожит, они неопровержимо укажут, что когда-то в ней лежал человек. Поскольку за девять месяцев с момента сооружения склепа миссис Сапси (который явно представлен как место сокрытия трупа) в Клойстергэме исчез только Друд, кольцо пригодится разве лишь в качестве юридически значимой улики для идентификации жертвы. Но авторы детективных произведений обычно не прибегают к юридическому обоснованию своих доказательств: им важно убедить не судей, а читателей. Едва ли «Тайна Эдвина Друда» завершится судебным процессом⁸.

Конечно, Диккенс мог забыть о пуговицах и монетах, но и в этом случае кольцо принесло бы мало пользы. Сторонники использования кольца для разоблачения преступника⁹ словно бы забывают, что убийцу не устрашить внезапным предъявлением кольца с целью вынудить признание, ибо оно ему неизвестно и не вызовет никакой реакции. Столь же сомнительно, что преступник попытается изъять из склепа кольцо, узнав о его существовании и тем самым угодив в расставленную ему в склепе ловушку¹⁰. Зачем ему рисковать? Найденное в склепе кольцо в лучшем случае может открыть имя жертвы, но не имя убийцы. Поэтому ему как улике не следует придаватьчрезмерного значения.

Но все же для чего-то оно автору понадобилось. Если Друд умер, от кольца особой пользы нет. А если он жив?

Многие исследователи ссылаются на сообщение сына Диккенса: в ответ на его вопрос «А Эдвин Друд, конечно, убит?» – отец ответил: «Конечно. А ты что же думал?» ¹¹ Это свидетельство нельзя признать решающим. Диккенс мог мистифицировать сына, мог ответить искренне, – но дело в том, что роман еще не был дописан. Герои произведений великих писателей имеют привычку сами устраивать свою судьбу, согласуясь с волей читателей и не считаясь с намерениями своих создателей. Воскресить Друда весьма легко. И для этого не надо прибегать к измышлениям, будто преступление приснилось Джасперу в наркотическом кошмаре (как предполагал Честертон) или было внушено ему методом гипноза.

Покушение произошло в бурную, дождливую ночь в кромешной тьме (не под фонарем же душил преступник жертву!). В опиумном полупризнании Джаспер твердит, что «этого раньше никогда не видел» («No struggle, no consciousness of peril, no entreaty – and yet I never saw that before»). Трудно судить, что ему грезится. Он не мог бы светить себе в момент убийства даже потайным фонарем, опасаясь привлечь внимание каменотеса Дёрдлса, имеющего привычку спать в подземельях собора, или мальчика-бродяжки Депутата, или случайного зеваки у окна (в ограде собора живет несколько семейств). Увидеть, что сталось с юношей, убийца не мог. На ощупь он снял с него драгоценности и столкнул тело в склеп, на заранее перенесенную туда известь¹². Он не рискнул заходить туда сам, чтобы не сжечь подошвы своих башмаков, от которых не смог бы избавиться и которые впоследствии могли бы стать тяжкой уликой против него. Кое-как забросав тело известью, он поспешно ушел, чтобы ненароком не встретиться с кем-нибудь.

1. Диккенс Ч. Собр. соч. в 30 тт. Т. 29. М.: Художественная литература, 1963. С. 175.[↩]
2. Fruttero C., Lucentini F. The D Case: The Truth about the Mistery of Edwin Drood. N.Y.: Harcourt Brace Jovanovich, 1992.[↩]
3. Калачева С. В. Художественная деталь и реконструкция незаконченного романа Диккенса // Филологические науки. 1993. N 2; Смаржевская И. И. Кто такой мистер Дэчери? Разгадка второй тайны романа Диккенса // Тайна Чарльза Диккенса. М.: Книжная палата, 1990; Чегодаева М. «Тайна Эдвина Друда»: Опыт реконструкции // Диккенс Ч. Тайна Эдвина Друда. М.: Захаров, 2001; Панина А. Л. Тайна Эдвина Друда: Новая трактовка финала незавершенного романа Диккенса. М., 2002.[↩]
4. Диккенс – Перси Фицджеральду от 12 сентября 1867 года: «Лучшая сцена (в которой муж уговаривает свою жену уйти) чрезмерно рискованна, чрезмерно приближается к опасной черте и, мне кажется, будет очень много шансов против одного, что зрители ее не примут <…> Мысленно поставьте в это положение свою сестру» (Диккенс Ч. Указ. изд. Т. 30. С. 220).[↩]
5. Ограниченный объем статьи не позволяет уделить место пересказу сюжета романа. Основные загадки и коллизии, важные для понимания предлагаемых рассуждений, освежаются в памяти читателей в соответствующих местах.[↩]
6. Proctor R.A. Watched by the Dead: a loving study of Dickens’s half-told tale; Walters Cumming J. Clues to Dickens’s Edwin Drood; Lang A. The Puzzle of Dickens’s Last Plot; Chesterton G.K. Appreciation and Criticisms of the Works of Charles Dickens. Chapter XXII. Edwin Drood. (Все работы издавались многократно.)[↩]
7. Цит. по: Диккенс Ч. Указ. изд. Т. 27. С. 648.[↩]
8. В 1874 году в рассказе «Призрак Джона Джаго», написанном либо под влиянием «Тайны Эдвина Друда», либо под влиянием общего источника, Коллинз ясно продемонстрировал недостаточность косвенных улик для доказательства погребения в извести и факта преступления и легко воскресил мнимо сожженную жертву. [↩]
9. [1]»Кольцо <…> заставит его во всем <…> исповедоваться» (Смаржевская И. И. Указ. соч. С. 477).

   [↩]

10. Преступник «узнал о кольце, оставшемся на теле, и ринулся в склеп, чтобы изъять эту страшную для него улику» (Чегодаева М. Указ. соч. С. 312).[↩]
11. Цит по: Диккенс Ч. Указ. изд. Т. 27. С. 608.[↩]
12. В версии А. Паниной убийца носит известь в самую ночь преступления, то есть под дождем. Автор упустила из виду, что намокшая известь погасится и станет непригодной для уничтожения тела.[↩]