Inter arma. Цена победы– цена поражения. Осмысление Второй мировой войны в литературе последних десятилетий

Ю. ГУСЕВ

INTER ARMA.
ЦЕНА ПОБЕДЫ – ЦЕНА ПОРАЖЕНИЯ
(ОСМЫСЛЕНИЕ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
В ЛИТЕРАТУРЕ ПОСЛЕДНИХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ)

Латинская пословица «Inter arma silent musae», как представляется, справедлива не только в своем привычном значении: гром оружия, грохот битвы заглушает, гонит прочь поэзию. Пословицу эту можно, и даже, пожалуй, нужно, понимать и шире: музы вообще не очень-то знают, что делать с войной; война как таковая находится за пределами той сферы жизненных явлений, где эффективна и целесообразна эстетическая оценка. (Подобным образом обстоит дело с такой вечной, всегда «животрепещущей» темой, одной из ключевых в человеческой жизни, как смерть.)

Недаром во всей обширной и мощной русской литературе XIX века с трудом находишь примеры – значительных – произведений, посвященных именно войне; главы в «Полтаве» Пушкина, «Бородино» Лермонтова, «Севастопольские рассказы» Л. Толстого… больше и не вспоминается. «Война и мир» Л. Толстого – это, несмотря на название, книга не о войне, а о жизни русского общества в разных условиях, в том числе и в условиях войны.

XX век дает куда больше материала такого рода: может быть, потому, что, отягощенный ошеломляющими переживаниями уже Первой мировой войны, эмоциональный опыт человека в эту эпоху слишком туго оказался завязанным вокруг военной темы. Художникам слова пришлось-таки научить своих упирающихся муз не отводить взгляда от безобразного лика войны. И незаслуженно забытый «Огонь» А. Барбюса, и романы Э. Ремарка, Э. Хемингуэя, и «Похождения бравого солдата Швейка» Я. Гашека, и многое другое – все это убедительные примеры того, что проблематика «человек и война», «человек на войне» тоже подвластна Литературному осмыслению.

В советской литературе война (особенно Гражданская, а затем – Великая Отечественная) занимает огромное место. Правда, не столько как война сама по себе, сколько как поле битвы, в первом случае – за «справедливое переустройство общества», за социалистические идеалы и т. п., а во втором – против гитлеровской агрессии, грозившей самому существованию Страны Советов, Родины. Поэтому изображение войны в таких произведениях в очень большой степени идеологизируется, персонажи героизируются, становясь прежде всего носителями идей патриотизма, верности родине и партии, готовности пожертвовать собой ради советской власти, ради самых правильных принципов, ради Сталина и т. п.

Конечно, Под таким – в значительной мере романтизированным, то есть чаще всего нереалистичным, приукрашенным, – изображением войны имелось мощное моральное основание: гитлеризм действительно был опасен для человечества, для каждого человека, для гуманистических ценностей, и родину действительно надо защищать, кто бы на нее ни покушался. Но и при этом условии идеологический перекос (или, говоря точнее, диктуемое идеологией искажение реальности) очевиден. Недаром же широкое советское общественное мнение, до предела идеологизированное, не принимало литературных произведений, более или менее свободных от романтической героизации, стремящихся изобразить войну без фальши. И недаром же в советской литературе, кажется, совсем нет произведений, скажем, о финской войне, когда упомянутое выше моральное основание практически отсутствовало.

Переходя к венгерской литературе периода после Второй мировой войны, нужно сразу отметить три известных, кардинально важных момента.

Во-первых, Венгрия участвовала в этой войне на стороне гитлеровской Германии и (несмотря на некоторые предпринимавшиеся попытки «выскочить» из схватки¹) оставалась там до последнего дня. Во-вторых, она разделила участь Германии как побежденной страны. В-третьих, после войны попала в орбиту влияния СССР, вошла в социалистический лагерь и в течение нескольких десятилетий «строила социализм», то есть систему общественного устройства по советской модели.

Отсюда вытекает решающее для нашей темы следствие: хотя в войне венгры, несомненно, проявляли героизм и самопожертвование, а к концу войны актуальным для них стал и мотив защиты родины, однако для того, чтобы строить на этих мотивах литературные произведения, венгерским авторам не хватало того морального обеспечения, которым в избытке обладали советские писатели: сознания, что венгерские солдаты совершают подвиги и умирают «за правое дело». Попытки изображать события войны с точки зрения победителей (примером тут может служить роман Б. Иллеша «Обретение родины», 1952 – 1954; Б. Иллеш, кстати говоря, участвовал в освобождении Венгрии от немцев, будучи офицером Красной Армии) убедительными для широкого читателя не были, а потому, если и стали событием в литературе, то лишь на очень короткое время.

На протяжении 60 – 80-х годов в Венгрии появилось несколько произведений о войне, в которых делалась попытка противопоставить простых людей – солдат ли, население ли – политике правящих кругов. Так, знаменитая повесть Т. Череша «Холодные дни» (1964) посвящена изображению злодеяний венгерской военщины, быстро осваивающей фашистскую идеологию и методы, в оккупированных районах Воеводины. Документальный роман И. Немешкюрти «Реквием по одной венгерской армии» (1972) повествует о печальной судьбе Второй венгерской армии, зимой 1942 года брошенной командованием – по требованию германских союзников – на Дон и почти в полном составе уничтоженной там.

После 1989 года, когда Венгрия вышла из-под советского идеологического влияния и освободилась от собственных коммунистических правителей, вопрос об отношении к войне встал по-новому. Конечно, нельзя сказать, что писатели дружно кинулись осмысливать и переосмысливать тему войны: почти полвека, минувшие с тех пор, почти два поколения, отделяющие нынешних венгров от войны, не могли не притупить остроту вопроса. Но те случаи, когда о войне писали и думали, заслуживают внимания и рассмотрения.

Поскольку даже 1989 год не отменил того факта, что Венгрия – как союзник гитлеровской Германии оказалась на стороне тех стран, которые войну проиграли, то и в новой ситуации венграм оставалось лишь размышлять над тем, чем стало для них, что принесло им поражение.

В подходе к этому вопросу есть много моментов, общих для всех венгров, независимо от возраста, пола и общественного статуса. К этим общим моментам относятся – кроме самой ситуации поражения, которая, очевидно, ни для одного человека не может быть ситуацией со знаком плюс, – такие вещи, как неизбежные в подобных случаях человеческие потери (множество убитых, попавших в плен, депортированных и т. д.), разруха в стране, нищета, голод, безработица.

Народ победившей страны, по вполне понятным психологическим причинам, в основном отождествляет себя с правителями этой страны. Конечно, и тут бывают разные случаи: солдат, вернувшийся из плена и «без пересадки» отправленный в советский лагерь (о подобном много писал Солженицын), скорее всего, не чувствует себя таким уж безусловным победителем. Но все же можно без большого преувеличения сказать, что даже людям безвинно пострадавшим не чуждо ощущение причастности к победе. И пронзительные строки Булата Окуджавы «нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим» способны, наверное, вызвать слезы даже у забитого зека.

У граждан проигравшей страны ощущения совсем иные. Поражение, как и само участие в войне, целиком лежит на совести тех, кто втянул (или позволил втянуть – разница тут несущественная) народ в войну – и не сумел, с честью или без оной, вовремя или пусть в последний момент, вывести страну из-под удара. Поэтому «цена поражения» – понятие группового или даже индивидуального, личного, опыта.

Яркий пример такого рода – книга Алэн Польц «Женщина на фронте» (1991), едва ли не лучшее в венгерской литературе произведение о Второй мировой войне. А. Польц – не писатель (правда, она жена – теперь уже вдова – большого писателя Миклоша Месея); она «всего лишь» подробно и почти бесстрастно описывает все, что происходило с ней, девятнадцатилетней, только что вышедшей замуж, за те месяцы, пока

по территории Венгрии проходил фронт. Мировая литература о войне – в основном литература «мужская»; может быть, поэтому такое оглушающее впечатление производит эта книга, с непривычной, подчас шокирующей откровенностью рассказывающая о страданиях, испытаниях, унижениях, которым подвергались многие миллионы женщин там, где прокатывались, чтобы уничтожить друг друга, заодно разрушая, калеча, уничтожая все вокруг, армии мужчин, потерявших человеческий облик.

Самые страшные, леденящие кровь эпизоды книги связаны с прохождением по венгерской территории Красной Армии. Впечатление, которое оставляют эти эпизоды, ошеломляют тем сильнее, что они написаны как бы даже с некоторой апатией. А. Польц «просто» перечисляет случаи, когда советские солдаты, поодиночке или группами, насиловали ее и всех женщин, которые оказывались под рукой, не делая исключений даже для старух. И с некоторой жутковатой отстраненностью объясняет, как и почему в таких ситуациях у многих женщин случались переломы позвоночника, после чего они – не сразу, через некоторое время – умирали.

«Когда меня увели в первый раз – об этом я узнала позже, – Мами (свекровь. – Ю. Г.) с криком и рыданиями отреклась от Бога, прокляла его. С того дня она порвала с религией. Лишь много позже я заметила, что она не ходит в церковь. Молилась ли она еще когда-нибудь – не знаю.

(Теперь я понимаю, почему в Израиле – прошлым летом – встречала столько атеистов.)».

Нужны ли какие-нибудь литературоведческие комментарии к этим словам?

Читать эту книгу русскому человеку (например, мне) – неловко, неудобно. Не то чтобы я отождествлял себя с теми советскими солдатами, которые – при всем героизме и самоотверженности, в которых им никто не может отказать, – вели себя в освобождаемых странах как дикие и жестокие дети. Беспокоит мысль: где гарантия, что, родись ты лет на пятнадцать раньше и участвуй в боевых действиях, ты вел бы себя по-другому?

Слабое утешение, что немцы на этой войне отнюдь не показали себя более цивилизованными и благородными; разве что – более дисциплинированными, но зато и более методичными… (Упоминание о большом количестве атеистов в Израиле – это ведь отсылка уже не столько к русским, сколько к немцам, с их концлагерями, где шло планомерное и методичное уничтожение евреев.)

Для Алэн Польц (то есть, строго говоря, для ее героини; но в данном случае «зазор» тут минимальный) война однозначно ужасна и враждебна, потому что сама эта героиня – существо, в общем, цельное, без противоречий. Она – чистокровная венгерка, представительница среднего класса, красивая, хотя красивая, может быть, красотой молодости, в меру умная, в меру сильная, энергичная и предприимчивая, но не авантюристка. Такие женщины в условиях фронта в первую очередь становились жертвой насилия и очень часто были обречены на гибель. Алэн Польц выжила, но это, скорее всего, исключение из правила; выжила как бы специально для того, чтобы засвидетельствовать в своей книге, чем была Вторая мировая война для женщины.

Роман Дёрдя Конрада «Соучастник» (в 1983 году вышел в венгерском самиздате; лишь в 1989-м издан был легально) – это уже в полном смысле слова литература, хотя в основе романа и лежат мемуары, написанные вполне конкретными людьми, прошедшими, среди прочего, и войну. Герой книги – личность далеко не столь однозначная, как Алэн Польц. В годы войны он, коммунист-подпольщик, почти закономерно оказывается в застенках тайной полиции. Как неблагонадежного – и как еврея – его отправляют на восточный фронт, в трудовые батальоны, где тысячи и тысячи таких же, как он, роют окопы, хоронят мертвецов, разминируют – в основном своими ногами – минные поля. При первой же возможности он бежит к партизанам, потом, после смертельно опасных приключений, переходит линию фронта. В результате долгих проверок и допросов (ведь для советских политработников он – венгр, то есть очень возможно, шпион и диверсант) попадает в антифашистскую школу и через некоторое время становится офицером Красной Армии. То есть – одним из будущих победителей, одним из тех, кто придет на его родину, Венгрию, чтобы замирить, «зачистить» (говоря нынешним популярным словом) побежденных и наставить их, хотят они того или не хотят, на путь истинный: на тот путь, в истинности которого уверена сила победившая.

О том, что видел и испытал Т. (так, одним инициалом, называет его автор: возможно, это должно подчеркнуть – как в «Процессе» у Кафки – собирательность образа), можно было бы рассказывать долго. Многое из того, с чем Т. столкнулся, оказавшись по «эту» сторону фронта, то есть на советской стороне, для нас, нынешних русских читателей, и узнаваемо, и в то же время странно: странно, потому что увидено со стороны, свежим, непривычным взглядом. Прежде всего, это – причудливое, почти гротескное, лишенное всякой логики сочетание равнодушия, почти механической бесчеловечности, присущей советской системе обращения с людьми (как со своими, так и с чужими), и жалости, сочувствия, которые живут и проявляются в отдельных индивидах – часто совсем простых, ничем не выделяющихся из «серой» массы. Вот, скажем, герой, находящийся в прифронтовом лагере для военнопленных, заболевает сыпным тифом, и его, в числе других тифозных больных, грузят в промерзшие товарные вагоны и везут в тыл. Когда поезд прибывает к месту назначения, куда-то на Урал, живых в нем остается из многих тысяч не более двух-трех сотен. «От смерти меня уберег рослый труп, который лежал на мне, немного защищая от холода. Рослые солдаты, одетые в белые халаты, с костяным стуком выкидывали из вагонов мерзлые тела, словно бревна из-под циркулярной пилы, и складывали их штабелями вдоль насыпи». Сцена эта поразительно, едва ли не дословно напоминает эпизод из романа И. Кертеса «Без судьбы», где героя, полумертвого от голода, болезней и непосильного труда, точно таким же образом везут из какого-то маленького лагеря в Бухенвальд. Но далее у Конрада следуют строки, представить которые в книге о немецких концлагерях уже трудно: «Я был уже на верху штабеля, но собрал все силы и поднял руку <…> Мощный, как буйвол, русский санитар, подняв мое еще не совсем остывшее, легкое тело, заплакал и потребовал, чтобы мне сделали укол».

Этот мотив развивается писателем и дальше. «Госпиталь НКВД, теплое молоко, мясной суп; жизнь у нас, пленных, лучше, чем у многих на воле. Зачем они с нами нянчатся, если так легко, не задумываясь, списали четыре тысячи восемьсот человек, сложив их штабелями, как дрова?»

Подобная же двойственность, противоречивость становится господствующим ощущением Т., когда его в длинной серии собеседований-допросов проверяют офицеры НКВД. Здесь люди как представители системы тоже часто несовместимы с людьми (порой теми же самыми) как частными личностями.

1. О такой попытке рассказывает, например, Андраш Шимонфи в своем документальном романе «Солдаты страны-парома» (1981). Отец А. Шимонфи, в годы войны высокопоставленный офицер венгерского генштаба, был одним из руководителей делегации, направленной к советскому командованию для ведения переговоров о заключении сепаратного мира. Так что А. Шимонфи, можно сказать, «из первых рук» знает об этой, закончившейся неудачей, попытке. (Книга появилась в безобразно урезанном виде и на русском языке под названием «Перелет», 1985.)[↩]