Идея призвания. Беседу вел Л. Антопольский

– Хорошо известно, что писатель не изолирован от художественной традиции. Своим творчеством он ее продолжает, принимая, отдает видоизмененной. Вся его жизнь есть обогащение накопленного опыта. Еще в первые годы творчества определяются его литературные симпатии, он опирается на какие-то образцы. Какую роль играют в становлении писателя эти первые привязанности? Бывает ли так, что их влияние исчезает бесследно?

– Условно говоря, творческое сознание писателя состоит из двух основных слагаемых: из опыта реальной жизни и из опыта усвоенной, отобранной им художественной литературы. Оба процесса взаимосвязаны: идет реальная жизнь с ее удачами и неудачами, а рядом продолжается чтение. Это выглядит трюизмом, и все же хочется повторить, что писатель должен ясно представлять себе историю своей – и не только своей – литературы. Подобное понимание считалось совершенно естественным для XIX века и почему-то в сравнительно малой степени участвует в формировании современного писателя. Я, к своему изумлению, встречал профессиональных литераторов, которые никогда не читали Достоевского. По некоторым произведениям берусь угадать (с большей или меньшей достоверностью), знают ли их создатели Достоевского, читали или знают лишь понаслышке Льва Толстого.

Опыт реальной жизни как компонент художественного сознания изучался неоднократно, в разных ракурсах и с разных точек зрения. Но опыт чтения, развитие книжного сознания почти не рассматривались, разве что психологами или социологами. Вышла прекрасная книга Л. Выготского «Психология творчества» с комментариями В. В. Иванова, посвященная этому вопросу. Писал об этом и В. Ф. Асмус.

Я хочу сказать, что вместе с мастерством писательским вырабатывается мастерство читательское. Писатель – это особого рода читатель. Я вспоминаю в этих случаях Горького. Однажды, когда я поразился его безграничной начитанности, он заметил добродушно: «Ну, что ж… мне уже кто-то сказал, что я великий читатель земли русской». В известной мере все мы должны быть великими читателями земли русской, потому что литература не падает с неба, не выдумывается каждый день. Мы должны не только знать своих предшественников – это элементарно. Мы должны понимать, почему мы любим одних и не любим других. Надо внутренне объяснить себе, почему, например, изумляясь и восхищаясь искусством Бунина, я все-таки чувствую, что он далек от меня, а Куприн, обладавший, без сомнения, гораздо менее сильным талантом, близок и дорог.

– Чем же объясняется ваша отдаленность от Бунина?

– Великая потребность человека – надеяться, искать в будущем надежду. В Бунине этого нет. Он обладает феноменальной зоркостью, неслыханной «памятью души», но безграничное умение увидеть и передать увиденное другим не соединилось в нем с возможностью обнадежить человечество. А между тем это – естественный долг писателя. Это общественная сущность нашей работы.

– Хотелось бы, Вениамин Александрович, обратиться к вашему творческому опыту… В 1922 году вы говорили о своей любви к Гофману и Стивенсону. Относительно второго сомнений быть не может – ваша старая симпатия к нему не угасает. Но Гофман… осталась ли у вас былая привязанность к нему? В вашем творчестве позднейшего периода, например в «Двух капитанах», трудно ее обнаружить. Может быть, только намеки, вроде тех, которые проступают, скажем, в сцене, где Николай Антонович обращается к пришедшим комсомольцам. Там вы пишете: «Это была прекрасная речь – он приветствовал представителей райкома, как молодое поколение, и в конце прочитал стихотворение Некрасова «Идет-гудет Зеленый Шум». Странно было только, что, произнося эту речь, он вдруг громко затрещал пальцами, как будто ломая руки. При этом у него было очень веселое лицо, и он даже улыбался». Фразы чисто каверинские. Но все-таки что-то здесь останавливает: откуда эта кукольная, несколько пугающая разбросанность жестов, подпольная фантастическая жестокость?

– Стивенсон – моя старая любовь. Я почитаю его до сих пор и стараюсь узнать о нем все новое, что появляется в Англии. Я дважды побывал в Шотландии, на родине Стивенсона, и то, что я узнал, снова удивило и восхитило меня. И у нас, и в Англии он совершенно несправедливо считается писателем для школьников. Это глубокий психологический мастер. Жизнь его необыкновенна. В чем-то, как ни странно, он близок русской культуре. Я ставлю его рядом с Миклухо-Маклаем, они смело могли бы подать друг другу руки.

Что касается Гофмана, то я давно его не перечитывал, и у меня нет особого желания снова к нему вернуться, несмотря на то, что я пишу сказки и люблю эту работу, которой занимаюсь, к сожалению, сравнительно редко.

– Они, насколько я знаю, действительно далеки от гофманской фантастики.

– Да, может быть. Последний томик сказок назывался «Три сказки и еще одна». Я недавно был в Югославии, в Дубровнике, в старинной крепости XIV века, и обдумывал там пятую сказку, которая связана с этим городом.

Несмотря на то что я не перестаю работать – хотя и в очень малой степени – в фантастической литературе, с Гофманом я расстался надолго и сейчас не чувствую к нему особого интереса. В молодости это было, пожалуй, какое-то театральное увлечение. Я воспринимал Гофмана через призму театра, может быть, это было результатом увлечения Камерным театром. Помню, как маня поразила «Принцесса Брамбилла» в постановке Таирова. Увлечение это сказалось на «Пятом страннике».

– Но, Вениамин Александрович, не только вы сами, но и Горький отмечал ваш интерес к немецкому романтизму…

– Два слова в сторону – относительно Горького и начала моей работы. Редко встречаются мастера в любой области, которые бы не желали, чтобы их ученики походили на них. Горький был начисто лишен этого свойства. Он решительно стремился утвердить несходство с собой.