Идеал советской литературы
Н. Гей, В. Пискунов, Эстетический идеал советской литературы, Изд. АН СССР, М. 1962, 208 стр.
Олово «идеал» звучит у нас столь же часто, сколь и неопределенно. В одних случаях понимают под этим словом совершенство в самой жизни, в других трактуют его как типическое, в третьих, наоборот, возведение к идеалу противопоставляют типизации и утверждают, что оно возможно даже при создании отрицательных образов. Все бы это не беда, если бы разные значения слова не смешивались то и дело самым причудливым образом.
Недавно вышла книга об эстетическом идеале советской литературы. Характеризуя позицию ее авторов – Н. Гея и В. Пискунова, – хочется прежде всего подчеркнуть, что в их определении содержания понятия «идеал» нет, или почти нет, этой двойственности и расплывчатости. Исследователи стремятся четко провести мысль о том, что эстетический идеал «выступает и как цель и как норма» (стр. 30), что эта «цель – всегда впереди» (стр. 24), что «эстетический идеал – это представление о должном как о прекрасном» (стр. 31). Правда, здесь содержится одна неточность: «представление», то есть конкретный образ, всегда в чем-то шире «нормы». Ведь сами авторы пишут, что «идеал… находит выражение в образной системе» (стр. 10); но эта подсказанная воображением образная система конкретней «позитивной программы автора», богаче деталями; они дают ей живость и эстетическую силу. Такая поправка необходима. Тем не менее основные контуры понятия «эстетический идеал» авторы книги очертили достаточно отчетливо.
А важность предмета их исследования для литературы наших дней не может вызывать сомнений. «Коммуна у ворот» – этими словами Маяковского мы сегодня с большим основанием, чем когда-либо, можем охарактеризовать то главное, что определяет задачи советской художественной литературы. Но можно ли, как это иногда происходит, убаюкивать себя мыслью о том, что везде и всюду, сверху донизу, чуть ли не достигнут предел всех желаний, что пора внедрять в литературу «понимание героического.., как обыденного» и что идеал на наших глазах сливается с действительностью? Как раз наоборот: коммунистический идеал, коммунистическая программа зовут к активному преобразованию жизни. Претворяясь в действительность, они постоянно открывают простор для новых целей. Правы Н. Гей и В. Пискунов: «…идеал, утвердившись в действительности… в результате этого лишается своего исходного значения, переходит в новое качество» (стр. 24); «идеал, конечно, является до тех пор идеалом, пока находится впереди, пока не достигнут…» (стр. 23).
Но не достигнут – не значит недостижим. Авторы правильно акцентируют внимание на осуществимости, научной обоснованности той «позитивной программы», которую несут идеалы советского искусства. Уже реалисты прошлого ставили «вопрос о реальных возможностях осуществления желаемого». Литература же социалистического реализма «соотнесла категорию идеала не только с желаемым… или с исторически возможным.., но и с исторически необходимым» (стр. 65, 74).
С этих позиций авторы и спорят с идеалистами прошлого и современными, которые сделали «иллюзорность, нереальность идеала его главным признаком и показателем эстетической ценности» (стр. 23).
В тесную связь с коммунистическим идеалом Н. Гей и В. Пискунов, следуя выработавшейся в нашей эстетике традиции, справедливо ставят проблему романтики социалистического реализма. Эта старая проблема и сегодня остается актуальной. «Стремление к прекрасным идеалам», «романтический порыв вперед», «вдохновенный полет мечты» – вся эта фразеология была в какой-то степени скомпрометирована той патетической декламацией, которая, как мы знаем, теряла зачастую свое реальное содержание. Не удивительно, что возникает протест против такого выхолащивания понятий. Но в постановке вопроса о трезвом, «деловом подходе к жизни, о «практической нацеленности» произведений как «примете сегодняшнего дня» не ощущается ли в свою очередь некоторая односторонность? «Общественные контролеры» – так однажды назвали художников, пишущих о труде в 60-е годы, в отличие от «философов» и «поэтов» стройки – советских писателей, воспевавших труд в довоенную пору. Общественные контролеры? Очень хорошо! Только достаточно ли? Такие вопросы ждут своего разрешения, и поэтому разработка теории романтического не может не привлечь внимания. В отличие от некоторых критиков, в последнее время ограничивающих романтику сравнительно небольшим «набором» художественных средств и форм, Н. Гей и В. Пискунов вовсе не считают, что она проявляется только в произведениях, лишенных психологизма и бытовой конкретности, так же как и реализм они вовсе не ограничивают лишь рамками бытовой достоверности. Совершенно правы исследователи, видя особенности романтичных образов в определенном аспекте типизации, в «той совокупности средств и приемов выразительности, о которой Чернышевский говорил как о «крайности» реалистического метода» (стр. 195). (Заметим, однако: рассуждения авторов о романтике стали бы убедительнее, если бы в самом исследовании было больше увлеченности» задора, поэзии. Книга написана, прямо скажем, далеко не романтично. Она сухювата, порой многословна, слишком много места занимают в ней шаблонные фразы и бесспорные истины. И от читателя требуется известное напряжение, чтобы выделить то существенное, чем она ценна.)
Н. Гей и В. Пискунов справедливо уделяют много внимания изучению таких проблем, как идеал я характер, положительный герой, гуманизм советской литературы. Очень важна мысль о том, что «выражение идеала связано со всей структурой произведения…» (стр. 40). К сожалению, у самих авторов не всегда получается анализ идейно-художественных компонентов произведения в связи с проблемой идеала. Вот идет речь о выражении идеала в трилогии К. Федина. Рассматриваются исключительно мысли и высказывания героев, а потом делается вывод: «Приведенные реплики (а в них выражен пафос романа К. Федина) свидетельствуют…» и т. д. А ведь еще нужно доказать, что эти реплики выражают пафос романа, проявляющийся, говоря словами Н. Гея и В. Пискунова, во всей «совокупности художественных средств, системе образов, сюжете, конфликте, композиции» (стр. 172). Когда же читатель действительно видит анализ образной ткани (как, например, в сравнения произведений А. Толстого и М. Ауэзова с «Вагифом» С. Вургуна), то здесь исследователи подчас забывают о своей основной проблеме – об идеале. Идеал у Самеда Вургуна еще привлекает внимание исследователей, но ведь в романтическом «Вагифе» его заметить легче, чем в «жизнеподобных» драмах А. Толстого и в «Абае». А как в этих произведениях, написанных в рамках бытовой достоверности, выражен авторский идеал? Ответа на этот вопрос читатель не находит.
Вопрос о «примерах» – в данном случае не частный и не второстепенный. В книге, тема которой – идеал в советской литературе, обращение к художественным произведениям может стать не просто иллюстрацией общеэстетических положений; анализ конкретных произведений способен раскрыть гуманистическое содержание идеалов, которые несет миру искусство социалистического реализма.
Понимая это, авторы выходят за рамки так называемых «интересных наблюдений». Не только «иллюстративную» нагрузку несет, например, сопоставление творческих манер авторов «Молодой гвардии» и «Русского леса» – оно становится одним из звеньев в развитии основной мысли. Плодотворен анализ авторских устремлений, идеалов, нашедших выражение в «Кара-Бугазе» К. Паустовского, в романах «На Востоке» П. Павленко и «Дорога на океан» Л. Леонова. Оригинально сравнение горьковской повести «Мать» с утопическими романами А. Богданова в свете ленинских оценок произведений обоих писателей.
Но иной раз Н. Гей и В. Пискунов оперируют примерами примелькавшимися, банальными, давно знакомыми читателю. Если речь идет о романтизме Жуковского, то, конечно, читаем: «Лучший друг нам в жизни сей вера в провиденье», если о Карамзине, то, разумеется: «Народы, власти покоряйтесь…» На первой же странице, как и во многих других работах по эстетике, – кстати, уже высмеянных за это, – непременно встречаемся с «выпрямленным» учителем Тяпушкиным. Когда после этого подходим к страницам о романтизме Пушкина, то уже ждем рассуждений о том, почему великому поэту не нравились «Думы» Рылеева, и, к сожалению, ожидания оправдываются. Заходит разговор о том, что «на лесах пятилеток будущее как бы смыкается с настоящим», и, конечно же, приводится цитата: «Я знаю – город будет…» и т. д.
Чувство неудовлетворенности вызывают и некоторые теоретические умозаключения авторов, недостаточно обоснованные. Это относится, например, к положению, взятому авторами из эстетики Дидро, о равнозначности прекрасного в искусстве истинному в науке. Недостаточно доказательно звучит и тезис о расхождении между общественным и эстетическим идеалом. А разве не следовало бы теоретически углубить освещение вопроса о недопустимости в реализме «грубого вторжения предполагаемого будущего в настоящее»?
Встречаются у авторов и такие чересчур «ученые» рассуждения, которые выглядят как теоретизирование, становящееся самоцелью.
Стремление философски осмыслить и рассмотреть в разных аспектах одну из центральных проблем эстетики социалистического реализма, четкость исходных позиций, опора на факты искусства – все это привлекает в серьезном исследовании Н. Гея и В. Пискунова. Но хотелось бы, чтобы книга еще больше касалась злободневного, наболевшего, волнующего людей сегодня, больше задевала за живое. Вопрос об идеалах в произведениях советских писателей нуждается в дальнейшем изучении, требующем глубокого осмысления процессов, происходящих сейчас в жизни и в литературе.