И вновь история. Но теперь hardcore. Шорт-лист «Русского Букера» – 2017

Последний «короткий список» «Русского Букера» получился весьма разнообразным — по темам, по стилю, по авторской аранжировке и архитектонике романов. Но есть в нем и нечто общее — причем, конечно же, не обостренное внимание к истории, что давно уже банальность. Хотя, как справедливо заметил лауреат прошлого сезона П. Алешковский, в последние годы наша литература и «заболела историей», но кажется, что в описываемом году у нее проявилась и другая болезненность, лично у меня вызвавшая оторопь и даже испуг. Это жестокость, насилие, в значительной части — даже садизм. Да, именно садизм! Правда не десадовский, самодовлеющий, самоценный, а естественно вписанный в ткань повествования, но от того не менее жуткий.

Отчего так? Столетняя «мистика 17-го года»? Да, есть и она — в «Номахе» И. Малышева речь идет об ужасах Гражданской войны, порожденной тем годом. А в «Заххоке» В. Медведева — свое­образное логическое продолжение, кровавая междоусобица в Таджикистане после распада страны, рожденной как раз в результате «той единственной, гражданской». А в «Тайном годе» М. Гиголашвили — показаны вроде бы мирные пять недель Государя Иоанна IV… Но и тут в камбэках — страшные детали его непрекращающейся войны с врагами, не столько внешними, сколько внутренними. То есть с подданными, как давними, так и свежеприобретенными.

Это всё — страшные, без преувеличения, книги. Однако «Тайный год» да «Номах» — дополнительно страшны еще и тем, что мерещится авторское оправдание творящихся ужасов некой высшей целью протагонистов. Или, может, показалось? Увы, смутное ощущение оказывается реальностью после прочтения интервью с Гиголашвили и Малышевым. Именно так — главные герои им симпатичны и в итоге возвышенно ими оправдываемы.

В «Свидании с Квазимодо» Мелихова насилие, жестокость, садизм также обязательная составляющая часть, хотя и по другой причине. Тут главный герой — судебный психиатр, вынужденный сталкиваться с патологиями и описывать их. «Убить Бобрыкина. История одного убийства» прекрасна уже одним названием, в котором два однокоренных слова, первое и последнее, — всё о том же. Да и внутри безумная лиричность придавлена детской жестокостью, школьным насилием с одной стороны и непрекращающимся материнским гнетом — с другой.

Самым светлым и добрым оказывается «Голомяное пламя» Новикова. В нем «всего лишь» мерзости советского террора 1920–1930-х годов, а также мучительно врезающаяся в память сцена изнасилования двумя старшими тинейджерами младшего школьника.

Глупо и странно было бы тесно и напрямую связывать отмеченные качества шорт-листа отдельно взятой литературной премии (пусть и важной) с состоянием всего общества, его коллективного бессознательного. Но все же, все же… Есть в этом что-то пугающее, видится накопленный выплеск постимперских, постколониальных войн, кроваво засвеченных по периметру России по обе стороны от ее границы.

Да и ежедневные политические ток-шоу, в которых обещания ведущих, даваемые оппонентам (преимущественно окарикатуренным «либералам»), — закатать в асфальт, повесить, бросить в расплавленный металл, в самом гуманном случае — расстрелять, — воздух, мягко говоря, тоже не озонируют. Тем более что фразы эти давно уже стали просто шутливыми рефренами, вызывающими срежиссированные аплодисменты в студии. А значит — привыкание. Тревожно…

(Сто лет назад, к 1917-му, 1918-му и последующим годам общество было подготовлено не только войной, но и художественной жизнью. А в ней: любовное изучение-смакование практик Великой Французской революции, эстетское вслушивание в мелодию вагнерианской революции, примерка к ницшеанской сверхчеловечности, восхищение перед аполлонической отстраненностью и антигуманизмом модернизма, зарубежных и отечественных «Цветов зла».)

Важно также отметить, что в четырех романах из шести названных (то есть кроме «Заххока» и «Голомяного пламени») жестокость, патология фактически оправдываются или же банализируются, но в любом случае — нормализуются. По-разному, в разной художественной системе и с разными авторскими задачами, но анормальность, противоестественная жестокость в этих книгах вытесняет норму, то есть сама становится новой нормой.

Да, кстати, в трех романах из шести психопатология — вообще одна из важнейших несущих конструкций¹. В «Тайном годе» она связана с измененным из-за алкоголя или наркотиков сознанием Ивана Грозного. В «Убить Бобрыкина» — нарушение психического развития главного героя, от лица которого идет рассказ. В «Свидании с Квазимодо» — есть много чего из практики героини, судебного эксперта, но более всего, естественно, запоминается финальный маньяк.

Ну и если уж продолжить игру «50 на 50», то вот еще одно наблюдение: в половине романов шорт-листа важным, системным приемом становится сон главного героя. Именно регулярным, а не раз от раза. Каждая глава «Тайного года» начинается со сна царя, тревожного и порой пророческого (или, может быть, постфактум делаемого таковым). У вожака анархизма после одной-двух глав жестоких пыток и боев — обязательные светлые «Сны Номаха», из тех, что «честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой». Ну и Шишин из «Убить Бобрыкина» из-за особенностей развития вообще плохо отделяет сон от яви. Причем автор периодически специально указывает: вот сейчас Шишин именно что спит, а не только мечтает.

Итого — жестокость, патология, сон. И все это при высоком литературном качестве. Не правда ли, коллеги, чрезвычайно интересный набор симптомов?

Что ж, приступим к рассмотрению отдельных случаев.

Хулиганская достоевщина из жизни Иоанна IV

Роман Михаила Гиголашвили «Тайный год» в шорт-листе — 2017 самый объемный, что называется «большая книга». Но при этом он же — и самый куражный. Что довольно неожиданно, учитывая заявленные обстоятельства — жизнь Ивана Грозного.

Автор хулигански смешивает все возможные языковые пласты, которые хоть немного пахнут древностью или хотя бы более-менее удачно ею прикидываются:

Главный герой «Тайного года», наряду с Грозным — русский язык. В нем много речевых слоев — естественно, священные тексты; проза и поэзия самого Иоанна <…> Бунташный глагол протопопа Аввакума, иногда дословно <…> Порой слышится основатель русского литературного андеграунда Иван Барков <…> Но самый интересный пласт — презабавная смесь из блатной фени и подросткового жаргона, босяцкой речи и словечек персонажей Алексея Балабанова [Колобродов 2017].

При всей рискованности такого приема он оказывается удачным. Да, поначалу удивляешься, спотыкаясь о какие-нибудь ментовско-сериальные «верняк» или «сыскарь». Но погрузившись в эту стихию, в ней довольно быстро обживаешься и привыкаешь. Более того, подобная речевая эклектика на удивление точно передает саму суть той сумбурной эпохи — времени кровавого безмерного расширения страны во все стороны и возникающего вследствие этого смешения всех и вся. К тому же криминальный тезаурус государя будто намекает на искони специфическое отношение высшей русской власти к закону.

Однако в таком многостраничном и многословном, в хорошем смысле слова, эксперименте не могло обойтись без накладок. И вправду есть пара-другая слов, которые, говоря озорным языком романа, ни меж лядвей, ни в стрелецкое войско. К примеру, остается загадкой и вызывает удивление, к концу романа так и не разрешенное, почему еврейский «лапсердак» в книге крепко закреплен за магом-лекарем Бомелием из вестфальских немцев. Из того же ряда вызвавший оживленную критику «бушлат», и вправду выпирающий из текста. Стоило ведь добавить в него одну только букву «р» (взяв устаревшую форму XIX века) — и слово заиграло бы как раз по правилам, установленным в романе, — брушлат! Но эти и другие примеры — именно что накладки, не частые и при желании легко исправляемые.

Что еще привлекает в книге — так это авторская любовь к герою. Такая любовь и к такому герою — поразительно! Сила этой авторской любви такова, что и читатель заражается ею. Прелюбопытно сказала об этом в редакционных представлениях издатель Елена Шубина: «Я не всегда получаю удовольствие от того, что издаю. Но это именно тот случай». Самые сильные страницы романа — те, в которых извивистой рекой описывается эта безумная, непонятная, но непостижимым образом уютная жизнь царя: с ожидаемо неожиданными переходами от избиений и убийств до благих пожеланий, дел, творчества. И обратно.

В этом получаемом от чтения удовольствии регулярно появляется оттенок чего-то стыдного, запретного. Между читателем и автором, читателем и героем разрушается всякая дистанция, когда мы, например, сообща рассматриваем шанкру, возникшую на монаршем муде. Или узнаем, как ее вылизывает, залечивая, царский кролик с крылышками (да, именно так — набор сумасшедших обстоятельств и деталей такой, что в них начинаешь верить!).

Причем подобное срамное чтение, в наши времена эксплуатируемое таблоидами, в книге дурновкусием или непотребством не представляется. Помазанник Божий, властитель земли московско-русской и прочая, прочая, по определению выше этого. Но «четвертая стена» между героем и читателем невосстановимо разрушена.

А отсутствие стен и дистанции — лучшая среда для распространения достоевщины. Слово это, как правило, имеет негативную коннотацию, но в романе она продуктивна. Гиголашвили — автор исследования о «рассказчиках Достоевского». Из этого, кстати, произрастает интонация, с которой описываются садистические забавы царя и его подручных. В них ведь не только и не столько монаршая уверенность, что Божьему ставленнику на престоле все дозволено (как это впрямую объясняется в романе). В них много больше страхолюдного любопытства, свойственного как раз достоевским рассказчикам: «Что, еще и так можно? И так? И этак?» Можно.

Карамазовское же «нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил» в «Тайном годе» неожиданно переплетается с простым, понятным, облегчающим тяжеловесность достоевщины объяснением источника этой «широты». А именно — расширением сознания. По молодости царских лет — простенько алкогольным, в зрелые годы — актуально богемным, продвинутым: ханкой (опиумом) и/или х(г)ашишом.

В такие грешные моменты Иван Грозный оказывается вдруг похож на бунтаря молодежной субкультуры: секс, наркотики и канон Михаила Архангела вместо рок-н-ролла. Этакий бисексуальный Дэвид Боуи (король гоблинов из голливудского «Лабиринта»). А когда в романе появляется развернутое описание тату, то ждешь, что царь, видимо, и себе закажет набить, например, воинствующего Архангела на плече или Собор Василия Блаженного на спине, или икону Казанской Божьей Матери на груди (несовпадение по датам для Гиголашвили не проблема, плюс-минус четыре года — пустяки). Увы, авторской решимости на это не хватило.

А если серьезно, то с осовремениванием автор все же несколько пересолил, особенно в экономико-социально-политической сфере. Со временем (романным) едва ли не каждое царское размышление оказывается то ли точным пророчеством, то ли громким резонированием с современностью — о стране Шибир, богатством которой, особенно «нафтой»², Россия прирастать будет; о Тавриде, которую надо «у Гиреев забирать»; о фрягах, которые санкции вводят и договариваться с московским государем не хотят.

До поры это забавляет, но в какой-то момент создается впечатление: то ли Хаусхофера читаешь, то ли господина Ж. слушаешь. И это уже раздражает. Кажется, если бы романный Иван Грозный ванговал не столь часто и удачно (а задним числом пророчествовать не сложно), то был бы он литературно живей, убедительней, не превращаясь местами в актуально-карикатурного персонажа из «Каравана историй».

Похоже, безмерные эклектика и литературное хулиганство привели Гиголашвили к мысли, что роман нужно заземлить, дабы он от легкости в словах необыкновенной не улетел, подобно русскому икарусу Никитке. Таким заземлением, тяжкими монашескими веригами, прикрепляющими книгу к крови и почве XVI века, такими дверными рамками, через которые нужно входить в каждую главу и выходить из нее, ударяясь головой о притолоку, стали сон царя в начале главы да именные списки, делаемые Прошкой и Ониськой, в конце. Проблемность этого приема, однако, в том, что никакой дополнительной функции, кроме означенной, эти введения в главу и выведения из нее, кажется, не несут. И где-то с середины романа их уже не читаешь, как поначалу, а лишь бегло просматриваешь. Почему? Да потому, что, начав «получать удовольствие» от книги, на меньшее уже не согласен.

Рецепт романа: мелко нашинкуйте пленных и… поспите

Забавная история получилась в сезоне — 2017 с романом «Номах» Игоря Малышева. В шорт-листе «Русского Букера» особо указано, что номинирован журнальный вариант произведения. На сайте «Большой книги» в информации о шорт-листе подобного уточнения нет, но, видимо, адекватно названию премии номинирован полный вариант. А теперь сравниваем: книжный «Номах» — 137 глав-новеллок, журнальный — 26: чуть менее пятой части. То есть совершенно очевидно, что мы имеем два очень разных романа. В данной статье рассматриваться будет только номинированный на «Букер» краткий вариант.

На Букеровской конференции — 2017, разбирая историзм книги, критик С. Беляков так определил особенности подачи Малышевым образа Номаха/Махно:

Его герой борется за справедливость, за счастье всех трудящихся, за правду. И этот герой — русский человек, новый Стенька Разин. Поэтому писателю и понадобились лишь те черты исторического Нестора Махно, что соответствовали этому образу. Так вместо подлинного Нестора Махно, украинского анархиста и безбожника³, возник русский православный борец за справедливость — Нестор Номах [Погорелая 2017: 25].

Согласен. И с учетом этого тот факт, что Малышев взял имя главного героя — Номах — из «Страны негодяев», совсем не формальность и не случайность, как видится многим. Ведь в есенинской поэме события происходят преимущественно в Великороссии — на Урале, на Волге, в краю «мордвы и черемисов». И лишь в конце переносятся в украинские долы и веси. Да и то — не в Приазовье, где была реальная махновская «Революционная повстанческая армия Украины», а в Киев, подчеркнуто нэповский.

Есенинский Номах — не Махно, а лишь сродственный с ним типаж. Чтобы отделить своего Номаха от известного персонажа, Есенин упоминает того отдельно, говоря, что «свора острожная и крестьянство так любят Махно». Происхождение Номаха у Есенина проявлено слабо, подано темно. С одной стороны, упомянуто: «Он, кажется, родом с Украйны / И кличку носит Номах». Но это очень «кажется». Потому что нигде такое предположение не подтверждается. Наоборот, первое явление Номаха у Есенина — кудеяровское, архетипически русское (разве что без балалайки): «Из чащи, одетый в русский полушубок и в шапку-ушанку, выскакивает Номах». А в начале второй главы, приволжской, Номах уж и сам говорит: «Холод зверский.

1. Критик Анна Жучкова в статье «Убить нельзя любить. Не для всех! Только для сумасшедших» уже отметила это качество длинной прозы рассматриваемого календарного периода: «Мотивы безу­мия расцветили практически все обретения 2017 года». И далее определила его следующим образом: «Дискурс безумия как явле­ние, ограниченное (хочется надеяться) рамками 2017 года» [Жуч­кова 2018: 172]. Причем Жучкова небезосновательно нашла элемент патологии и в «Заххоке». Однако мне показалось, что там он все же менее весом и не системообразующ, как в трех названных романах. [↩]
2. Вот, кстати, еще один языковой пласт, кажется, не подмеченный другими, – украинские формы слов и украинизмы. [↩]
3. Да, Махно – анархист­-интернационалист. Но при этом он и его движение были глубоко укоренены в Украину и украинские реа­лии. Что поясняется Беляковым с исторической основательностью и конкретными иллюстрирующими примерами.[↩]