И. В. Головачева. Путеводитель по «Дивному новому миру» и вокруг

«Путеводитель» И. Головачевой заявлен во введении как «историко-культурный и литературоведческий комментарий» (с. 7) к самому известному роману О. Хаксли и «вокруг». «Вокруг» может ввести читателя в заблуждение: это не просто и не столько обращение к позднейшим размышлениям Хаксли над своим текстом и к двум другим его романам симметричной проблематики, сколько реконструкция научного и социального контекста (наряду с историческим, литературным и культурным), в котором Хаксли находился и работал на протяжении всей жизни.

Можно сказать, что в определенном смысле И. Головачева следует совету, который Хаксли давал современным ему писателям, — насытить свои произведения научным материалом. Так же и автор «Путеводителя» насыщает свое повествование обращением к естественным наукам, заставляя читателя оторваться от привычных литературоведческих категорий и взглянуть на вопрос шире. В случае Хаксли, доказывает И. Головачева, такой подход не только оправдан, но и совершенно необходим. Успех «Дивного нового мира», по мнению автора монографии, явился результатом «целостности, стройности и остроумия тех научных концепций, на которых построен текст» (с. 104). Хаксли, этот «блестяще образованный дилетант» (с. 11), был знаком с лучшими учеными своего времени и участвовал в «профессиональных симпозиумах и конгрессах по психиатрии, психологии, медицине, психофармакологии и парапсихологии и экологии» (с. 77), и без знания особенностей его мировосприятия и пылкого интереса к науке (обусловленного во многом позитивистской средой, в которой он вырос) понимание даже самого популярного его романа представляется затруднительным.

В основном речь в «Путеводителе» идет о спорном отношении самого Хаксли к темам и проблемам, поднятым в «Дивном новом мире». Трудность определения авторской позиции не позволяет дать однозначное толкование произведения, а также создает сложности при попытках определить жанр романа, который нельзя отнести в полной мере ни к утопиям, ни к антиутопиям. Писатель включил в свой роман не только все модные тенденции и увлечения 1920-х годов, начиная с джаза и заканчивая образом Троцкого, но и «разнообразные исторические, политические, антропологические и естественно-научные идеи» (с. 14) своего времени. Научное знание как таковое является, по мысли И. Головачевой, «необходимым условием осуществления его <Хаксли> творческих интенций» (с. 16). Таким образом, задачей автора монографии является по возможности полная реконструкция психобиографических факторов жизни писателя и экстралитературных, в том числе научных, событий, сформировавших его взгляды.

Для начала И. Головачева сосредотачивается на психологических особенностях Хаксли, его травматическом детском опыте и обстоятельствах биографии, определивших взгляды писателя. Автор монографии хочет ответить на вопрос о том, почему роман «Дивный новый мир» получился таким двусмысленным, а также на другой вопрос — почему последняя утопия Хаксли, «Остров», «вышла столь однозначной и, несмотря на это, столь привлекательной» (с. 19). По сути, монография и посвящена движению утопической мысли Хаксли, которая трансформировалась по мере размышления писателя над социальными и психологическими проблемами своего времени. В итоге И. Головачева придет к выводу, что если первый роман — это «фундаментальный и сокрушительный сеанс арт-терапии, самолечения творчеством» (с. 19), то «Остров» — «утопический роман воспитания личности и общества с помощью психотерапии» (с. 278), богатый опыт которой был и у самого Хаксли. В таком случае «привлекательность» второй утопии по сравнению с первой заключается в том, что автору в момент ее написания уже удалось обрести «целостное видение самого себя, душевную свободу от диктата страхов и разнообразных физических расстройств» (с. 298).

Однако двусмысленность «Дивного нового мира» связана не столько с мятущейся натурой самого писателя, сколько с неоднозначностью его отношения к современным ему научным теориям, которые он описал, реализовал и утрировал в своем романе. Анализ отношения Хаксли к проблемам контроля над сознанием, бихевиоризма, павловской рефлексологии, фрейдизма, психофармакологии, неомальтузианства, евгеники и генетики, контроля над рождаемостью, эктогенеза и клонирования составляет основное содержание монографии и, насколько можно судить, главный интерес И. Головачевой (подтверждением чему является ее более ранняя монография «Наука и литература: археология научного знания Олдоса Хаксли», 2008). «Неудобство», возникающее при обсуждении этих теорий, связано также со спорными этическими коннотациями некоторых поднимаемых тем и, как мы полагаем (и о чем автор монографии не упоминает), с тем фактом, что строго научный статус некоторых дисциплин, которыми увлекался писатель, в наше время утрачен или полностью дискредитирован историей XX века.

Исследуя взгляды Хаксли на вопросы современной ему науки, И. Головачева скромно заявляет, что будет пользоваться только «доступными литературоведам способами» (с. 81), но очень скоро выводит читателя в совершенно иной пласт естественнонаучных и социальных штудий, ставя главный вопрос — насколько стоит доверять иронии писателя? Если исходить из того, что «Дивный новый мир» — это «саркастическая ревизия последствий тотального увлечения позитивным знанием» (с. 80), то критическое прочтение романа становится неизбежным. Но серьезная позиция писателя по многим поднятым в романе вопросам, известная нам по его многочисленным статьям, отрицает однозначно сатирическое восприятие «Дивного нового мира».

Рассуждая о художественной природе романа, об «изначальных и итоговых авторских интенциях», которые призваны дать нам «формальные объяснения жанровой двойственности романа» (с. 237), И. Головачева напоминает, что для самого Хаксли научный дискурс стал той «дискурсивной формацией, без которой образность его романов просто-напросто не зародилась бы» (с. 247). Точность факта была для Хаксли необходимым условием создания художественной реальности. Поэтому последующий переход к определению жанра «Дивного нового мира» как научной фантастики (с сохранением «утопического» статуса произведения) является обоснованным, хотя и несколько неожиданным. Во введении, где впервые затрагивался вопрос о жанровой принадлежности романа, о научной фантастике не было сказано ни слова — вероятно, для пущего драматического эффекта. Кажется даже, что автор монографии сознательно вел читателя по ложному следу. Так, во введении упоминается термин «дистопия», который при непосредственном анализе текста отбрасывается, уступая место более устойчивым понятиям «утопия» и «антиутопия». Однако в свете активного обращения к научному дискурсу в тексте монографии простое упоминание о научной фантастике, которая «экстраполирует известное в науке» (с. 248), было бы не просто уместно, но и помогло бы оправдать внушительный фрагмент текста, прагматика которого раскрывается только под конец.

Однако это еще не финал путешествия вглубь жанра «Дивного нового мира», предпринятого И. Головачевой. Она принимает определение Л. Сарджента, гласящее, что антиутопия — это «художественный и философско-политологический текст, который направлен против утопии и против утопического мышления» (с. 257). В таком случае «Дивный новый мир», изначально задуманный как сатирический отклик на наивно-оптимистический, по мнению Хаксли, роман Г. Уэллса «Люди как боги», оказывается антиутопией. Но опять же — насколько однозначно такое толкование? По мнению И. Головачевой, роман Хаксли — это теоретически осуществимый «проект возможного мира, спроектированного как единое общество счастья и благоденствия» (с. 259). А так как многие научные прожекты Хаксли грешили утопичностью и он преследовал не только критические, но и позитивные цели, мы не можем считать его иронию в адрес того или иного явления доказательством того, что писатель считал их «неприемлемыми, ненаучными и неперспективными» (с. 261), и вынуждены отказаться от однозначного жанрового определения.

И здесь, когда читатель может предположить, что вопрос закрыт после самого досконального исследования, И. Головачева приводит мнение Н. Фрая, который называл «Дивный новый мир» менипповой сатирой. Цель этого жанра — в шутку поговорить о серьезных философских проблемах и позволить писателю «вольно обращаться с самыми передовыми и плодо­творными идеями и подлинно научными достижениями» (с. 262). В случае Хаксли собственная точка зрения писателя оказывается неопределимой. В надежде узнать о ней больше И. Головачева обращается к более поздним «утопическим фантазиям» писателя: к «Обезьяне и сущности», написанной в контексте постъядерной эпохи и ужаса перед осуществившейся наукой (Хаксли, убежденный пацифист, одним из первых увидел, какую страшную угрозу она может представлять), и «Острову», изданному ровно через 30 лет после выхода «Дивного нового мира», — не очередной футуристической конструкции, а «довольно привлекательной утопии с надеждой на индивидуальное и социальное благополучие» (с. 278), выстроенной на основе психоанализа и необихевиоризма, в которой психология помещена в центр литературного сюжета. Именно в этой части монографии можно найти один из редких здесь примеров медленного, последовательного анализа текста в сравнении с трудами Э. Фромма и Ф. Перлза. Выделение творчества Хаксли «эпохи ядерной бомбы» в отдельную главу представляется оправданным: хотя вся логика монографии подчеркивает, что творческое наследие Хаксли далеко не ограничивается самым известным его романом, «Дивный новый мир» все же остается главным предметом исследования.

Надо отметить, что читатель, выбравший книгу лишь по названию, не обнаружит здесь ни паратекста, ни анализа и объяснения полюбившихся ему мест романа. Книга И. Головачевой — это меньше всего комментарий и даже не вполне путеводитель. Это исследование ставит своей целью проанализировать современное Хаксли состояние социальных и естественных наук (материал огромный и для филолога довольно непривычный) и реконструировать научный контекст, в котором Олдос Хаксли жил, из которого черпал вдохновение и в которое вкладывал свои «дилетантские» озарения. А громадная исследовательская работа в архиве, стоящая за почти небрежно приводимыми цитатами из писем и статей самого писателя, его друзей, родственников, а также из книг, составлявших круг его чтения, сродни самым сложным археологическим раскопкам.

При этом, цитируя остроумнейших людей эпохи, И. Головачева не впадает ни в грех невольного подражания, ни в сухой академизм, сохраняя ровный и легкий, местами ироничный и чуть-чуть критический тон на протяжении всей книги.