«И стать достояньем доцента…»

1

Какое-то представление о том, что это за штука такая – постструктурализм, у меня было и раньше. Но четко сформулировать, что конкретно он, этот самый постструктурализм, собой представляет, я бы, наверно, не смог. Помог мне Л. Кацис. Точнее – М. Л. Гаспаров, которого Кацис однажды как раз на этот случай процитировал: «… в последние десятилетия граница между научно-объективным и творчески произвольным подходом в литературоведении стала размываться. Ю. Лотман начинал работу в эпоху догматического литературоведения – сейчас, наоборот, торжествует антидогматическое литературоведение, постструктурализм или деконструктивизм. Цель историка – чтение текста на фоне читательских ожиданий времени автора. Цель нового литератора – чтение на фоне собственных читательских ожиданий, то есть после последней полюбившейся книги…»¹

Трудно не вспомнить тут знаменитое некрасовское:

Что ему книга последняя скажет,

То на душе его сверху и ляжет.

Верить, не верить – ему все равно,

Лишь бы доказано было умно!

На то, чтобы «доказано было умно», они (постструктуралисты) мастера. И система доказательств у них при этом всегда одна и та же.

Вот, например, попалась мне как-то на глаза вышедшая в 1994 году в Киеве книга А. Баркова «Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение». Суть этого «альтернативного прочтения» состояла в том, чтобы доказать, что прототипом булгаковского Мастера был не кто иной, как А. М. Горький, а прототипом Маргариты, соответственно, – М. Ф. Андреева.

А доказательства были такие.

В булгаковском романе, как вы, может быть, помните, упоминается фалернское вино, которое пил прокуратор Иудеи. Ну пил и пил. Надо же было ему что-нибудь пить. И надо же было автору этот любимый прокуратором напиток как-то назвать…

Но это рассуждение – сугубо дилетантское.

А вот что получается, если копнуть глубже:

«Фалернское вино, воспетое в Древнем Риме Горацием и Катуллом, а в России – Батюшковым и Пушкиным, является одним из тех знаменитых вин, которые действительно могли поставляться прокуратору Иудеи из метрополии. Однако в данном случае главное, видимо, не в этом, а в том, что оно производится в итальянской области Кампания (Неаполь, Капри, Сорренто, Салерно), с которой связана значительная часть жизни Горького. В этой связи следует отметить, что и вожделенная для Пилата метрополия, куда он так стремился из «ненавидимого» Ершалаима, – Капрея – это тот же остров Капри, с которым тесно связана биография Горького. Скорее всего, именно эта марка вина подразумевалась в адресованном Горькому и Андреевой письме Ленина от 15 января 1908 года: «К весне же закатимся пить белое каприйское вино и смотреть Неаполь и болтать с Вами».

С этой же местностью связан и отмеченный искусствоведом М. Соколовым факт: в годы работы Горького над «Климом Самгиным»<…> мысль писателя устремлялась к Риму, Тиберию и Понтию Пилату, что в значительной степени корреспондируется с фабулой «Мастера и Маргариты» (создание Мастером романа о Пилате), о чем Булгаков мог знать из рассказов коллег, посещавших Горького в последний период его пребывания в Италии»².

Имя Ленина, как потом выяснится, упомянуто тут тоже не всуе. Но об этом – позже. Пока же остановимся на другом тонком наблюдении автора книги. Оказывается, фалернское вино упоминается в булгаковском романе дважды. И хотя не может быть сомнений, что в обоих случаях речь идет об одном и том же вине, в первом случае оно называется «Фалерно», а во втором – «Цекуба»:

«– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?

– «Цекуба», тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор».

Известная исследовательница булгаковского романа Л. Яновская в своем комментарии высказала предположение, что Булгаков, по какой-то причине изменив название вина в одном случае, позабыл сделать это в другом. Но у автора «альтернативного прочтения» эта наивная гипотеза вызывает ироническую усмешку. Он-то знает, что на самом деле за этим – вторым – наименованием фалернского вина скрывается нечто совсем другое:

«Это можно объяснить желанием вызвать еще одну, более прямую, ассоциацию с именем Горького. Несмотря на то, что слова «Цекуба» официально как бы не существует, оно все же было широко распространено в писательской среде 20 – 30-х годов. Это – видоизменение аббревиатуры «Цекубу», происходящей от названия «Центральной комиссии по улучшению быта ученых», образованной в 1921 году по инициативе Горького при поддержке В. И. Ленина. Об отношении Горького к ее созданию идет, в частности, речь в статье В. Малкина «Ленин и Горький» в газете «Правда» от 29 марта 1928 года: «В каждый свой приезд Алексей Максимович обязательно ставил вопрос о сохранении и укреплении научно-технических и литературно-художественных кадров. Из таких бесед возникла идея организации Цекубу…»

Следует отметить, что аббревиатура «Цекубу», употреблявшаяся в обиходе с окончанием «а» в именительном падеже, была в те годы настолько известна, что автор цитируемой статьи даже не приводит объяснения ее смысла»³³.

Все прочие доказательства – в том же роде.

Но особенно впечатляют доводы, посредством которых автор «альтернативного прочтения» обосновывает другую свою гипотезу, согласно которой прототипом булгаковского Воланда был.., кто бы вы думали? Ну да, конечно, Ленин.

«…Главным аргументом в определении прототипа является, как всегда, текст романа, и проверить эту неожиданную версию следует в первую очередь на нем. Впрочем, эта версия не так уж неожиданна: вспомнить хотя бы, где Воланд при погоне за ним Бездомного делает крюк – у станции метро «Библиотека имени Ленина», у самой Библиотеки имени Ленина, у дома с мемориальной плитой с этим же именем… С другой стороны, Мастер и Маргарита: Воланд вместе с ними, он – между ними, он же – над ними. Не такое ли же положение занимал Ленин в судьбах Горького и Андреевой? Эту параллель можно развить: Воланд по просьбе Маргариты «извлекает» Мастера; не напоминает ли это Женеву 1903 года, где Ленин и Андреева определили дальнейшую судьбу Горького? Или другая параллель: Маргарита «нашептала» Мастеру «покой», Воланд исполнил; следует ли напоминать роль «нашептывания» Андреевой в истории с эмиграцией Горького в 1921 году?

Под углом зрения этой версии стоит рассмотреть группу характеризующих Воланда признаков, которые могут указывать на конкретную личность его прототипа.

В этом плане уже в начале романа заставляет задуматься парадоксальная ситуация, в которой всемогущий Воланд (!) затрудняется ответить на вопрос, немец ли он… И там же Бездомный подозревает в нем шпиона… О том, что Ленин был германским шпионом, пишут и говорят сейчас много. В булгаковские времена, правда, не писали, но говорить – говорили <…>

Еще факт. В беседе с Берлиозом и Бездомным Воланд упоминает о своем несогласии с положениями философии Канта. Вряд ли можно найти в числе близких Горького другого, кроме Ленина, человека, который бы не только уделил столько внимания критике идей этого философа, но и развязал беспрецедентный по своим масштабам террор по их искоренению…»⁴

С трудом удерживаюсь от желания привести еще парочку-другую таких же уморительных подтверждений этой «ленинской» версии. Так, например, Ленин, оказывается, на охоте часто присаживался на пенек и начинал растирать правую ногу. А на вопрос, что с ним, отвечал: «Нога устала, отсидел». Тут – прямая связь с хромотой Воланда, которая, в свою очередь, – не намек ли на паралич правой стороны тела Ленина… Да и кривой рот Воланда тоже, похоже, намекает на последствие паралича, у Ленина, сопровождавшегося потерей речи…

Ну вот! Этого еще не хватало! – подумает иной читатель.

Охота была так подробно вникать во всю эту ерунду, обильно цитировать все эти комические рассуждения. Да и место ли им в статье, предназначенной для Опубликования в серьезном филологическом журнале? Мало разве сейчас печатается такой чепухи, благо рыночные отношения в издательском деле перед каждым «чайником», как привыкли мы говорить на своем редакционном жаргоне, открывают немыслимую прежде возможность: за свой счет сделать самые безумные свои догадки и гипотезы достоянием читателя.

Так-то оно так. Но в том-то и беда, что точь-в-точь такими же комическими версиями и не менее комическими аргументами заполнены исследования отнюдь не «чайников», не дилетантов, а сугубых профессионалов. И нередко даже, как нас уверяют, профессионалов самого высокого класса.

 

2

Автора этой книги – Игоря П. Смирнова – в аннотации к ней нам представляют как «известного литературоведа». А вышла книга под грифом «Научное приложение».

Называется она – «Роман тайн «Доктор Живаго»».

В предпосланных книге «Предварительных замечаниях» автор так объясняет цели и задачи труда, а также теоретические предпосылки своего аналитического метода:

«Если нас что-то и волнует всерьез, заботит по-настоящему, так это (повторим мы Хайдеггера) время, история, конфликтное протекание которой овнутривает литература, расслаивающая значения на эксплицитные и имплицитные, что и выносится на общее обозрение интерпретацией.

Анонимность дискурсов (отзовемся мы на посылку М. Фуко) – не более чем кажимость. Их порождение не бессубъектно. Оно коллективно, антропологически субъектно. Дискурсивность обнаруживает волю, решимость человека заместить мир фактов мирами текстов (литературных, политических, юридических, философских, научных, историографических и т. д.). При каком условии один способ замещения будет отличаться от другого, если все они равно устанавливают примат текста над фактом? <…> Только при одном: если субституирование удвоится, станет замещением замещения. В своей (денотативной / коннотативной) удвоенности субституирование разнится с самим собой, принципиально разрешает специализацию, разность дискурсов. Предмет интерпретации как раз и есть замещение замещения. Дискурсивность с неизбежностью влечет за собой толкования дискурсивности, вписывает их в себя, делается самотолкованием. Hacker, электронный вор, взламывающий запертую информацию, послушно придерживается закона дискурсивности <…>

Нет ничего более призрачного, чем прозрачность смысла. Философия поверхностности – поверхностная философия. На поверхности релевантен лишь произвол пермутаций…»⁵

Да, это вам не А. Барков со своим наивным «альтернативным прочтением»»Мастера и Маргариты». Совсем другой класс! Совсем другой уровень!

Поначалу, запутавшись во всех этих дискурсивностях, эксплицитностях, имплицитностях, релевантностях, субституированиях и пермутациях, я вконец отчаялся и готов был уже примириться с тем, что так никогда и не пойму, что, собственно, хочет сказать всеми этими своими «пермутациями» автор.

Но тут меня выручило знакомое мне слово hacker, обозначающее электронного взломщика.

Вот такому hacker’y, взламывающему «запертую информацию», очевидно, и уподобляет себя автор. А «запертая информация» – это анализируемый, интерпретируемый им художественный текст.

Апелляция ко всей этой квазинаучной премудрости, да к тому же к компьютерной терминологии заставляет предположить, что методы «взлома» этой «запертой информации» у автора книги «Роман тайн «Доктор Живаго»» будут не такими кустарными, как у автора «альтернативного прочтения»»Мастера и Маргариты». Наверно, – думал я, – это будут какие-то совсем другие, гораздо более совершенные, более тонкие и изощренные способы проникновения в тайнопись«романа тайн», каким представляется Игорю П. Смирнову пастернаковский «Доктор Живаго».

Но тут вдруг вспомнилось.

Сидел я как-то у Корнея Ивановича Чуковского на балконе его переделкинской дачи. Разговаривали, точнее, К. И. говорил, а я больше слушал. И почему-то – сейчас уже не вспомню, почему, – речь зашла об Алексее Константиновиче Толстом. О том, какой это был блистательный сатирический поэт. Я искренно, от души поддакивал Корнею Ивановичу: меня тоже всегда восхищали и «История государства Российского», и «Сон Попова». Но мне показалось, что, расточая свои восторги любимому нами обоими поэту, К. И, как-то уж очень подчеркнуто нажал на слово «сатирический». И я сказал:

– Разве только сатирический? Ведь и лирический поэт он тоже замечательный!

– Да? – словно сомневаясь, спросил Корней Иванович.

– Ну как же! – удивился я. – «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…»

И тут К. И. вдруг сморщился, как будто я заставил его съесть какой-то не совсем доброкачественный продукт.

– Тайна, – саркастически произнес он. – Ну какая у нее могла быть тайна!.. Разве подвязка какая-нибудь развязалась…

Отчасти эта его реакция была, наверно, связана с тем, что он не симпатизировал той женщине, которую Алексей Константинович встретил средь шумного бала и которой посвятил эти свои стихи. Знал, видать, про нее что-то нехорошее… Но, как я сейчас думаю, было тут и кое-что другое. Само это слово – «тайна» – было, наверно, овеяно для него густым ароматом пошлости.

На эту мысль меня навели наши постструктуралисты, у которых, о ком бы и о чем бы ни шла речь, что ни слово, то – тайна. А если не тайна, то – загадка. А если не загадка, то – шифрограмма, или криптограмма, или код, к которым надобно подобрать ключ.

Об этом нам сразу возвещают заголовки их книг. А если в заглавии книги этого нет, так непременно встретится в названиях глав или вошедших в книгу статей.

Вот наугад несколько примеров. Поверьте, что поисками их я себя не затруднял:

«Тайнопись «бессмыслиц» в поэзии Пушкина»⁶;

«Таинственное сообщение», «К тайне – через тень»⁷;

«Приобщение к таинству»⁸;

«Загадки криминально-идеологического контекста и культурный смысл», «Опыт расшифровки сказки Корнея Чуковского о Мухе»⁹;

«Криптограмма: шифр или код?», «Система ключей в романе»¹⁰;

«Ключи к «Лолите»»¹¹.

Все названные здесь работы были мне знакомы, и цену им я хорошо знал. Неудивительно поэтому, что, прочитав на обложке книги Игоря П. Смирнова эти слова: «Роман тайн «Доктор Живаго»», я сразу настроился на иронический лад: ну какие там могут быть тайны? Да нету там никаких тайн!

Но тут же устыдился. Нет, надо все-таки прочесть. Чем черт не шутит! Может быть, взломав «запертую» в романе информацию, автор книги и в самом деле откроет мне какие-то неведомые тайны, скрывающиеся в недоступных мне глубинах пастернаковского текста.

Увы, увы… Этим моим надеждам не суждено было сбыться.

Впрочем, судите сами:

«Комаровский кажется заимствованием из «Фауста» Гете. Обращает на себя внимание, однако, то обстоятельство, что Фаустов пудель превращен у Пастернака в бульдога и что Сатаниди, всегдашний спутник Комаровского, недвусмысленный аналог Мефистофеля, назван по имени – Константином. За легко разгадываемым шифром, отсылающим нас к Гете, расположен еще какой-то шифр, не позволяющий нам довольствоваться при интерпретации фигуры Комаровского лишь сопоставлением «Доктора Живаго» и «Фауста». В криптографии шифр под шифром называется каскадным» (с. 39).

Что же, вернее, КТО же скрывается под этим глубоко спрятанным «каскадным» шифром? Кто же был истинным прототипом одного из самых значимых персонажей пастернаковского «Доктора Живаго» – Виктора Ипполитовича Комаровского? Как бы вы думали – кто?

Тут у меня чуть было не вырвалось: «В жизни не угадаете!». Но поскольку я уже предупредил, что ход мысли у автора этой книги совершенно тот же, что и у автора «альтернативного прочтения» романа Булгакова, угадать все-таки можно.

Нет, нет, все-таки не Горький. Но – близко. Как говорят в известной игре, тепло, тепло, совсем тепло, горячо!

Ну, ладно. Не буду вас томить. Тем более, что и автор открывает нам эту тайну сразу, еще до того как приступает к доказательствам. Открывает самим названием посвященной Комаровскому главы: «Комаровский = Маяковский». Да, да, именно так. Не тире стоит у него между этими двумя фамилиями, а – знак равенства.

Вся штука тут, оказывается, в бульдоге, которым у Пастернака обернулся Мефистофелев пудель:

«Названные метаморфозы мотивов Гете станут прозрачными, если учесть, что в конце 20-х гг. Маяковский и Брики завели себе французского бульдога по кличке «Булька»…» (с. 39).

К этому важному сообщению, которое должно открыть нам глаза, сделана сноска столь изумительная, что не привести ее я не могу:

«Бульдог Комаровского назван «Джеком». Мотивировка собачьей клички очевидна, потому что в романе упоминается убийца женщин, Джек-потрошитель <…> Знал ли Пастернак, изображая избиение Комаровским его бульдога, набрасывавшегося на Лару, о том, что в день рождения Маяковского в Багдади была убита бешеная собака (см. воспоминания Л. К. Кучухидзе о Маяковском, опубликованные И. И. Аброскиной в: Встречи с прошлым, 7, Москва 1991, 325)?».

Если эта ошеломляющая подробность вас не убедила, у автора есть на этот случай множество других поразительных совпадений. Вот, например, уже упоминавшийся им аналог Мефистофеля – Сатаниди, которого звали Константином. Это, оказывается, тоже неспроста:

«…ближайшим, с точки зрения Пастернака, другом Маяковского был поэт-футурист Константин Большаков. Об этой дружбе Пастернак упоминает в «Охранной грамоте»<…>

Отчество Большакова – Аристархович – передано в романе увлекающемуся футуризмом Максиму Аристарховичу Клинцову-Погоревших» (с. 39).

Все прочие доказательства тождества «Комаровский = Маяковский» – а их в этой главе множество – так же ошеломляют тонкостью аргументов и изобретательностью автора, в совершенстве овладевшего искусством расшифровки самых сложных криптограмм:

«Поза, в которой застает Комаровского Юрий Живаго при посещении «Черногории», представляет собой наглядную реализацию этимологического значения фамилии «Маяковский»:

Над головой он нес лампу, вынутую из резервуара <…>

Комаровский с высоко поднятой керосиновой лампой в руках подобен маяку» (с. 40 – 41).

Заметьте: слово «маяк» в сцене, на которую ссылается Игорь П. Смирнов, не упоминается. Сходство же позы Комаровского с маяком – плод исключительно его собственного воображения. Как, впрочем, и все остальные, такие же его наблюдения и соображения:

«Имя Комаровского – Виктор – совпадает с именем Хлебникова, а также – этимологически – отсылает нас к тому определению Маяковского, которое Пастернак сформулировал в «Охранной грамоте»:

Победителем и оправданием тиража был Маяковский <…>

Отчество Комаровского – Ипполитович – напоминает об Ипполите из «Идиота» Достоевского, генеалогически возводит пастернаковского персонажа к этому литературному герою, что также не противоречит сближению Комаровский – Маяковский, поскольку Юрий Живаго считает, что поэзия Маяковского —

это какое-то продолжение Достоевского. Или, вернее, это лирика, написанная кем-то из его младших бунтующих персонажей, вроде Ипполита<…>

Бегство Комаровского во Владивосток, хотя и не имеет ничего общего с фактами жизни Маяковского, тем не менее корреспондирует с биографиями его ближайших соратников, Асеева и Давида Бурлюка» (с. 41).

Эта изобретательная подмена имени Маяковского именами его друзей и соратников открывает перед исследователем огромные возможности. Конечно, все это у него бы выходило куда глаже, если бы Комаровского звали не Виктором, а Владимиром. Но поскольку его зовут Виктор, положение спасает Виктор Хлебников. А если бы, к примеру, он звался Василием, на сей случай можно было бы вспомнить другого соратника Владимира Владимировича – Василия Васильевича Каменского.

Бегство Комаровского во Владивосток с Маяковским связать не удается? Не беда! Оно «корреспондирует» с биографиями Асеева и Бурлюка.

При таком подходе возможности для сближения предметов и персон, ничего общего друг с другом не имеющих, становятся почти безграничными.

Но совсем уже безграничные возможности на этой ниве открывает исследователю-постструктуралисту обращение к тому загадочному феномену, который у них зовется интертекстуальностью.

 

3

Слово это – едва ли не ключевое в сегодняшнем постструктурализме. Во всяком случае, в постструктуралистских текстах, попавших в поле моего зрения, оно встречается чаще других специфически постструктуралистских терминов. Поэтому, приступая к едва ли не главному сюжету моих заметок, я решил сперва уяснить для себя, что, собственно, такое – эта самая интертекстуальность. С чем, так сказать, ее едят.

«Интертекстуальность – один из наиболее употребимых, но одновременно и один из наиболее неопределенных терминов в литературной теории второй половины XX в. В самом широком смысле это понятие может быть определено как «взаимодействие текстов», но в зависимости от критических и философских установок ученого его конкретное содержание видоизменяется.

На одном полюсе находятся авторы, понимающие интертекстуальность как определенный литературный прием (цитата, аллюзия, парафраз, пародия, подражание, заимствование и т. д.); такое понимание предполагает наличие предшествующего оригинального текста и авторскую интенцию его использования. В этом подходе нет ничего нового, помимо термина, который используется для обозначения литературных явлений, столь же древних, как сама литература.

На другом полюсе интертекстуальность воспринимается как онтологическое свойство любого текста («любой текст – интертекст», Р. Барт), то есть характеризуется стиранием границ между отдельными авторскими текстами, между индивидуальным литературным текстом и макротекстом традиции <…> между текстом и читателем и, наконец, между текстами и реальностью. Таким образом, интертекстуальность описывает уже не литературное явление, а некий объективный закон человеческого существования вообще»¹².

Далее из той же работы я узнал, что понимание интертекстуальности разрабатывалось в теориях французских постструктуралистов (Р. Барт, Ж. Деррида, Ж. Лакан, М. Фуко, Ж. -Ф. Лиотар, Ж. Делез, Ф. Гваттари), а затем было заимствовано американскими деконструктивистами (П.

1. Цит. по: Кацис Л. Ф. Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 11.[↩]
2. Барков А. Н. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение. Киев: САТ «Текна А/Т», 1994. С. 79.[↩]
3. Барков А. Н. Указ. соч. С. 80.[↩]
4. Барков АЛ. Указ. соч. С. 261 – 262.[↩]
5. Смирнов Игорь П. Роман тайн «Доктор Живаго». М.: Новое Литературное Обозрение, 1996. С. 1. Далее номера страниц этого издания приводятся в тексте.[↩]
6. Букатов В. М. Тайнопись «бессмыслиц» в поэзии Пушкина: Очерки по практической герменевтике. М.: Московский психолого-социальный институт, Флинта, 1999.[↩]
7. Названия глав в кн.: Шульман Михаил. Набоков, писатель: Манифест. М.: Изд. А и Б, 1998.[↩]
8. Название главы в кн.: Букс Нора. Эшафот в хрустальном дворце. О русских романах Владимира Набокова. М.: Новое литературное обозрение, 1998.[↩]
9. Названия статей в кн.: Золотоносов М. Н. Слово и Тело. Сексуальные аспекты, универсалии, интерпретации русского культурного текста XIX-XX веков. М.: Ладомир, 1999.[↩]
10. Названия глав в книге А. Баркова «Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение».[↩]
11. Проффер Карл. Ключи к «Лолите». СПб.: Симпозиум, 2000.[↩]
12. Ржанская Л. П. Интертекстуальность. Возникновение понятия. Об истории и теории вопроса // Художественные ориентиры зарубежной литературы XX века. М: ИМЛИ РАН, 2002. С. 539.[↩]