И один в поле воин

Продолжаем публикацию мемуарно-эссеистической прозы Ю. Крелина. См.: «Вопросы литературы», 1995, вып. V; 1998, N 2; 1999, N 5.

ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

С Валей Готлиб я учился в первом классе. Недолго это продолжалось – наступила война. И в следующий раз я ее увидел в институте, когда мы оба учились на третьем курсе. Только она познавала медицину в Первом медицинском, а я во Втором. Жила она на Арбате, как и прежде, но уже без родителей, а с мужем-однокурсником Герой Кулаковым, будущим академиком, и двумя сестрами-близнецами и с их мужьями. Отец, известный московский уролог, умер, не успев дождаться кампании, когда б его все равно посадили вместе с другими, как и он, профессорами-евреями из Кремлевки. А мама пошла работать в лабораторию, где и погибла во время пожара.

Ребята, все студенты, вшестером жили на шестом этаже в большой квартире, когда-то сделанной из двух и выходившей на площадки двух подъездов. С одной стороны на площадке они соседствовали с Мариэттой Сергеевной Шагинян и крепко дружили с дочерью ее Мирэлью и ее мужем Виктором Цигалем. Оба они – художники.

Я так и не знаю, не понимаю, как им шестерым удалось не только жить сносно, но и всем окончить вузы. Все три девочки стали врачами, а ребята – кто кем. Самым старшим в доме был Гера. Он успел захватить войну в армии. Воина для него прошла на Дальнем Востоке. Гера собирался быть урологом и стал им. У Геры были густые брови. И у его шефа- учителя были такие же. Гера объяснял этот феномен так: когда урологи делают цистоскопию, смотрят мочевой пузырь, то моча стекает им на брови, оттого они у них у всех такие густые. Еще не знали мы Брежнева, брови которого переменили точку отсчета в наших упражнениях по острословию на эту тему.

Гера был старшим, повоевавшим, что духовно возвышало его над всеми остальными жителями этого ковчега, но «материи» для выживания это не прибавляло. Соседи – Мирэль и Виктор – были им моральной, да и всяческой поддержкой.

Мы много гужевались – теперь бы сказали «тусовались» – на шестом этаже, как назывался нами тот ковчег. Тогда, в свои студенческие годы, я и познакомился со всей этой компанией. Со всеми, кроме самой Мариэтты Сергеевны. Конечно, я ее читал, а еще больше был наслышан. В детстве я прочел «Месс-Менд» (как нынче понимаю, то была дурная социальная фантастика в духе времени). Потом узнал, что Шагинян значительно выше и интереснее той дурноты. Лучшее, что у меня осталось в памяти, написанное уже сильно после нашего знакомства, это книга о чешском композиторе XVIII века Мысливичике. Сказывали тогда, что она открыла его и чехам. Так ли это? Да неважно. Она много знала, увлекалась всем и обо всем имела категорические суждения – от музыки до социальных проблем, от мистики до промышленности, а также физики с астрономией. Под конец жизни ее считали ортодоксальной коммунисткой, сталинисткой – однажды она даже закатила оплеуху прекрасному писателю и человеку Шере Шарову, услышав от него нелестные суждения о Сталине. Но это сильно после. А в первые дни знакомства с ее семьей я лишь слышал разные про нее байки. В том числе и про ее милые странности в молодости, еще до революции.

Сейчас кажется, что революция – это такая древность, что узнать про нее можно только из старинных книг. А в нашей молодости все еще дышало, казалось, недавними революционными событиями и проблемами. Наши родители жили еще до тех катаклизмов, все помнили, все знали, а мои так и вовсе успели закончить гимназии. И мне казалось тогда, что она случилась недавно. А ныне будто бы этого и не было в обозримое историческое время.

Так вот – что-то было в прошлом, что-то и недавно. Мама рассказывала, как она была в 36-м году в Сочи, в санатории. Там же тогда же оказалась и Мариэтта Сергеевна. Разница в возрасте, как теперь мне представляется, небольшая. А тогда!.. Лет десять. Маме под сорок, а Мариэтте под пятьдесят. Как-то шли они, прогуливаясь курортным маршрутом. И вдруг видят какое-то направленное движение всех к одной точке, где медленно идут два невысоких джентльмена в белых полувоенных кителях. Мама и говорит: «Смотрите, Мариэтта Сергеевна, как эти двое похожи на Сталина и Жданова». А народ бежит туда с, по-видимому, заготовленными букетами: и впрямь они оказались не джентльменами, а действительно Сталиным и Ждановым! Мама опять: «Ой, Мариэтта Сергеевна! Бежим туда, посмотрим!» Шагинян крепко схватила маму за руку: «Рахиль Исаевна! Быстрей лучше отсюда. Вы ничего не понимаете». Больше они на эту тему не говорили. Может, от испуга? Понимала старая… А тогда – как случилась в конце жизни эта пощечина Шарову?.. То ли постарела, то ли перестроилась, то ли сильно помудрела… или перемудрила? Если б молодость знала, если б старость хотела!

Все байки про нее и не упомнишь. А Мирэль рассказывала (это имеет прямое отношение к кульминации моего воспоминания):

– Мама всегда ездила на такси и ни разу не позволила, чтоб я ее подвезла куда-нибудь на своей машине. Однажды я еду и вижу маму, ловящую такси. Я остановилась и впервые в жизни уговорила ее сесть ко мне в машину. Отвезла ее до места и выскочила помочь ей выбраться из машины. Она пошла в дом какой-то, уж не помню, куда я ее привезла. Я сажусь в машину и обнаруживаю на моем сиденье двадцать пять рублей.

У Мирэли тоже было кое-что от мамы. Вспоминается эпизод из нашей молодости, который мог бы вполне произойти и с Мариэттой Сергеевной в главной роли. Во всяком случае, так мне кажется.

Коктебель, 56-й год, «…а мы такие молодые». А я так даже в первый раз молодожен. На даче у Мирэли в ожидании гостей готовится фруктово-овощной салат. Виктор занят шашлыками, а мы с хозяйкой отправились за вином в небольшой получастный подвальчик. Небольшая очередь. Мы с бидонами стали в ее конец, а за нами быстро выстроилось еще сравнительно много желающих молодого вина. Мирэль Шагинян – явно лицо нерусской национальности, а в скучной, молчаливой очереди наконец появился какой-то, явно нетрезвый, весельчак. В конце концов, когда уже Мирэль почти дошла до источника, весельчак обратил внимание и на ее, явно отличную от остальных, внешность: «Ишь, Сарра, тоже выпить захотела». Мирэль молчит. «Ишь, какой бидон ей наливают». Ей действительно заполняли бидон. Мирэль молчит, что уж совсем непохоже на ее южный темперамент яркой брюнетки. «Вон! Первая стоит. Так вот все вино у нас выпьют. Понаехали!» Мирэль молчит, что все сильней и сильней заводит этого массовика. Но все ж Мирэль я знаю – понимаю, что будет драка и уж мне-то морду обязательно набьют: снимаю очки, готовлюсь к бою. Наливают вино в мой бидон, а Мирэль тоже молча идет к выходу, где в проеме и стоит сей затейник. Поравнявшись с ним, она обернулась и смачно, обильно оплевала ему все его лицо некавказской национальности. Я продвигаюсь следом к месту разрядки предыдущего словесного конфликта. Иду и берегусь – вино боюсь разлить… И за морду тоже, конечно, страшусь. Миля также молча пошла, не дожидаясь ответных аргументов. Будто выключила слуховой аппарат, чтоб не слушать опровержений. «Ну, достал я ее», – удовлетворенно мычит, утираясь и протирая глаза, сей патриотический оппонент всем Саррам и Абрамам. Я тем временем успеваю миновать его. Мирэль пришла на дачу чуть раньше меня и меланхолично сказала Ире: «Может, ты уже вдова». Но тут появился я: «Мирэль, что ж ты так загадочно молчала?» – «Слюну набирала. Чтоб раньше времени не расплескать». По-моему, вполне в духе Мариэтты Сергеевны, насколько я помню и понимаю.

Так вот, как-то звонит мне Мирэль и просит посмотреть маму – что-то у нее с ногой. А я только начал свою врачебную деятельность в поликлинике амбулаторным хирургом, как раз в нашем общем районе. Так что я был и официальным хирургом этого района. Я выполнял хирургические вызовы на дому, в связи с чем и прозвали меня наши острословы «хирургом-надомником»… Я пришел и увидел, по моим представлениям того времени, глубокую старуху. Ну, разумеется: мне было чуть за двадцать – ей почти семьдесят. Сейчас, когда мне под семьдесят, я так не думаю. (Опять об относительности всего, что касается времени.) Мариэтта Сергеевна знала, что приду я в качестве врача, а не в гости к дочери или соседям.

– Здравствуйте, доктор! – прокричала она. Мариэтта Сергеевна была сильно глуха, а потому кричала. Причем когда спорила, при своих высказываниях она включала слуховой аппарат, а при чьих-то возражениях тотчас его убирала. – Понимаете ли, я попала одной ногой в могилу…

Я понимающе улыбнулся писательской образности и счел это вполне нормальным и реалистичным: ее возраст и есть «одна нога в могиле». И одобрительно кивнул, поощрив самокритичность возраста.

– Я ходила на кладбище к сестре и не заметила на дорожке кому-то уже приготовленную могилу. И нога моя туда провалилась. – Мариэтта Сергеевна засмеялась, видимо в ответ на мое понимание причины ее страданий.

Я вспомнил рассказ Геры Кулакова, как недавно они были на кладбище, хоронили Магдалину Сергеевну (сестру), и старуха Шагинян платила деньги могильщикам. Каждый подходил к ней, и она вручала купюру, не глядя на гробокопателя. В результате… или в отместку за пренебрежение к их личностям, они пошли по второму разу. Мариэтта Сергеевна механически продолжала вынимать из сумочки деньги и вручать каждому могильщику. Гера: «Было смешно и неудобно – ни смеяться, ни сказать». После третьего тура ее молча увели.

Так что, конечно, я вспомнил, что быть на кладбище причина была. Чему уж я сейчас улыбнулся – ее образности или собственному воспоминанию?..

Короче, ничего особенного. Небольшое растяжение связок. Я успокоил ее, дал какие-то советы, полицедействовал для основательности и закрепления успеха моего визита, взял сумку и пошел к двери. Мариэтта Сергеевна задержала меня и стала давать конверт. Ясно, что это были деньги. Все ж это происходило задолго до воцаряющейся нынче рыночной экономики, и агрессивный социализм того времени не позволял мне так уж легко взять деньги: это тогда расценивалось взяткой.

– Да что вы, Мариэтта Сергеевна! Во-первых, я для вас официальный врач из поликлиники, а во-вторых, меня просила Миля – как же можно…

– Прекратите донкихотствовать! – перебила меня криком Мариэтта Сергеевна. – Я старая богатая писательница, а вы молодой нищий врач… И никаких разговоров! – прокричала она, отключила аппарат и выпихнула меня за дверь.

Звонить было бесполезно – слуховой аппарат отключен, а в доме больше никого не было… Да отчасти и лицемерно.

Несколько скандализованный и смущенный, я повинился… иль покаялся – уж не знаю, какой глагол в этой ситуации подобрать, – в общем, рассказал все Мирэль. Она засмеялась и рассказала мне тот самый (см. выше) сюжет с ее попыткой подвезти маму на своей машине.

«НУ И ХВАТИТ ОБ ЭТОМ»

Легендарные сестры Суок. Фамилия эта известна как имя девочки Суок из «Трех толстяков» Олеши. А это три сестры. Я их узнал, когда две из них были уже вдовами. Ольга Густавовна – вдова Олеши. Лидия Густавовна – вдова Багрицкого, Серафиму Густавовну я видел лишь пару раз, и лишь пару слов мы сказали друг другу за те пару раз. Она была женой Шкловского.

Ольга и Лидия Густавовны жили вместе в Лаврушинском переулке, и я их встречал то у Казакевичей, то у Алигер.

Однажды позвонила мне Люся. Она почти постоянно бывала у этих двух сестер, и я о ней знал лишь только, что она то ли была невестой погибшего Севы Багрицкого, сына поэта, то ли его женой. Еще я знал, что она врач и преподает в медучилище. Собственно, про ее прошлое я и сейчас знаю столь же неточно, потому как много лжи было наворочено о ней в статьях, когда она стала Еленой Георгиевной Боннер, женой академика Сахарова. Да и какая была нужда в этом разбираться? Достаточно того, что мы о ней знали и чему были свидетелями при ее активной жизни в содружестве с Андреем Дмитриевичем и после его кончины. (Кстати, незадолго до его смерти кто-то мне сказал, что у А. Д. грыжа и будто бы был разговор, чтобы я его оперировал. А вскоре после этого слуха А. Д. умер. И я подумал: сердце, стало быть, давно больное, и если б это случилось после моей операции, в ближайшем послеоперационном периоде, каково было бы у меня на душе? Как бы я смотрел людям в глаза? Какими бы глазами мир смотрел на меня?! Запоздалый эгоистический испуг. Может, это и не больно хорошо обо мне говорит, но так мне думалось. Из жизни не выкинешь. Думалось.)

Вторично я познакомился с Люсей как с Еленой Георгиевной в ЦДЛ. Мы сидели в ресторане и обедали втроем с Володей Максимовым и Булатом Окуджавой. Еще Володю тогда не угоняли в эмиграцию. Мимо проходили Сахаров с женой, искали свободный столик. Еще Сахарова тогда не высылали из Москвы. Володя их подозвал и предложил присоединиться к нам. Что они и сделали. Булат спросил, что занесло их в ЦДЛ, а не в какую-либо кормушку для ученых. Он спросил походя, просто чтоб начать разговор. «Я больше не пойду в Дом ученых, где мы хотели сегодня пообедать». Как обычно, А. Д. стал рассказывать медленно, с дополнительными звуками, к чему мы потом привыкли, слушая его выступления в Верховном Совете, когда зал не хотел его, когда его перебивали, но не могли остановить… На этот раз его перебила жена и сама стала рассказывать. А. Д. охотно уступил слово Е. Г.

Они пришли в ресторан Дома ученых и заказали нечто – в том числе и судака. На что им было сказано, что академику судак полагается, а его спутнице, не академику, официант принести не может. Ей не положено. Эта фантастика вихрем сорвала академика со стула и вынесла его из Дома ученых, как он тогда полагал, навсегда. Кто ж знал, что уйдет это время распределяющих и присматривающих? В то время всюду были градации – в еде ли, в одежде, в месте жительства. (См., скажем, «Шапку» Войновича.) Не деньги были распределителем возможностей, а градус твоего положения в том нашем странном иерархически-феодально- идеократическом обществе. Так же и в ЦДЛ было, но здесь это душевное и духовное хамство припудривалось флером лицемерия и фальши. Здесь более или менее стеснялись откровенного режимного хамства. Хотя принципиальной разницы, разумеется, не было. В литературном мире тех, кому было положено съедать нечто более благородное, чем то, что давалось в общий зал, прикармливали не на глазах «простых», а где-то в отдельном помещении.

О-хо-хо! Обхохочешься!

Но я отвлекся.

Так вот, звонит мне Люся и просит зайти посмотреть Ольгу Густавовну. Она сломала руку. Первую помощь ей оказали в Склифе. В институте имени Склифосовского. Далеко не все те, кто нынче называют институт Склифом, знают, что и кто под этим звуком таится. Никогда не забуду, как в детстве мы играли во дворе, в закутке, за дверью в квартире, где жил в те времена мальчик, уже студент, по имени Изя. И место это называлось нами «заизиковоепарадное». Говорилось: «Побежали за изиковое парадное». Потом уже стало произноситься вместе, одним словом. Потом сократилось до «заизиковое». Потом была война. Изя ушел на фронт. Семья эта выехала с нашего двора. Выросло новое поколение ребят, никогда не видавших Изю.